Бернхард Шлинк - Любовник

Он принялся за работу в саду. Косил траву, подрезал кусты, копал, полол, купил и посадил новые растения, обнаружил, что у скамейки под березой нужно переложить плитки, а выходящую на улицу ограду следует покрасить заново. Провозившись в саду два дня, он увидел, что работы хватит еще на три, четыре, даже на пять дней. Однако уже на второй день стало ясно: орудуя лопатой, граблями или садовыми ножницами, можно привести в порядок клумбу, куст роз или саженцы самшита, но привести в порядок собственную жизнь этим не удастся.

Не верил он больше и в падение, которое будет продолжаться до тех пор, пока не будет достигнуто дно, после чего может начаться новый подъем. Ведь падения бывают и совсем другими. После таких падений можно разбиться, переломать руки и ноги, свернуть себе шею.

На третий день он бросил работу. Близился полдень; убрав кисти и краску, он повесил на незаконченную ограду табличку «Осторожно, окрашено!». Достал расписание, посмотрел на поезда до южного города. Следовало спешить. Банкет должен был начаться в семь вечера; Другой часто называл это время и указал его в последнем письме Лизе, которое обнаружилось в накопившейся почте.

Уже сидя в поезде, он размышлял, не стоит ли выйти на следующей станции и вернуться, а приехав в город, подумал, не лучше ли будет просто поехать в отель, чтобы провести здесь пару дней, наслаждаясь красотами юга. Однако водителю такси он дал адрес именно ресторана «Trattoria Vittorio Emanuele», вышел там и сразу прошел в банкетный зал. Двери зала были открыты во внутренний дворик, где парами или тройками стояли гости с бокалами и маленькими тарелочками, Другой перемещался от одной группы к другой. На нем был темный шелковый костюм, темная рубашка, галстук, из нагрудного кармана выглядывал платочек, на ногах красовались знакомые черные штиблеты с будапештским дырчатым узором, темные волосы уложены, лицо оживленно, движения изящны и уверенны — он чувствовал себя звездой. Взял костюм напрокат? Покрасил волосы? Надел корсет или ухитряется втягивать живот? Пока он задавался этими вопросами и пытался втянуть собственный живот, Другой заметил его и подошел.

— Как хорошо, что вы здесь!

Другой повел его знакомить с гостями, представляя «госсекретарем в отставке». Уж если я удостоился чести стать госсекретарем, то кто же тогда на самом деле этот каноник, эти актеры и актрисы? Кем являются на самом деле смущенно улыбающийся человек, якобы крупный специалист по операциям с недвижимостью, и шумные женщины, якобы представляющие Haute Couture? Что касается второй доски, то тут все было чистой правдой — пенсионер, водивший в прошлом тяжелые грузовики; он сопровождал описание своих шахматных партий теми же размашистыми жестами, которыми отправлял грузовик в крутой вираж. Настоящим был и сын, телевизионный техник лет тридцати, который разглядывал отца и его гостей со спокойным, но несколько удивленным любопытством.

Другой мастерски исполнял роль радушного хозяина. Он не упускал из виду ничего — ни опустевшего бокала или тарелки, ни одиноко стоящего гостя, ни заминки в чьей-то беседе: делал знак официанту, затевал разговор с одиноким гостем, заново тасовал группы собеседников до тех пор, пока рядом не оказывались люди, которым было действительно интересно поговорить. Через полчаса дворик был полон разноголосицы.

Когда стемнело, Другой пригласил гостей в банкетный зал. Здесь столы были сдвинуты в длинный ряд. Другой усадил каждого на отведенное ему место. Во главе стола справа от себя он расположил отставного госсекретаря, слева — каноника: к ним подсадил по даме от Haute Couture. Когда все расселись, он встал. Заметив это, гости смолкли.

— Я пригласил вас, чтобы отпраздновать с вами приезд моей доброй знакомой. Но она не приедет. Она умерла. Поздравительный банкет превратился в поминальный ужин. Это не значит, что жизнерадостность нам сейчас противопоказана. Я, например, очень рад тому, что вы здесь собрались, мои друзья, мой сын, муж Лизы. — Другой положил ему руку на плечо. — Значит, мое прощание не произойдет в одиночестве. И оно не должно быть скорбным, потому что Лиза была натурой жизнерадостной.

Неужели моя жена была действительно жизнерадостной натурой? Он почувствовал приступ ревности. Он не хотел, чтобы она была жизнерадостной не с ним, а с Другим, или хотя бы более жизнерадостной с Другим, чем с ним. Он постарался вспомнить, как Лиза бывала счастливой, лучилась радостью, улыбалась ему, смеялась, пытаясь заразить его своим счастьем, связанным с детьми, музыкой или садом. Это были редкие моменты. Жизнерадостная натура?

