Михаил Барщевский - Вокруг меня
Хотя, с другой стороны, все — честно. Ведь это он, Глеб, договорился с каналом, он дал пятьдесят тысяч генпродюсеру за эфир, он вложил триста тысяч в оборудование студии. А медиакампания, которую он провел, вложив свои, между прочим, деньги? Кто бы заметил эти самые „Скандалы дня“, не пиши о них в еженедельных обзорах проплаченные журналисты? Он вложил свои деньги, рассчитывая получить прибыль. Это — бизнес. Правильно рассчитал — заработал. Просчитался — потерял. А Саша пришел на все готовое, ничем не рисковал. Вот и хватит ему двести баксов за эфир. Да и не мало это — тысяча с лишком в неделю, к тому же большая часть „черным налом“. Так что никакого резона делиться с ним хоть толикой от денег за заказуху нет.
Глеб почувствовал, что заводится. Он не считал себя жадным, но не переносил, когда покушались на его доходы. Даже если покушались в его воображении.
Глеб сам вправе решать, когда, кому и сколько дать денег. Он легко мог подарить любовнице бриллиантовое кольцо, если понимал, что это будет неожиданностью, но не дал бы и тысячи рублей „на шпильки“ по ее просьбе.
„Жигуленок“ впереди никак не уступал дорогу. Днем Глеб ездил с дальним светом, и машины уходили из крайнего левого ряда добровольно. А этот придурок как будто прилип левыми колесами к разделительной полосе. Глеб включил проблесковые фары, спрятанные под капотом, и нажал кнопку сирены. „Жигуленок“ шарахнулся вправо, подрезав девицу на „Шкоде“. „Баба за рулем — что пьяный с автоматом“, — подумал Глеб.
Официально Глеб не имел права на мигалки и сирену. Но с удостоверением Фонда ветеранов КГБ не рисковал ничем. Глеба очень веселило, как гаишники, прекрасно понимая, что в свои сорок он не мог быть ветераном этой славной организации, брали под козырек, возвращая „ксиву“. Страх перед „конторой“, даже в ее ветеранской ипостаси, гнездился на генетическом уровне. Удостоверение внештатного сотрудника ГАИ, которым Глеб пользовался раньше, не производило подобного эффекта. Парадоксально, но факт. Внештатнику официально полагались кое-какие льготы, ветерану „гэбухи“ — никаких. На дороге же, то есть в реальной жизни, результат был обратный.
Глеб далеко оторвался от потока автомобилей. Он вообще не любил ездить в окружении других машин. Его раздражало, что кто-то едет чересчур медленно, кто-то несется. Но больше всего его бесило, когда не уступали дорогу. Один из друзей, проехавшись с Глебом, сказал, что он ездит, как живет. Всех презирает, всех обгоняет, всюду успевает первым, и все время на грани аварии. А еще рядом с ним укачвдает. „Ну и черт с вами, — подумал тогда Глеб. — Не нравится — можете ездить на автобусе. И любить наступающих вам на ноги пассажиров“.
Впереди, метрах в трехстах, Глеб увидел девушку, стоящую у края тротуара. Придорожную шлюху.
Глеб не имел дела с проститутками. И не из жадности. Просто считал унизительным для себя платить за секс. Он мог получить любую женщину. Во всяком случае, Глеб так считал. А может, Глеб покушался только на те объекты, которые, он чувствовал, были доступны?
Глеб не хотел эту девушку. В том смысле, в каком мужчина хочет женщину. Но ему остро захотелось почувствовать свое превосходство. Не превосходство — власть денег. Деньги позволяли Глебу покупать забавные побрякушки, много путешествовать, понуждать людей прислуживать. Сейчас Глеб решил испытать их способность унизить человека.
Глеб включил поворотник и резко пошел вправо.
— Работаешь?
— Да.
— А что делаешь?
— Все, что хотите. Я хорошо умею.
— И почем?
— Смотря что. Минет — двести. С ласками — триста. Потрахаться — шестьсот.
Глеб чуть было не спросил — чего: долларов или рублей. Но сообразил, что о долларах в таких масштабах девочка и мечтать не может. Однако минет за восемь баксов — это чересчур, — дешевле, чем в Таиланде.
— А где?
— В машине. Здесь есть пустырь. Недалеко.
— Презервативы есть?
— Конечно!
— Садись.
Она села рядом. В руках — мятый пластиковый пакет. Глебу стало интересно, что в пакете.
Какое-то время ехали молча. Потом Глеб подумал, что деликатничать вроде бы нечего Не для этого он посадил ее в машину.
— Что у тебя в пакете?
— Кошелек, сигареты, салфетки. А что?
Глеб удивился тому, как легко она ответила. Попробовал бы кто-нибудь спросить Глеба, что в портфеле у него. Он бы расценил это как покушение на личную независимость. Хотя что за независимость у шлюхи?
