Аарон Аппельфельд - Катерина
— Оставьте меня! — и отступил назад, будто еврей этот собирался коснуться его.
Время шло, а мать Генни не появлялась. Люди стояли у входа в кладбищенскую контору, задавали недоуменные вопросы и возмущались. Больше всех возмущался антрепренер Генни:
— Мы не можем ждать здесь бесконечно! — кипятился он. — И нашему терпению есть предел!
— В таком случае позвоните, — предложил ему кладбищенский служащий.
— Куда? К Господу Богу?
— Матери.
— Ее известили?
— Я полагаю — да.
— Тогда кого же мы ждем?
— Мать.
— Но если ей не сообщили?
— Спросите у людей из «Погребального братства», а не у меня, — не вытерпел служащий.
Староста «Погребального братства» не произнес ни слова. Он сидел в соседней узкой комнатушке и читал газету.
— Вот он, еврейский порядок. Еврейский порядок — это балаган, неразбериха, гнусность, — изрек антрепренер и оставил контору.
Чуть позже антрепренер с двумя помощниками ворвался внутрь, и они потребовали:
— Похороны — немедленно! Похороны — тотчас! — А кто заплатит? — староста «Погребального братства» выложил свои карты на стол.
— Кому следует, тот и заплатит.
— Родные покойного или его друзья, а если таковых не имеется — то его работодатели. Разве это трудно понять?
— Я, к примеру, не понимаю…
— Это — очень просто, — произнес староста «Погребального братства» ледяным тоном. — Содержание кладбища стоит огромных денег. И кто-то должен их платить, не так ли?
— Скорбящие должны платить? Именно сейчас? Когда покойник лежит перед вами?
— Здесь нечего стыдиться. Деньги — это деньги в любом месте.
— А если мы не заплатим?
— Мы оставим тело непогребенным, если таково желание скорбящих близких. — Наконец-то я все понял, — сказал антрепренер. — Не о матери речь, а о деньгах.
— И могильщики должны кушать. Кстати, с кем имею честь разговаривать?
— Это неважно.
— Вы не обязаны отвечать.
С этой минуты на все происходящее легла печать усталого равнодушия. Ни староста «Погребального братства», ни кто-либо из служащих не выходили из конторы. Тучи заволокли небо, и начал накрапывать мелкий дождик…
У меня уже не было сил. Если бы не дождь, я бы уселась прямо на землю. Я хотела вспомнить лицо Генни — и не могла. Но вдруг всплыла предо мною моя престарелая родственница Сарина. Я знала, что она явилась лишь за тем, чтобы мучить меня, и закрыла глаза Мы все еще стояли возле конторы кладбища. Антрепренер, не выдержав, рванулся внутрь, завопил:
— Я не стану больше ждать! Я ухожу! Мошенники правят еврейской улицей! Все — только деньги. Генни была и останется навеки дорогим мне человеком. Я ненавижу церемонии. Все знают — я создатель ее потрясающей карьеры. Вы можете забрать ее тело, но дух ее жив. Она заслужила иные — достойные — похороны, как у христиан. Уж меня-то, во всяком случае, вы здесь не похороните. Я завещаю, чтобы мое тело сожгли. Я не верю в воскрешение из мертвых.
Служащих все это ничуть не тронуло, и они никак не отреагировали. Тогда антрепренер заговорил о другом — о смерти молодого скрипача. Он умер в гостинице, и «Погребальное братство» в тот раз тоже содрало огромные деньги за его похороны.
— Да и вы, я вижу, говорите о деньгах, — равнодушно заметил староста «Погребального братства».
— Мне — можно. Я добываю деньги для артистов. Если бы не я, в провинции вообще не было бы искусства. Без меня провинция захирела бы и зачахла. Кто привез сюда молодых пианистов, скрипачей, известных лекторов? Кто? Кто им платит? Вы только отбираете, тащите, присваиваете…
— Мы тоже служим обществу.
— Ужасна ваша служба, чудовищна, так служат дьяволу. Я ухожу. Не желаю находиться в обществе кровопийц. Пошли! — заключил он и направился к воротам.
Двое его помощников присоединились к нему, и все вместе они исчезли.
— Только бы не платить! — староста «Погребального братства» поднялся со стула. — Все это представление — лишь бы не заплатить. Знаем мы таких!
Теперь здесь оставалось всего семь человек — среди них не было ни родственников, ни друзей усопшей: лишь семеро неизвестных, слышавших игру Генни и очарованных этой игрой.
— Вы были знакомы с пианисткой? — обратилась ко мне одна из женщин.
— Я была служанкой в ее доме, — не стала скрывать я.