Другой продолжал говорить о том, каким прекрасным музыкантом была Лиза, о богатстве ее репертуара, о глубине интерпретации музыкальных произведений, он превратил ее, приукрашивая действительность, из второй скрипки в солистку. Он поведал о том, как слышал в ее исполнении в Милане адажио из скрипичного квартета опус 76 № 3 Йозефа Гайдна. Он говорил так, будто слышал ее исполнение, слушал приливы и отливы мелодии, скрипка словно совершала легкий и в то же время точно размеренный танец. Низкие ноты поначалу сопровождались как бы тихим всхлипыванием, но потом скрипка будто подбадривала мелодию маленькой арабеской, возрождающей новые надежды. Затем мелодия начала новый цикл взлетов и падений, за энергичным взлетом последовал гордый аккорд, своего рода пауза, отдых на открытой веранде, после чего можно спуститься по широкой лестнице в прекрасный сад, чтобы весело, но с чувством собственного достоинства, благодарностью и восхищением распрощаться. А скрипка опять танцевала, мелодия плавно взлетала и опускалась, затем вновь следовал гордый аккорд, будто выход на веранду, откуда исполненной достоинства походкой спускаются по широкой лестнице в роскошный сад, чтобы в конце концов распрощаться вежливым и благодарным поклоном. Но затем вся арабеска повторялась, будто для того, чтобы подчеркнуть гордый аккорд, этот момент пребывания на веранде, и чувство достоинства, с которым совершался последующий спуск по лестнице, все это сохранялось при всем разнообразии вариаций. Но при каждом повторе мелодия совершала все более смелый скачок к аккорду, будто выражая некий протест.

Другой сделал паузу. Может, он слышал этот опус вечером перед первой встречей? В долгих гастрольных поездках оркестра всегда выступал и квартет, состоявший из концертмейстера с Лизой, альтисткой и виолончелистом. Вероятно, он увидел Лизу на выступлении квартета и влюбился в нее. Влюбился, потому что эта хрупкая женщина играла с такой силой, ясностью и страстью, что ему хотелось получить хотя бы частицу этого? Да, Она играла именно так. Когда их знакомство только начиналось, он тоже воспринимал ее игру схожим образом. Потом воспринимал это уже не столь остро. Ведь Лиза стала его женой. Она играла вторую скрипку за первым пультом, зачастую отсутствовала вечерами дома, порой как раз тогда, когда он в ней нуждался, причем и зарабатывала-то не особенно много.

Пожалуй, Другой ничего не приукрасил, превратив Лизу в солистку. Просто он видел, какой прекрасной скрипачкой она была. А была ли она солисткой или нет, первой или второй скрипкой, знаменитой или не очень — это представлялось ему не столь важным. Он не приукрашивал, он чувствовал, он видел прекрасное там, где остальные не могли разглядеть его, и лишь заимствовал те атрибуты, которые обычно нужны людям для выражения своего восхищения. Если остальные могли представить себе прекрасную скрипачку только в качестве знаменитости, то и ему не оставалось ничего иного, как говорить, насколько она знаменита, а не насколько она прекрасна. Точно так же он видел себя в роли кризисного менеджера, игрока в поло или владельца увешанного медалями добермана. Возможно, у него действительно были задатки для того, чтобы быть таким и в жизни. Ведь то прекрасное, что он прославлял, имело в высшем смысле вполне реальную основу. Во всяком случае, он рассказывал о Лизе не как о солистке, хотя по его восторженным словам гости понимали все именно так, он говорил об исполнении конкретного произведения, когда вторая скрипка играла в виде исключения решающую, яркую, запоминающуюся партию.

И слова о жизнерадостности Лизы были правдой. Дело не в том, что Лиза была жизнерадостной с Другим, а с ним не была, или была с Другим более жизнерадостной, чем с ним. Просто Лиза по-разному одаривала своей жизнерадостностью, по-разному принимала ее от других, по-разному заражала их ею. Та жизнерадостность, которую он получал от нее, была не меньшей, а именно такой, какую могло воспринять его малоотзывчивое, угрюмое сердце. Она ничего не утаивала от него. Она отдавала ему все, что он способен был воспринять.

Другой закончил свою речь и поднял бокал. Сын его поднялся, встали все и стоя выпили за Лизу. Позднее сын произнес несколько слов об отце. Каноник также выступил с речью, он поведал о святой Елизавете Венгерской и святой Елизавете Португальской, которая примирила своего мужа с сыном. Он пил слишком быстро, явно перебрал и поэтому путался. Актриса заговорила о женщинах в искусстве, начала она с музыки, но вскоре перешла на театр, а затем принялась рассказывать о себе. Постучав вилкой по бокалу и попросив заплетающимся языком внимания, встал шахматист, игравший на второй доске. Он сказал, что не склонен произносить высокопарных речей, зато у него есть пешечный дебют, который разрабатывается уже несколько лет, так вот этот дебют будет назван в честь Лизы.