Владимир Фомин - Белая ворона. Повесть моей матери
Спать Лёне было совсем некогда, разве что на лекциях немного подремать. Достаточно было мне их подробно записывать, чтобы потом выучить по одной тетрадке. Лёня хорошо зарабатывал. Кроме того, у нас были две стипендии. Он прилично оделся, питались мы очень хорошо, особенно я, так как выкармливала будущего малыша.
Тогда впервые у меня возникло предчувствие беды. Оно выражалось в появлявшемся на рассвете чувстве тревоги, ничем немотивированной. Всё вокруг было благополучно, беременность протекала исключительно хорошо, и не только не отмечалось тошноты, головокружения и других пустяков, но наоборот я стала спокойнее, уравновешеннее и, наконец, избавилась от язвы желудка, мучившей меня много лет. На рассвете я просыпалась, а Лёни со мной не было. Он работал 30 ночей в месяц. Я ждала его каждое утро так, как, наверное, ждут матери своих сыновей с фронта, каждую минуту ожидая, что с ними что-то случится. Один раз я не выдержала и пошла с ним дежурить на стройку, но из этого ничего хорошего не вышло. Вид тесной, унылой, тёмной грязной собачьей конуры с железной печкой, где можно было сидеть вдвоём, навёл на меня сильнейшую тоску: "Господи, как он может здесь находиться целую ночь!" Не выспавшись, я не могла сидеть на лекциях.
Мама когда-то в разговорах о моём отце говорила, что он был суеверный, верил снам, гаданиям и предчувствиям. И когда у них было всё хорошо, и ничто не предвещало развода, он просыпался по ночам, смотрел на неё и не мог насмотреться. Его мучила тревога, он говорил: "Валюша, я чувствую, что-то произойдёт, и мы с тобой расстанемся". Так и случилось вскоре. Эта ситуация, кажется, повторялась и со мной. Но можно было объяснить это по-другому: сросшиеся души и чувствуют одновременно одно и то же. Ему было тяжело, он переутомлялся, его нервная система изнашивалась. Хотя он, конечно, и виду не показывал, не жаловался, но я всё-таки подсознательно чувствовала это, и отсюда возникала тревога. Надо было верить своим чувствам. Глаза могут не видеть очевидного.
С первого сентября, пока студенты младших курсов рыли картошку, мы жили в общежитии в лёниной комнате вдвоём. Абитуриенты, которые жили в ней летом во время экзаменов, оставили много мусора. Окурки, консервные банки, битая посуда, стаканы и бутылки, бумага были разбросаны по всей комнате. Стёкла окон и зеркало забрызганы грязью. Мне бы, как порядочной жене, надо было сделать уборку, но не было ведра и тряпки. Надо было идти и занять у кого-нибудь, но мне не хотелось. После скандала в Заречном и ухода из дома, после оскорблений меня и Лёни моими родителями, я была подавлена, и делать что-то неприятное было невмоготу. Я отложила на завтра, потом на послезавтра, затем на потом. У меня была такая привычка – откладывать то, что мне не хочется, на потом. Дома я никогда не делала уборку, не стирала, не гладила, не готовила – всё делала Мария Васильевна. Я только любила работать в огороде, носить воду, пилить дрова, топить печку, а всё свободное время – читать книги. А потом, вскрывая банку с консервами, я порезала артерию на руке, было сильное кровотечение, наложили швы, руку перевязали. У меня появилась уважительная причина уборку не делать. Предложить это сделать Лёне я также не могла, видя, как он перегружен. Да и обидно как-то – чужую грязь убирать. По правде сказать, от грязи кругом нас не тошнило, она не мешала нам жить. Достаточно того, что стол и кровати были чистыми, и плевать нам было на то, что у нас на полу валяется. Мы и стали плевать. Нам даже стало смешно жить в таком свинарнике. Чтобы было ещё веселее, я предложила Лёне и самим бросать всё на пол. Мы каждый день в большом количестве ели арбузы, дыни, виноград, а корки бросали прямо на пол – ведь ведра то не было. Если что нам не нравилось, например, помидоры или подпорченный фрукт, мы швыряли их в стену, а оттуда они падали на свободные кровати и на пол. А потом мы стали сочинять про это стихи, какие мы хорошие свиньи.
