Алексей Макушинский - Макс
— И чего же они хотят от нас, эти разводы дыма, деревья в снегу? Они хотят, чтобы мы их увидели — вот, я их вижу.
— Да, я вижу их, эти деревья, уже вполне зимние, черные, с наростом снега на ветках. Но призыв их не умолкает, призыв их… да, призыв их звучит все настойчивее. К чему-то совсем иному, быть может, — к чему же они нас призывают?..
Я еще и сам не знал, конечно, к чему; я уже чувствовал себя — вдруг — я очень хорошо это помню — стоящим — поставленным: перед какой-то — еще не только невыполнимой — еще совершенно неопределенной — уже и все же: задачей.
Но это были, конечно, только мгновения, — предчувствия, — внезапные остановки (в проеме арки, в глубине какого-нибудь двора…): — и еще минуту помедлив, я вновь, конечно же, возвращался в свою, тогдашнюю — теперь и отсюда уже едва различимую жизнь, со всеми ее отношениями, знакомствами, встречами, — обстоятельствами, в той или иной мере случайными, — с ее сменою дней, вечеров и утр, засыпаний и пробуждений, — (и с ее мучительной причастностью к какой-то иной, превышавшей ее саму и как бы вбиравшей ее в себя, — к какой-то, тоже, если угодно, жизни, принудительно-обязательной, невозможно-неописуемой…): жизнь (думаю я теперь…), в которой присутствовал, разумеется, Макс (истинный герой моей истории: если это история…), — но в которой он, Макс, присутствовал — нет, не совсем — почти так же, быть может, как присутствовали в ней все другие и прочие ее персонажи (еще не введенные мною или вообще не подлежащие введению на эти страницы…): как простая данность, если угодно, не зависящая от моей воли, моих желаний, стремлений, — смутных помыслов, — тайных надежд.
Как бы то ни было (выпадая из жизни, возвращаясь в нее…), я все-таки, значит, запомнил и — сквозь все изменения, превращения и переходы, позднейшие времена — все-таки, значит, донес, сохранил и эту осень, с ее неистовым ветром, и снег, и крыши под снегом, и тот, к примеру, какой-то, в самом начале зимы, светлый, снежный, хотя и без солнца, легкой дымкой окутанный день, когда — уже вечером, у меня дома (в той комнате, думаю я теперь, которая была когда-то моею и вокруг которой, когда-то, располагались для меня все улицы, переулки, ожиданья и встречи, дни, вечера…) — он, Макс, впервые рассказал мне о театре (на маленькой площади…), о Сергее Сергеевиче (режиссере и устроителе…), о репетиции (на которой побывал он в тот же день…), и — уже ночью, мы вышли на улицу — впервые — как я теперь понимаю — заговорил со мной о своих осенних, важнейших открытиях.
Зато теперь, здесь — теперь и отсюда — как будто с двух сторон (моей и Максовой…) вижу я этот день (подобно осени, только что мною описанной, поступивший — поступающий — наконец, в мое распоряженье и веденье…) — тот день, следовательно и с его стороны, когда, созвонившись, в самом деле, с Сергеем Сергеевичем, договорившись с ним, он, Макс (истинный герой моей истории: если это история…) впервые оказался на маленькой площади утром, зимою (она показалась ему чуть менее маленькой, чем казалась осенью, по вечерам…), вошел в пустое фойе, пустой зал, открыл и снова закрыл за собою некую, до сих пор для него, Макса, запретную дверь, прошел большое, темное, заваленное какими-то, почти неразличимыми в темноте предметами — стульями, поставленными друг на друга, фрагментами декораций, быть может — помещение за сценой, — поднялся, по темной, опять-таки, лестнице, на второй, в самом деле, этаж, и мимо еще каких-то дверей — прямо по коридору — дошел, наконец, до — пятиугольной, как выяснилось, комнаты Сергея Сергеевича; Сергей Сергеевич, крикнув: входите, пожав ему руку и извинившись, тут же вышел куда-то; Макс остался один; осмотрелся: дальняя, без окон, стена шла, удивительным образом, наискось — и вдруг загибалась, образуя еще один угол и, соответственно, еще один, узкий простенок (кресло, афиша…). И были еще афиши, развешанные по стенам; еще одно кресло; стол; диван у стены; пахло же — пылью, табачным дымом, крошащимся деревом.
Он подошел к окну: маленькая площадь, заметенная снегом; какая-то девушка, в черной короткой шубке, идущая через площадь к театру; соседняя крыша; редкие, большие снежинки.
— Ну, вот уже и зима… — с радостью, но и с тайным сомнением в возможности его имени, на этих страницах (а между тем, его так действительно звали; я, впоследствии, очень хорошо его знал…) — с радостью, хотя и с тайным сомнением, ввожу я на эти страницы, впускаю в историю — им, т. е. Максом, уже виденного на сцене актера (он узнал его, обернувшись…), каковой, войдя неожиданно в комнату, быстрыми, легкими шагами подойдя к Максу, к окну и сказав, зачем-то, что — вот уже и зима, представился: Фридрих.
— Как, простите?
— Фридрих; а что?
— Да нет, пожалуйста, как вам будет угодно.
Они оба рассмеялись, должно быть.
— Все всегда удивляются, но так меня и вправду зовут.