— Изумительно, — сказала моя собеседница. — Я была на всех ее концертах. Она — великая пианистка. Как жаль, что силы свои она растратила, мотаясь по провинции. Артист должен выступать в своем родном городе. В провинции не умеют ценить музыку. Разве я не права?
— Смерть — это еще не конец, — почему-то сказала я.
— Моим отцу и матери жилось проще: они были верующими евреями и следовали законам религии. Но мы, как бы это сказать, совсем другие…
— Разве вы не верите в Бога?
— Верую. Иногда — даже всем сердцем. Но это не последовательная вера. Только вспышки… Трудно объяснить… Вы хорошо говорите на идише. Откуда вы?
— Среди евреев я провела большую часть своей жизни. — Странный народ — евреи, не правда ли? |
День клонился к вечеру, опускались сумерки, но ничего не происходило.
На какой-то миг мне показалось, что так отныне будет до скончания века. Мы будем стоять здесь, а служащие — сидеть в конторе. Время от времени кто-нибудь подойдет к дверям, задаст вопрос служащему, а тот либо ответит, либо не удостоит ответом. И стрелка на часах останется неподвижной…
Мы так и стояли, усталые и онемевшие, как вдруг на пороге появился староста «Погребального братства» и объявил:
— Похороны Генни Трауэр начнутся без промедления. Мы — люди простые, в академиях не обучались, но сердца наши не зачерствели: не оставим покойника без погребения.
Едва успел он произнести последние слова, как уже тронулись в путь могильщики, неся на погребальных носилках усопшую.
Что произошло, почему именно сейчас — никто не спрашивал. Группа людей, стоявших у кладбищенской конторы, торопливо бросилась догонять могильщиков.
Скороговоркой, глотая слова, прочли молитвы. Было очевидно, что люди из «Погребального братства» спешат лишь выполнить свои обязанности — не более того, много похорон довелось мне видеть в своей жизни, но столь поспешного погребения не видела никогда.
После погребения из разных углов набежали кладбищенские нищие, завопили:
— Подаяние спасет от смерти!
Но никто им не подал ни гроша. Все бежали отсюда, словно полыхал здесь пожар.
Те, кто провожал Генни в последний путь, рассеялись, и я осталась одна посреди многолюдной улицы. Тело мое отяжелело, я с трудом переставляла ноги…
Ночью нашла я убежище в еврейской корчме. Несколько подвыпивших мужиков увлечены были веселой болтовней. Мне они не мешали. Я сидела, пила стакан за стаканом, заливаясь слезами.
— Что с тобой стряслось? — участливо спросил меня хозяин корчмы.
— Я очень устала, и переночевать мне негде.
— Пустяки, — сказал он. — Ты можешь спать здесь. Я сейчас принесу тебе матрас.
Глава двенадцатая
На следующее утро спросил меня хозяин:
— Откуда у тебя такой хороший идиш?
Я рассказала.
— Ты так много пьешь.
— Русины к этому привычны.
— Человек, который так прекрасно владеет идишем, обязан бросить пить.
Он тронул мое сердце. Я рассказала ему про похороны Генни, и все горе, таившееся в моей груди, выплеснулось наружу…
Не задерживаясь, я тронулась в путь.
Облик этого еврея сопровождал меня долгие часы. Я запомнила, как стоял он у стойки, как пьянчуги, подшучивая, называли его «рабби», запомнила его молчание, прикосновение пальцев. Не обращая внимания на шум и суматоху, он делал свое дело спокойно и неспешно, как человек, знающий, что этот мир — всего лишь преддверие мира иного.
Поезд проносился мимо маленьких станций, не останавливаясь. Снова миновала я родную деревню, и сердце мое вздрогнуло. Здесь мне знакомы каждое дерево и каждый дом. Я вновь увидела лицо матери, каким оно уже давно мне не являлось: пылающее гневом и яростью. Такое лицо у нее бывало, когда, случалось, она лупила скотину в коровнике. Такое лицо было у нее, когда однажды крикнула она отцу:
— Развратник! Отродье разврата!
Я чувствовала, что вот-вот поднимет она свой гневный взгляд на меня, и содрогнулась от страха. Потом мне почему-то привиделось, что все мы — и я среди других — все еще стоим около той обшарпанной конторы при кладбище, и человек, который так гордился тем, что сумел вовремя прибыть на похороны, вновь похваляется этим. Староста «Погребального братства» выходит из конторы и встает на пороге. Его круглое, полное лицо выражает презрение: дескать, если у вас есть время, то и у меня его предостаточно. Я готов провести здесь всю ночь. Если вы не заплатите за погребение — не похороним.
