Франсуаза Саган - Когда приближается гроза
Всю ночь шел дождь, и рассвет слабо угадывался в густом тумане, стелившемся метрах в трех от земли. Туман цеплялся за ограды пастбищ и ветви деревьев, постепенно рассеиваясь, и вскоре нашим взорам открылась сонная земля, которой еще не коснулись первые лучи зари. Всем мужчинам, какого бы ранга, возраста и происхождения они ни были, однажды приходится праздновать тайное единение с землей, единение чувственное и первобытное, и круглая земля становится для них супругой, любовницей или могилой. Каждый из нас благодарит однажды грязь и дождь за то, что родился на свет и ему выпало пусть ненадолго, но увидеть дымы и костры, шелковые покровы полей и острые шпили городов, омытые дождем и высыхающие на солнце. В то утро земля дымилась в первых солнечных лучах, и внизу беспечно топорщились заросли кустарника. Я невольно придержал коня и огляделся вокруг. Долина, сияющая голубым, желтым и белым, вся сверкающая росой, вдруг показалась мне огромным несъедобным пирогом. На охоту я опоздал. Меня проводил доезжачий, и я оказался в голове гончей своры, которая лаяла, визжала и рычала. На этот раз лай собак меня опьянил, и я первым оказался возле загнанного кабана и перерезал ему горло. Многие сожалели, что я покончил с ним так быстро и жестоко или так грязно и печально, это уж как кому показалось. Сказать по правде, я долго думал, что, сильно рискуя, преследую собственную смерть, а на самом деле гнался всего лишь за кабаном, таким же измученным, неуклюжим и нелюдимым и таким же невезучим, как я сам. Надо сознаться, что в эти четверть часа я думал только о нем и о том, как бы его убить, как если бы его звали Жильдас.
* * *Между тем после такой дикой и малоэстетичной расправы я почувствовал себя лучше. Проснувшиеся птицы пели вместе с моей птицей. Птица Надежды вернулась ко мне после двух лет разлуки, после мрачной череды дней, тусклых при солнце и оледенело сверкающих в ночи. Два года без чувств, сожалений и эксцессов, ибо не назовешь же событиями мои рассудочные эскапады? Время от времени я наведывался в Бордо, чтобы дать волю переполнявшим тело силам и темпераменту и спустить пары, забывая на это время все романтические грезы или, по крайней мере, пытаясь их забыть. Все свои нежные ночные чувства я безжалостно разбазаривал шлюхам. И когда я ехал шагом по аллее и солнце уже начало пригревать мне лоб, я вдруг вспомнил, что во время последнего визита в Бордо мне захотелось именно такую красотку, как Марта, и я явился к ней раньше, чем она вернулась к себе. Не знаю почему, но в памяти остались белизна ее бедер и блеск серых глаз. Я грезил о ней с четверть часа, даже, наверное, задремал на коне, потому что мне приснилось, что я обнимаю ее в той самой комнате в Лувре, где обитал Людовик Тринадцатый. В комнате протекала крыша, я заполнял какие-то бесконечные счета, а она целовала меня в шею, в плечо, в бок… Этот дурацкий сон ужасно меня разозлил, и я пустил коня рысью, а потом галопом. И вдруг почувствовал себя счастливым. Надо сознаться, я действительно был счастлив. Туманы и облака не цеплялись больше за изгороди, они плыли свободно, они бежали по небу, натыкаясь на невидимые дорожки, и быстро неслись дальше, повинуясь ветру. Наверное, так же вели себя и столичные ночные гуляки, прожигатели жизни, приятели Жильдаса и Флоры, той незнакомой Флоры, Флоры-парижанки. А я вдруг почувствовал себя полным веселой силы, словно освободился от своей любви, любви из романа или, скорее, из фельетона. Я снова представил себе сцену нашей встречи: обманутая, обманщик и свидетель. Вот Флора в задумчивости, а вот она разражается смехом. А Жильдас смущен, напуган, бледен, но вот он тоже смеется вместе с ней, и даже мой вид не в состоянии заставить его замолчать. Напротив, в его темных глазах и открытом лице таится ирония. Этот откровенный смех, слишком белые зубы, смущенный взгляд, который бросает Флора на его яркие губы, и ее потемневшие на миг глаза с сиреневым отливом – все вызывает во мне желание убить Жильдаса, измолотить красивое лицо этой ходячей лжи, этого мерзавца, наглеца, который не только влез в постель благородной дамы, но и умудрился наставить ей рога в ее же собственном доме. Но наверное, я сам побледнел, потому что Флора, которая стояла, прислонившись к дереву, в окружении поклонников, шагнула ко мне и взяла меня за руку.
– Боже мой, Ломон, вы такой бледный… Что с вами случилось вчера вечером? Я послала вас найти кинжал, но не уезжать вместе с ним или без него. Что на вас нашло? Приступ мигрени? – сказала она бесцветным голосом, прекрасно сознавая, что эта реплика не понравится обществу.
Я действительно имел несчастье, а может, и счастье время от времени страдать от приступов невралгии, которые заставляли меня уходить посреди бала или терпеть мучения во время обеда.
– Ломон слишком много пьет, – встрял этот дурак д’Орти. Он успел уже набраться и теперь с сожалением вытягивал последние капли из своего серебряного кубка. – Ломон – законченный алкоголик.
