Даниэль Кельман - Последний предел

Он видел, как люди в черном медленно, пружинящим шагом удалялись по коридору, и время от времени придерживаясь для равновесия за стены. Из купе вышел проводник, поправил фуражку и поздоровался, двое приветствовали его в ответ, открыли дверь в следующий вагон и исчезли. Проводник смерил их взглядом и нырнул обратно в свое купе. Юлиан хотел закричать, но голос не повиновался.

Сплюнул и почувствовал вкус крови. Ощупал подбородок: и там была кровь, он вытер ее рукавом. Боль стучала в висках, лоб и щеки горели. Но нос не сломан, и — Юлиан осторожно проверил — зубы тоже все целы. Он с трудом поднялся.

Осмотрел очки: по правому стеклышку протянулась тонкая трещина. Пригладил еще мокрые волосы, пол под ногами как будто просел. Юлиан хотел увидеть свое отражение в окне, но солнце поднялось уже высоко. Нашел дверную ручку, споткнулся, пролетел через ледяной тамбур, вторая дверь никак не поддавалась, но Юлиан рванул ее и устремился к своему месту.

Толстяк с мальчиком исчезли. Старик по-прежнему глядел в пустоту, женщина спала, подложив сумочку под голову. Юлиан в изнеможении упал на сиденье и прислонился лбом к окну. От его дыхания стекло запотело, туман мгновенно затянул проплывающий пейзаж: холмы, траву, снежную пустыню до самых гор; Юлиан протер стекло. Голова раскалывалась. Нужно немедленно принять меры, те двое еще находились в поезде, вызвать проводника, полицию… Хотя нет, полицию нельзя. Он ведь умер, и тут уж никто не поможет. «Это не для вас». Кто же так сказал? Юлиан тихо застонал. Он не шевелился и решил только на секундочку закрыть гла…

Поезд затормозил, и он очнулся. Они стояли в поле, насколько хватало глаз — ничего похожего на вокзал, кое-где еще чернели длинные стебли травы, но скоро и они исчезнут под снегом. Надо что-то делать: сейчас или никогда, они могли воспользоваться моментом и улизнуть! Юлиан решительно поднялся, женщина удивленно покосилась на него из-за сумочки. Он направился к выходу, в исступлении задергал дверь, потом толкнул плечом. Дверь неожиданно подалась, и Юлиан вылетел из вагона, размахивая руками и стараясь удержать равновесие.

Мороз пробрал его до костей. Ледяной ветер ударил в лицо, Юлиан по привычке схватился за шею и, разумеется, не нашел никакого шарфа, который бы сейчас в самый раз затянуть потуже. Он прищурился, но что можно разглядеть в такую метель. Похоже, он единственный, кто сошел с поезда. Теперь самое время разыскать проводника! Пока он соображал, земля под ногами вдруг содрогнулась, за спиной послышался скрежет. Юлиан обернулся. Поезд тронулся с места.

Открытая дверь была уже вне досягаемости; мимо проплыл следующий вагон, и еще один; Юлиан попытался запрыгнуть на ходу, но поскользнулся и чуть не попал под колеса, за окном на него пялились два огромных глаза, кто-то разинул рот, и больше ничего. Последний вагон. Юлиан еще раз разбежался, вскочил на подножку, крепко схватился за ручку двери, сорвался и плашмя упал на землю. Показались огни поезда: уменьшающийся треугольник, краснея, превращался в точку и наконец погас. Юлиан в оцепенении всматривался в него до последнего сквозь снег и пар от собственного дыхания. Потом поднялся, отряхнул одежду. И вдруг ощутил бесконечную усталость.

И медленно пошел. Осторожно, шаг за шагом, по рельсам. Снег становился все глубже. Юлиан продирался против ветра, плотно закрыв глаза и уже не чувствуя уколы снежинок. Ведь если шагать по путям, то в конце концов они куда-нибудь да приведут: к вокзалу, к городу. Юлиан протер очки, но снег налип снова. И вдруг он поймал себя на мысли, что уже не помнил, как сюда попал; все события прошлого смешались в голове и никак не увязывались воедино. Он обернулся: следы уже занесло. Вдалеке открылись холмы, но где они кончались и где начиналось небо — одному богу известно, горизонт исчез, и только вьюга бушевала в мире. Юлиан отчаянно боролся, наклонился вперед, вдруг поскользнулся и снова упал, содрав галькой кожу на ладонях, хотел подняться, но снег крепко его держал. Оперевшись на локти, попытался вытереть лицо.

