Роберт Пирсиг - Лайла. Исследование морали
И самое страшное в этом для Федра было то, что он сам в своей книге настаивал на том, что Качество не поддается определению. И вот он сам собирается сделать это. Это что, некое предательство по отношению к самому себе? Он много раз задумывался над этим.
Один голос говорил: "Не влезай в это. Этим только навлечешь на себя беду. Ты лишь будешь придумывать тысячу дурацких доказательств тому, что было совершенно ясно до тех пор, пока ты не столкнулся с ним. У тебя появится десять тысяч противников и ни одного сторонника, ибо, как только ты раскроешь рот, чтобы сказать нечто о природе действительности, у тебя автоматически возникает масса врагов, которые уже давно заявили, что действительность — это нечто совсем иное.
И беда была в том, что это говорил один голос. А другой голос не уставал повторять: " Ах, все равно, займись этим. Это же интересно". Этот голос принадлежал интеллектуалу, не любящему неопределенности, и говорить ему, что не следует давать определения Качеству — это то же, что говорить толстяку не подходить к холодильнику, или же алкоголику — держаться подальше от баров. Для интеллекта — процесс определения Качества обладает собственным навязчивым качеством. Он вызывает определенное возбуждение даже если после него остается похмелье, как после множества выкуренных сигарет или после слишком затянувшейся вечеринки. Или вот Лайла вчера. Это ничуть не похоже на неувядающую красоту, на вечную радость. Как же тогда назвать это? Наверно, дегенеративность. Писать о метафизике, в строгом мистическом смысле, — это дегенеративная деятельность.
Но ему подумалось, что ответом на это может быть такое: неуклонное доктринерское уклонение от дегенеративности — это лишь дегенеративность другого рода. Вот из этого и вырастают фанатики дегенеративности. Четко определенная чистота перестает быть чистотой. Возражения против загрязнения сами собой представляют некую форму загрязнения. Еще не родился тот человек, который не загрязнял бы мистическую действительность мира фиксированным метафизическим смыслом, о его рождении даже еще и не помышляли. Всем нам остальным лишь приходится довольствоваться чем-то менее чистым. Часть нашей жизни состоит в том, чтобы напиваться, подцеплять дамочек в барах и писать о метафизике.
Вот и все, что можно было возразить против Метафизики Качества. Затем он обратился к логическому позитивизму.
Позитивизм — это философия, которая подчеркивает, что наука — единственный источник знаний. Он четко разграничивает факт и ценность, он враждебно настроен по отношению к религии и традиционной метафизике. Это отросток эмпиризма, идеи о том, что любое знание должно происходить из опыта, он ставит под сомнение любую мысль, даже научное утверждение, которые нельзя свести к непосредственному наблюдению. В плане позитивизма философия ограничивается анализом научной терминологии.
Федр прошел курс символической логики у известного члена прославленного венского кружка логических позитивистов Герберта Фейгля и помнится был просто очарован возможностями логики, которая могла распространить математическую четкость на решение философских проблем и на другие области. Но даже при этом утверждение о том, что метафизика лишена смысла, казалось ему ложным. Раз уж ты попал в пределы логически стройной вселенной мышления, то нельзя избавиться от метафизики. Критерии логического позитивизма о «содержательности» казались ему чистой метафизикой.
Но это неважно. Метафизика Качества не только успешно выдерживает проверки логических позитивистов на содержательность, она выдерживает их с высшими баллами. Метафизика Качества вновь выражает эмпирическую основу логического позитивизма с большей четкостью, большей полнотой, большей убедительностью, чем это было прежде. Она гласит, что ценности находятся не за пределами опыта, которым ограничивает себя логический позитивизм. Они представляют собой суть этого опыта. Ценности в действительности более эмпиричны, чем субъекты или объекты.
Любой человек каких бы то ни было философских убеждений, сидящий на горячей плите, убедится без каких-либо интеллектуальных аргументов в том, что его положение без всяких сомнений низкого качества: что ценность его затруднения — отрицательна. И это низкое качество — не просто какая-то туманная, заумная, таинственно-религиозная, метафизическая абстракция. Это и есть опыт. Это — не суждение о некоем опыте. Это — не описание опыта. Сама ценность по себе и есть опыт. И как таковая она вполне предсказуема. Её может проверить любой, кто только пожелает. Она воспроизводима. Из всех каких бы то ни было опытов она наименее туманна, менее всего ошибочна. Позднее человек может породить некие заклинания по описанию этого низкого качества, но ценность при этом всегда будет первичной, а заклинания — вторичными. Без этой первичной низкой оценки вторичные заклинания просто не последуют.