Никто не обратил бы внимания на глупую реплику, если бы ее ледяным тоном не подхватил Жильдас:
– Вы действительно много пьете, Ломон? Мне говорили, что у вас бывают видения и вы видите то, чего не было на самом деле.
Я услышал свой голос, на удивление спокойный, даже скучающий, который ответил:
– Я порой вижу то, чему не следовало бы быть, это верно. Но таким даром наделен только я, больше никто им не владеет, по крайней мере в Ангулеме.
Саркастическая улыбка слетела с лица Жильдаса, и на миг его глаза сделались как у побитой собаки. Они потускнели от невысказанной боли и стали точно такими, какими были, когда он обернулся ко мне в каморке. Глазами слепого.
– Прошу прощения, – сказал он почти шепотом.
Всех на мгновение захватил трагизм этого голоса, который прозвучал как сама молодость, с ее наивностью, неистовыми порывами и отчаянием.
– Вы о чем это? – спросил д’Орти. – Тоже мне, пифии! Извольте выражаться по-французски, ей-богу! Графиня, вы их понимаете?
Последнее адресовалось Флоре. Она испуганно и умоляюще переводила глаза с меня на возлюбленного и с возлюбленного на меня.
Я встретил ее взгляд, который хорошо знал и который и на этот раз выражал привычную для меня жестокость: дружбу без любви. В ее глазах была тоска, и они меня о чем-то молили, сами не зная о чем. Они словно говорили: «Замолчите! Замолчите, я не желаю ничего знать». И я потупился, не выдержав этого открытого, нового, впервые брошенного на меня чисто женского взгляда. Мне было стыдно за Жильдаса, за нее и стыдно за себя. Я скорее угадал, чем увидел, как она нашла руку Жильдаса, стиснула ее и переплела свои пальцы с его пальцами. А Жильдас повернулся к ней и прижал к себе, к своему сильному телу, телу предателя, любовника той, кому Флора безгранично доверяла. Его застывшее лицо светилось угрюмым счастьем. Мое неожиданное появление тогда, на рассвете, видимо, разбудило в нем творческий подход к прелестям Марты. И теперь каждый миллиметр его смуглой кожи, каждый волосок, каждый нерв, каждый играющий под кожей мускул дышали той сытостью, тем полным, животным довольством утоленной плоти, какое понятно только мужчине. И на этого мужчину опиралась Флора, которую я любил и которая любила его. Она доверяла любимому сердцу, спокойно бившемуся у нее под ухом, даже не подозревая, как оно билось с удвоенной, с утроенной силой под рукой с грязными ногтями. Я сорвал вторую дорожную флягу д’Орти, болтавшуюся у него на поясе, и обжег себе небо ядовитым на вкус алкоголем, названия которого не знал.
Жильдас худел и бледнел на глазах. Флора, не скрываясь, сокрушалась об этом. Изумленная публика что в Париже, что в Сентонже относила симптомы недомогания на счет творческой лихорадки и в голос кричала о потребности во вдохновении. Я бы тоже вслед за всеми начал различать ореол над головой юноши, если бы не видел, как совсем недавно он пылко устремлялся между ног горничной.
Поначалу Жильдас не без раздражения, для виду, отказался от общения с музами и пустился по течению во всем, что касалось этой комедии. Он ничего не сказал мне, я ничего не сказал ему, но если кто-нибудь по чистой случайности, без всякого злого умысла, заводил речь о случае, похожем на наш, то есть на его случай, почему-то краснел я, а не он. Мы никогда не вспоминали о «вечере в оружейном зале», как я называл его про себя, и у Жильдаса хватило вкуса по крайней мере несколько дней после этого не исчезать при моем появлении. А я проводил с ними столько же времени, сколько и остальные приглашенные, то есть был с ними все время. Завтрак у кого-нибудь, верховые прогулки, охота, рыбалка, балы, обеды и ужины следовали друг за другом в таком ритме, которого Ангулем до сих пор не знал. Даже Артемиза порой пошатывалась к полудню, и я начал различать в ее рыжеватых волосах белые нити.
Но еще сильнее возраст сказывался на ее супруге Оноре-Антельме д’Обеке. Я подозревал, что он обуреваем той же страстью, что и Жильдас, и не мог взять в толк, как эта шлюшка умудрилась завлечь вместе с мужланами еще и двух бравых господ. У обоих был измученный вид. Они словно несли на себе, от кистей рук до шеи, отметины, горящие знаки, воспоминания, прожигающие до костей. И все из-за женщины, которую они видели, только когда она им прислуживала. При ее появлении оба глядели в другую сторону, в то время как остальные гости мужского пола не сводили с нее глаз. Если Жильдас смотрел только на Флору и, не могу отрицать, смотрел с любовью, то Оноре с его явно нарочитым безразличием начал тревожить Артемизу. Кончилось тем, что она что-то заподозрила, и это стало для нее ударом и по самолюбию, и по чувствам: ее простофиля муж, который всю жизнь был рогат и ничего не имел против, действительно способен изменить ей с простолюдинкой! Вот если бы Оноре влюбился в Роан-Шабот, она была бы довольна. То, что Оноре переспал со служанкой, ее не беспокоило, но она представить себе не могла, что вне объятий он продолжает думать об этой простолюдинке.
