Ирен Немировски - Давид Гольдер
— А ты сама помнишь Кишинев и лавку твоего отца — ростовщика с Еврейской улицы?.. В те времена тебя звали не Глория, не забыла? Хавка!.. Вот как тебя тогда звали… Хавка!..
Он выкрикивал это имя на идише, как оскорбление, как ругательство, потом замахнулся на нее кулаком. Она схватила мужа за плечи, рывком притянула его лицо к своей груди, приглушив крики.
— Замолчи, замолчи, замолчи!.. Скотина!.. Хам!.. Слуги в доме, слуги все слышат!.. Никогда тебе не прощу!.. Замолчи, или я тебя убью, замолчи!..
Внезапно Глория охнула от боли и отшатнулась: Гольдер свирепо укусил ее в шею между бусинами. Глаза у него налились кровью, как у взбесившейся собаки, он кричал, задыхаясь от ненависти:
— Да как ты смеешь?! Как смеешь требовать!.. Говоришь, у тебя ничего нет!.. А это? Это? Вот это?..
Он яростно дергал тяжелую нитку бус, захватив жемчуг между пальцами. Глория сопротивлялась, впиваясь ногтями в ладони Гольдера, но вырваться не могла. Он заходился криком:
— Это стоит миллион, моя дорогая… А твои изумруды? Колье? Твои браслеты? Твои кольца?.. Все, что у тебя есть, все, чем ты обвешана с головы до пят… Говоришь, я не накопил для тебя состояния? Да как ты смеешь утверждать подобное!.. Драгоценности куплены на деньги, которые ты украла у меня!.. Ты, воровка Хавка! Когда я на тебе женился, ты была жалкой и ничтожной беднячкой, не забыла? Бегала по снегу в худых туфлях и дырявых чулках, а руки у тебя были вечно красными и опухшими от холода! Я все помню!.. И корабль, на который мы сели, и палубу с эмигрантами… А теперь ты Глория Гольдер! Дама с шикарным гардеробом, драгоценностями, домами и авто, за которые заплатил я — я! — своим здоровьем, всей жизнью!.. Ты меня высосала, обобрала!.. Думаешь, я не знаю, что вы с Ойосом поделили между собой двести тысяч франков комиссионных при покупке этого дома! Плати, плати, плати… с утра до вечера… плати, всю жизнь плати… Полагаешь, я ничего не видел, ничего не понимал, не знал, что ты наживаешься, жиреешь за наш с Джойс счет?.. Копишь бриллианты, покупаешь ценные бумаги!.. Да ты уже много лет богаче меня!..
Крики раздирали ему грудь. Он поднес руки к горлу и зашелся жестоким, мучительным кашлем. На мгновение Глории показалось, что он сейчас умрет, но у него хватило сил прохрипеть ей в лицо:
— Дом!.. Ты его не получишь! Слышишь меня?.. Никогда…
Он откинулся на спинку и застыл в неподвижности, закрыв глаза, и не произнес больше ни слова. Как будто забыл о ней. Он прислушивался к собственному дыханию, пытаясь успокоить свистящий, стоящий в горле комком кашель, утишить свое старое больное сердце, пугавшее его глухим стуком…
Прошло несколько бесконечных минут. Наконец приступ стих. Гольдер повернул голову к Глории и прошептал низким, задохнувшимся усталым голосом:
— Удовольствуйся тем, что имеешь… Клянусь, от меня ты больше ничего не получишь, ничего…
Она нехотя перебила его:
— Не разговаривай. Мне тяжко тебя слушать.
— Оставь меня. — Он оттолкнул протянутую руку, не в силах вынести прикосновения ее пальцев, унизанных холодными кольцами.
— Оставь. Хочу, чтобы ты раз и навсегда поняла. Пока я жив, мы будем жить, как жили… Ты моя жена, я дал тебе все, что сумел. Но после моей смерти ты ничего не получишь. Поняла? Ничего, милая моя, если не считать того, что сама скопила… а скопила ты — за мой счет! — думаю, немало… Все достанется Джойс. Ты не унаследуешь ни су. Ни одного жалкого су. Ничего. Ничего. Ничего. Поняла? Хорошо поняла?
Он увидел, как побледнели щеки Глории под расплывшимися румянами.
— Что ты такое говоришь? — спросила она глухим голосом. — Ты сошел с ума, Давид?
Он вытер вспотевшее лицо, кинул на Глорию угрюмый взгляд:
— Я хочу, жажду всей душой, чтобы Джойс была свободной и богатой… Что до тебя… — Он стиснул зубы. — Мне плевать, что будет с тобой…
— Но почему? — Вопрос Глории прозвучал наивно, с искренним недоумением.
— Почему? — медленно переспросил Гольдер. — Ты действительно хочешь, чтобы я объяснил?.. Ладно… Я полагаю, что сделал вполне достаточно, обогатил тебя и твоих любовников…
— Что-о-о?
Гольдер расхохотался:
— Удивлена?.. Держу пари, теперь ты лучше понимаешь?.. Да, именно так — твоих любовников… всех… коротышку Порьеса, Льюиса, Вишмана… других… и Ойоса… особенно Ойоса… Я двадцать лет смотрю на этого человека с его кольцами, дорогими костюмами и любовницами, которым он платит из моего кармана… с меня хватит, ясно тебе?
Глория не ответила, и он повторил:
— Поняла? Боже, видела бы ты сейчас свое лицо!.. Ты даже не пытаешься лгать!..