Подтянулся, встал на ноги, ладони кровоточили, пальцы задеревенели от мороза. Юлиан не помнил, когда в последний раз выпадало столько снега. Может, пять или шесть лет назад, на папиных похоронах: они стояли по колено в снегу, он как наяву увидел священника, бледного и продрогшего до костей. Чтобы согреться, Юлиан бил в ладоши, но хлопков было не слышно — все тонуло в яростных завываниях ветра. Он пошел быстрее, в который раз чуть не упал и уже через несколько шагов совершенно выбился из сил. Рядом с рельсами валялся холодильник: никому не нужный и почерневший от ржавчины, с открытой дверцей. Юлиан остановился.

Закинул голову назад, открыл рот и ощутил холодок, мягко ложащийся на ресницы, губы, язык. Все вокруг бушевало, но шум отступил, как только Юлиан на нем сосредоточился. Потом прислушался. Стояла мертвая тишина.

Он чувствовал, как поднималась и опускалась грудь: вдох, выдох и снова вдох. Но стоило только об этом подумать, и дыхание прекратилось — словно он задержал воздух или тот вообще испарился. И ничего вокруг, кроме белой безмолвной реальности настоящего, в которую, правда, уже через секунду тоже верилось с трудом, словно зрение опять его подвело: теперь высоко над головой, на границе воды и воздуха, разливался танцующий свет. Водоросли нежно обвивали его плечи, а течение весело играло тонкими стеблями. Ну, и что дальше? Собраться с силами и бороться, всплыть на поверхность, пусть даже неделю придется проваляться в больнице, но потом — потом домой; стоит только захотеть, и жизнь повернется вспять и пойдет как прежде. Роковой вопрос и бесконечно долгое мгновение — все было в его руках, и все развеялось, едва Юлиан пошевелился или только подумал пошевелиться. Он потерял чувство реальности, которая скользнула в какую-то другую. И снова рельсы, и снова снег, прибывавший все более мощными волнами.

И вдруг наступило прозрение. Он снял залепленные снегом очки и сложил. Секунду взвешивал в руке. Потом повертел окоченевшими пальцами и зашвырнул в метель.

Очки уменьшались, падали, поглощаемые бурей, а потом разбились. Но он уже не видел этого, он шел дальше, уже не пытаясь укрыться от ветра. Спрятал руки в глубокие карманы, закрыл глаза и не удивился, когда тень, выступившая из-за белой пелены, вдруг превратилась в навес над перроном. Вокзал.

Никаких стрелок или разветвлений, одноколейка. Платформа под покатой крышей. Два фонаря, домик с темными окнами, у стены скамейка с отломанной спинкой. Щит, но надпись — всего несколько букв — Юлиан не мог прочитать.

Он выбрался на платформу, добрел до скамейки и сел. Боль ушла. Ветер тоже стих, Юлиан больше ничего не чувствовал. «Тебя еще кое-что ждет впереди». Кто это сказал?

Юлиан посмотрел вверх, щит над головой пришел в движение, его тень медленно раскачивалась туда-сюда. Он невольно подумал о Кларе, маме, Пауле, которого не встречал уже несколько месяцев. Даже об Андреа. В существование этих людей почти не верилось, память с трудом воскрешала их лица. И еще на секунду он вспомнил Ветеринга, маленького человека с вечно плохим настроением; никто и не подозревал, сколько он знал. Отчего все свершилось так быстро? Так удивительно быстро.

Небо прояснилось: рельсы тянулись вдаль, соединяясь в одной точке. Там, на севере, набегали друг на друга холмы, много холмов, сталкивались, росли, превращаясь в горы. На востоке, параллельно горизонту, поблескивала тонкой линией большая река или море. Подавшись вперед всем телом, Юлиан долго всматривался. Его наполняло любопытство. За спиной послышался скрип двери, он обернулся, из темного домика обходчика вышел человек. Широкий в плечах, круглолицый, усатый. Юлиан как будто его уже где-то встречал. Давно, а может, и не очень, но это теперь не имело значения.

— Вам чем-нибудь помочь?

— Нет, — ответил Юлиан. — Уже нет.

— Поезд с минуты на минуту подойдет.

Юлиан разглядывал свои руки. Потом поднял глаза к небу: оттуда падали хлопья, бесчисленное множество безупречно белых пылинок. Странное дело: он больше не мерз, и целую секунду, скорее по привычке, этому дивился. Потом кивнул. И вдруг невольно улыбнулся:

— Я знаю.

Я и Каминский

Хелене

Я и в саном деле удивительное существо. Разве не оказывают мне повсюду исключительный прием? Разве не удостаивают меня уважения лучшие умы? Мне свойственно благородство души, вновь и вновь себя обнаруживающее, весьма глубокие знания, неистощимость и незаурядность идей, оригинальное чувство юмора и столь же оригинальная манера выражаться; и сверх того, полагаю, я весьма преуспел в ведении тайн человеческой натуры.

I