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать. А что?
Глебу стало смешно. Его дочери тоже только что исполнилось восемнадцать. Теперь по законам плохого сериала оставалось выяснить, что зовут шлюху Ольгой, как и его дочь, раскаяться и „встать на путь истинный“.
— И давно работаешь?
— Сегодня вышла.
— Я про вообще.
— Полгода. А что?
Опять ехали молча. Она только иногда подавала голос: „Направо, налево“. У нее была неплохая фигура. Вернее, плохая — чересчур худая, без груди и, как Глеб успел заметить, без попы; но, по крайней мере, она не была коровой, что для уличной шлюхи уже немало. А лицо какое-то размазанное. Глаза блестели, но не блеском восторга и восхищения. Тот блеск Глебу был хорошо знаком. А здесь — недосып или наркотики. Только СПИДа ему не хватало.
Глеб не пробовал наркотиков. Естественно, не по идеологическим соображениям. Боялся стать зависимым. Свобода во всех ее проявлениях была для Глеба ценностью абсолютной.
Конечно, Глеб понимал, что реальной свободы у него нет. Он с неприязнью вспоминал времена зубрежки классиков марксизма-ленинизма. Тем не менее некоторые цитаты признавал справедливыми. Например: „Нельзя жить в обществе и быть независимым от общества“. Правда, Глеб забыл, кто это сказал. То ли Ленин, то ли Плеханов.
Но одно дело зависеть от общества — от тех, кто платит деньги, кто покупает его передачи, и другое — от тех, кому платит он, от мелких чиновников, гаишников и прочей шушеры. Зависеть от продавцов наркотиков он не хотел.
— Наркотиками балуешься?
— Нет! Мне этого не надо!
Ответ прозвучал быстро и слишком эмоционально. „Значит, не врет“, — решил Глеб.
— Когда ты лишилась невинности?
— Год назад. А зачем вам?
— Интересно. Расскажи, как это произошло?
Наступал самый опасный момент. Глеб не собирался заниматься сексом в машине. В смысле, как она сказала, „трахаться“. Но вот станет ли она говорить и рассказывать о себе просто так, без привычного ей занятия с клиентом? С другой стороны, кто ее будет спрашивать, не расскажет — он не заплатит. Говорить-то небось легче, чем торговать телом. Хотя…
— Чего молчишь?
— Я не хочу.
— Давай сразу определимся — я плачу за то, что я хочу, а не за то, чего хочешь ты!
Она посмотрела на Глеба не так, как смотрела до того. Однако смысла взгляда он не понял.
— Здесь направо.
Они проехали по разбитой грунтовой пыльной дороге метров двести и выехали на заасфальтированную площадку перед воротами заброшенного строения, наверное, автобазы. Или склада. „Я живу в другой Москве“, — подумал Глеб.
— Я жду.
— Меня изнасиловали.
— Как? Где? Расскажи подробно.
— Вам рассказать, как вставили-вынули? — с агрессией спросила она.
И вдруг Глеб решил, что самое интересное для него не купить ее рассказ, а перехитрить. Сделать так, чтобы она рассказала все добровольно. Вспомнилось читаное о том, как клиенты лезли в душу к проституткам. Не в его правилах походить на других. Но любопытство, желание прикоснуться к чему-то постыдному пересилило.
— А что, их было несколько?
— Двое.
— Ну и расскажи. Мне, правда, интересно.
— Зачем вам?
— Объясню. Я никогда не понимал, как эти подонки могут насиловать женщину. Это же мерзко!
Расчет оказался верным. Услышав „подонки“, она посмотрела на Глеба опять по-новому.
— Хорошо. Расскажу. Это было в психушке. Они затащили меня в подвал. Один держал, второй насиловал. Все?
— Потом они поменялись?
— Да. То есть нет. Второй трахаться не любил, он заставил меня делать минет.
— А что ты в психушке делала?
— Пришла навестить одного из них.
— Так вы были знакомы?
— Да.
— И что потом?
— Ничего. Один из них, тот, что был в психушке, умер через полгода. От передозы. А второй сидит за убийство. Так им и надо! Бог покарал!
Последние слова она произнесла и с гневом, и с почтением. Во всяком случае, Глеб услышал именно эти чувства.
— А ты что, в Бога веришь?
Она резко повернулась к нему и удивленно спросила:
— А как же? Как же не верить?
Глеб в Бога не верил. То есть допускал, что есть какая-то сверхсила, сверхразум. Теория Дарвина его не устраивала хотя бы в силу оскорбительности лично для него. На философском уровне он исходил из того, что Бога, о котором говорят все религии, быть не может. Иначе, почему те, кто в него верят, живут так жутко? Он, благополучный, в Бога не верил. А обиженные Богом почему-то верили.