— К чему мне лгать? — Голос Глории напоминал шипение змеи. — Зачем?.. Я тебя не обманывала… Обманывают мужа… мужчину, с которым делят постель… который дарит наслаждение… Ты — муж! Да ты уже много лет всего лишь больной старик… жалкий обмылок… Ты забыл, сколько тебе лет… ты их просто не считал… Ты не прикасался ко мне ровно восемнадцать лет… Да и до того… — Она разразилась оскорбительным смехом. — Раньше… Ты забыл, Давид…
Старое лицо Гольдера вспыхнуло от мгновенного прилива крови, глаза наполнились слезами. Этот смех… Как давно он его не слышал… С тех самых ночей, когда он тщетно пытался пробудить в ней страсть поцелуями…
— Это твоя вина… — оправдываясь, совсем как в былые времена, пробормотал он. — Ты никогда меня не любила…
Она рассмеялась еще громче:
— Любила? Тебя? Давида Гольдера? Да разве тебя можно любить? Может, ты потому и хочешь отдать свои деньги Джойс, что веришь, будто она тебя любит? Старый дурак! Она тоже любит только твои деньги!.. Она ведь уехала, твоя драгоценная Джойс, так?.. Оставила тебя одного — старого больного отца!.. Твоя Джойс!.. Вспомни — в тот вечер, когда ты был совсем плох, она танцевала на балу… Я осталась из деликатности, чтобы сохранить приличия… Не то что она… Эта девчонка поедет на бал в день твоих похорон, болван! О да, она тебя любит, еще как любит!..
— Мне все равно!..
Гольдер хотел крикнуть, но из его горла вырвался полузадушенный хрип.
— Плевать, и говори, что хочешь, я знаю, я все знаю. Я пришел на эту грешную землю, чтобы делать деньги для других, а потом сдохнуть… Джойс — такая же шлюха, как ты, но она не может причинить мне зла… Она — часть меня, моя дочь, все, что у меня есть на свете…
— Твоя дочь!..
Глория опрокинулась на кровать и захохотала, как безумная.
— Твоя дочь! Ты уверен? Ты, всезнайка, не знаешь главного!.. Она не от тебя, ясно? Твоя дочь — не от тебя… Она дочь Ойоса… идиот! Ты разве не замечал, как она на него похожа, как любит его… Она давно догадалась, уверяю тебя… Как ты веселил нас, целуя твою Джойс, твою дочь!..
Она умолкла. Гольдер не шевелился и ничего не говорил. Она наклонилась, помахала ладонью у него перед лицом.
— Давид… Послушай… Это неправда…
Но он ее не слушал. Ему было так стыдно, что он, как ребенок, прижал ладони к лицу, заслоняясь от жестокой правды, и ничего не говорил. Гольдер не услышал, как она встала, как задержалась на мгновение на пороге и посмотрела на него.
Потом она ушла.
Гольдер почувствовал жажду, встал и с трудом дотащился до ванной. Он долго искал приготовленный на ночь графин с кипяченой водой, ничего не нашел и открыл краны, чтобы смочить руки и рот. Распрямлялся он медленно, колени у него дрожали, как у старой полумертвой клячи, пытающейся подняться на ноги под ударами хлыста.
Прохладный ночной ветер задувал в открытое окно. Гольдер подошел, не осознавая, что делает, и выглянул на улицу. Он ничего не видел и тянул голову, как слепой, потом ему стало холодно, и он вернулся в комнату.
На полу валялись осколки стекла, Гольдер приглушенно выругался, равнодушно взглянул на окровавленные ноги и лег. Он никак не мог унять дрожь и с головой завернулся в одеяло, вжался лбом в подушку. Он был совершенно разбит. «Я усну… забуду обо всем… завтра… обдумаю все завтра…» Что? Завтра? Но что он сможет сделать? Ничего. Все бесполезно. Бессмысленно… Ойос, грязный сводник, и Джойс…
— Она и впрямь на него похожа! — неожиданно с отчаянием выкрикнул он, но тут же замолчал, сжав кулаки. Глория сказала: «Как она его любит… Ты что, никогда не замечал?.. Она давно догадалась». Она знала, смеялась над ним и ласкалась только ради денег. Маленькая шлюха, дрянь…
— Я этого не заслужил… — прошептал он пересохшими губами.
Как он ее любил, как гордился ею, и как они его провели, все… Его ребенок… жалкий глупец! Поверил, что у него и впрямь есть что-то свое на этой земле… Как жестока судьба… Работать всю жизнь, чтобы в конце пути остаться с пустыми руками, одиноким и бесприютным… Ребенок! Он уже в сорок был старым и холодным, как мертвец! Это вина Глории, она всегда его ненавидела, презирала, отталкивала… смеялась над ним… потому что он был неловким и уродливым… А в самом начале, когда они были бедны, она смертельно боялась забеременеть… «Будь осторожен, Давид, следи за собой, Давид, если сделаешь мне ребенка, я покончу с собой…» Воистину, страстные ночи любви! А потом… Теперь он вспомнил, точно вспомнил… Это произошло девятнадцать лет назад. Он подсчитал. В 1907-м. Девятнадцать лет. Она была в Европе, он в Америке. Несколькими месяцами раньше он впервые заработал большие деньги, очень большие, а потом все потерял. Глория обреталась в Италии — он понятия не имел, где и с кем, — и лишь изредка присылала короткие телеграммы: «Нуждаюсь в деньгах». И он всегда доставал деньги. Как? О, еврейский муж должен уметь устраиваться…