Причина, по которой приходится все это так упорно вдалбливать, состоит в том, что здесь мы имеем унаследованное культурой пустое пятно. Наша культура учит нас, что именно горячая плита непосредственно вызывает такие заклинания. Она учит, что низкие ценности — это свойство человека, озвучивающего заклинания.
Вовсе нет. Ценность находится между плитой и заклинаниями. Между субъектом и объектом находится ценность. Эта ценность ощущается более непосредственно, гораздо раньше, чем любое «сам» или «объект», к которым позднее это можно будет отнести. Она более реальна чем плита. Является ли плита причиной низкого качества или же нечто другое, пока еще не совсем ясно. Но то, что качество низкое, — совершенно очевидно. Это — первичная эмпирическая действительность, из которой впоследствии интеллектуально конструируются такие вещи как плиты и жара, заклинания и «сам»
Как только решена эта первичная взаимосвязь, разрешается огромное количество тайн. Причина, по которой ценности кажутся настолько заумными эмпирикам, состоит в том, что они пытаются приписать их субъектам и объектам. Но этого нельзя сделать. Все путается. Ибо ценности не принадлежат ни к одной из этих групп. Они представляют собой особую категорию.
Метафизике Качества следует заняться этой отдельной категорией, Качеством, и показать, как она содержит в себе и субъекты и объекты. Метафизика Качества покажет, насколько вещи становятся более связными, чудесным образом более связными, если исходить из посылки, что Качество — это первичная эмпирическая действительность мира…
…но доказать это, конечно, невероятно трудно…
* * *…Он почувствовал какой-то странный шум, не похожий ни на один из звуков, к которым он привык на судне. Прислушался и понял, что он исходит из передней кабины. Это была Лайла. Она храпела. Он услышал, как она что-то пробормотала. Затем снова всё стихло…
Чуть погодя он услышал приближающееся тарахтенье небольшой лодки. Вероятно какой-то рыбак спозаранку плывет вниз по течению речушки. Вскоре вся каюта тихонько закачалась, а лампа заколебалась от приливной волны. Немного спустя звук прошел и снова стало тихо…
…Интересно, удастся ли ему еще поспать. Он припомнил время, когда сам был «совой», ложился спать в три или четыре часа утра и просыпался около полудня. Тогда казалось, что ничего важного не может произойти от рассвета до полудня, и он старался избегать это время как можно больше. Теперь же все было наоборот. Надо было вставать с солнцем, иначе что-нибудь упустишь. И совсем неважно, что делать было нечего.
Он собрал карточки по Дусенберри, сложил их туда, откуда брал, встал и запихнул ящик на рундук шкипера, где он был раньше. Над рундуком шкипера в иллюминаторах забрезжил свет. Он обратил внимание, что небо пасмурно. Но может и проясниться. Строения на той стороне гавани — серые. Кое-где на деревьях еще были листья, но они уже пожухли и вот-вот упадут. Октябрьские цвета.
Он откинул люк и выглянул наружу.
Холодно, но уже не так, как прежде. Легкий ветерок зарябил воду у кормы, и он почувствовал его на своем лице.
6
Ричард Райгел проснулся и посмотрел на часы. Было уже 7:45. Он чувствовал усталость и раздражение. Ему не удалось толком поспать после того, как этот дурацкий писатель и Лайла Блюит прогромыхали по его палубе.
Всю ночь напролет, то и дело волны от проходящих судов колыхали яхту писателя, и она то и дело тыкалась в его собственное судно, которое стукалось о стенку дока как пульмановский вагон на маневрах. И ничего тут было нельзя было поделать.
Можно было встать и подтянуть шкоты писателя самому. Но это ведь была неего работа.
И сердило его в действительности то, что он даже не разрешал писателю швартоваться рядом с ним. Он разрешил ему сделать это в Осуиго, ибо там были чрезвычайные обстоятельства, а он очевидно принял это за разрешение на всю оставшуюся жизнь.