И таким же быстрым, легким движением — непонятно откуда, из какого-то, во всяком случае, невидимого кармана достав сигареты (на нем был длинный, серый, широкий, с треугольным вырезом свитер…), предложив одну Максу — курите? нет? — закурив другую, взмахнул вдруг рукою, почти полный круг описал ею в воздухе — и бросив уже погасшую, разумеется, спичку во вполне неожиданно возникшую на столе, Максом, во всяком случае, не замеченную до сих пор пепельницу, оказался вдруг на диване, ногу закинул за ногу — другая пепельница возникла рядом с ним на полу — покрутил носком, посмотрел на свои ботинки, на Макса…
— А вы, соответственно… кто же?..
Но тут возвратился Сергей Сергеевич, вошла, вслед за ним — в черной, по-прежнему, шубке — та девушка, которую он, Макс, видел, только что, из окна — которую видел он и на сцене — он узнал ее, наконец, — Лиза: так ее звали — посмотрела, в свою очередь, на Макса, на Сергея Сергеевича…
— Это Макс, — сказал Сергей Сергеевич просто, — он посидит сегодня на репетиции.
— Ага, понятно, — сказала Лиза, и сбросив на диван свою шубку, остановилась, в свою очередь, у окна, рядом с Максом, улыбнулась, встала на цыпочки, заложила руки за спину, подняла их над головою, потянулась, тряхнула — светлыми, с рыжеватым отливом, тут же рассыпавшимися по плечам — волосами. — Но как же все-таки, — сказала она, — как же хочется все-таки спать. Еще так рано… так рано.
— Ничего себе рано, — сказал Сергей Сергеевич. — Уже одиннадцать.
— Для нее это рано, — сказал Фридрих. — Для меня, впрочем, тоже.
— Ну да, — она повернулась вдруг к Максу, — если вечером вы играете.
— Потом гуляете целую ночь, — сказал Фридрих, гася сигарету.
— Ах нет, вовсе нет, — она смотрела на Макса по-прежнему. — Не верьте ему. Он сам целыми ночами… гуляет. А я, — она опять улыбнулась — и улыбнувшись, приблизилась — и приблизившись, вдруг словно выступила из собственных своих очертаний; Макс, глядя в ее светло-карие, но с очень темными, вдруг — расширившимися, вдруг — сузившимися зрачками, глаза, вдруг и почти пугаясь, почувствовал, что он почти теряется в них… в мгновенном наплыве ее духов, томительных и тягучих; вдохнул и выдохнул… вместе с нею. — А впрочем, я тоже не всегда сижу дома.
— Вот-вот, — сказал Фридрих.
И — с кем еще познакомился он в тот день? С Юлей? — возможно; с Марией Львовной? — наверное; с Володей, быть может, помощником Сергея Сергеевича, заглянувшим в комнату и объявившим, что — все уже в сборе?..; еще, может быть, с кем-то?..; он был, конечно, в растерянности; имена и лица сливались для него в единое, смутное целое; лишь войдя, может быть, вслед за Сергеем Сергеевичем, в пустой и темный по-прежнему зал, справился он, наконец, с охватившим его замешательством.
— Садитесь здесь где-нибудь… где хотите… вот здесь.
И после тех сборов, ожиданий, приготовлений, той легкой путаницы, которая (мы оба, впоследствии, не раз убеждались в этом…) всегда предшествует репетиции, началу ее, все опять исчезло куда-то… и пятиугольная, скажем, комната Сергея Сергеевича, и лестница, и коридор на втором этаже, и — за черными окнами — маленькая площадь, дома. Ничего этого не было больше; был только темный, по-прежнему, зал; и не очень ярко, на сей раз, но все-таки освещенная сцена; и какие-то ящики, и стулья на сцене; и подобие столика, за которым сидел Сергей Сергеевич, устроитель и режиссер: простая доска, собственно, положенная на спинки передних кресел; и лампа, зажженная им… и он, Макс — он сидел в предпоследнем ряду — вновь, наверное, представил себе — себя, выходящим на сцену из-за кулис; на сцену же вышел Фридрих; вышла, вслед за ним, Юля: только что мной упомянутая; еще, может быть, кто-то: из еще не упомянутых мною актеров (я, впоследствии, знал их, кажется, всех; Макс, разумеется, тоже…); Сергей Сергеевич, пошевелив пальцами — Макс видел его наискось, со спины — попросил сыграть целиком весь отрывок; затем — изменив мизансцену — снова сыграть его; и странно выхваченный из недоступного ему, Максу, целого, этот маленький, минут на десять, допустим, фрагмент — ему, Максу, лишь по названию знакомой, может быть, пьесы (совсем не той, все еще, которую сам я видел впоследствии, впервые оказавшись в театре: некоей — комедии, собственно: ее тоже, впрочем, я видел впоследствии…) — фрагмент этот сыгран был и дважды, и, наверное, трижды; и разложен на отдельные фразы, движения; и снова сыгран весь целиком; и Сергей Сергеевич, подходя к сцене, делал свои замечания; и просил Фридриха встать здесь, Лизу там; и поднявшись на сцену, показывал Юле, как, по его мнению, следует ей играть; и садился где-нибудь во втором, в третьем ряду; и вновь возвращался за свой — с горевшею лампою — столик; и хотя он, Макс, почти не понимал поначалу, а затем уже почти и не думал, быть может, о том, что, собственно, происходит на сцене, чем дальше, тем удивительнее казалось ему само это повторение: одних и тех же слов, жестов; возвращение времени и как бы сгущенье его; и он все снова и снова пытался представить себе, как он стоял бы там, на сцене, обращаясь к кому-то… и с таким, наверное (думал он…) — с таким острым, наверное, чувством своего присутствия — там — какое лишь очень и очень редко бывает у нас (думал он…) посреди нашей, если угодно, жизни… к которому мы так стремимся, которого мы не выдерживаем.