Всё это было бы хорошо, если бы Лёня не поссорился с комендантом общежития по какому-то поводу. Наверное, это была его первая ссора в жизни. Война – не его стихия. Он прожил 23 года в своём замкнутом от людей мире и лучше бы оттуда не вылезал никогда. Но пришлось решать практические вопросы. Я тоже прожила свои 22 года в прекрасном книжном мире, ограждённая своими любвеобильными родителями от всех трудностей жизни. Хотя я и была по характеру боевым петухом, рождённая в год Петуха под знаком Огня, и война – моя стихия, но в драку я не лезла. Мне нужна была только победа, а мой "компьютер" за меня уже вычислил все шансы и выдал готовый ответ: конфликтовать с сильными мира сего нельзя, бесполезно. А Лёня полез в конфликт, не имея никаких шансов на победу.
Комендант общежития, студент вечернего отделения, был большим и уважаемым человеком. От него зависело, дать нам отдельную комнату, как семейной паре, или не дать, и когда дать – когда ребёнок родится или раньше. Комендант пришёл доругиваться в нашу комнату и обомлел. Его послали, хотя и не матерно, но далеко. Он привёл санитарную комиссию, и, несмотря на то, что мы сразу же сделали уборку, выселил Лёню из общежития за антисанитарное содержание комнаты. Меня не выселили – я была прописана в другой комнате, где был порядок.
Лёне показалось это жестоким и несправедливым. Через три месяца должен был родиться ребёнок, и Лёне надо было быть рядом, чтобы водиться с ним попеременно. К переутомлению, связанному с хроническим недосыпанием, присоединилось чувство неприязни не только к коменданту, но и ко всем, кто распоряжается нашей жизнью. На этом фоне он высказал декану факультета, что все они, вместо того, чтобы оказывать действенную помощь больным, в научных кружках занимаются не наукой, а пустяками, и пишут диссертации на темы, подобные рассуждениям о влиянии Луны на менструацию у женщин. Декан возмутился. Это была неслыханная дерзость, чтобы студент так разговаривал с деканом. Он вызвал психиатров для освидетельствования студента на предмет психического заболевания.
Лёня очень расстроился, он знал, что они могут пришить ему ярлык шизофрении, с которым он будет ходить всю жизнь, и он никогда не докажет, что он не верблюд. Тогда все его неординарные действия и новые идеи будут рассматриваться в свете болезни, и по любому поводу его будут запихивать в психушку.
В деканат к психиатрам по очереди пригласили Лёню, меня и его сестру Иру. Я, подобно Лёне, высказала своё возмущение. Имея отличную оценку по психиатрии и всего лишь начальные знания по этому предмету, я дерзнула спорить с двумя психиатрами: с доктором наук, профессором психиатрии и кандидатом наук. Я потребовала от них назвать признаки, симптомы, которые подтверждали бы заболевание у Лёни, но таковых не было, на мой взгляд. Было неправильное поведение, по их мнению. Тогда я возразила им, вспоминая, чему меня учили в школе. Я спросила: "Что может быть неправильного в том, что студент-отличник вместо того, чтобы прогуливать лекции и пить вино, самостоятельно занимался микробиологией в лаборатории и высказал своё мнение о современном состоянии медицинской науки? Даже если он и не прав, то разве можно видеть его болезнь в том, что он говорит то, что думает?
Разумеется, они видели болезнь не в этом. По их мнению, были нарушены пропорции поведения: надо было знать, где говорить эту правду, кому, и в каком количестве выдавать её, а студент должен заниматься исследованиями под руководством научного руководителя; умные люди знали правду, но помалкивали, а неумные лезли на рожон.
Психиатры мне ответили, что я как будто рассуждаю правильно, но у них есть многолетний опыт, и они видят признаки болезни уже тогда, когда другим это ещё незаметно: это и манера себя держать, жесты, мимика и какая-то особенная непохожесть на других людей.
– Нет, – сказала я. – Вы не правы, это индивидуальные особенности, а не предвестник болезни.
Я стала им объяснять, что он художественного склада, у него не аналитический ум, он даже в химинститут не мог поступить, так как получил двойку по математике. По своему складу ума ему трудно анализировать свои поступки, и к тому же он переутомился на работе:
– Не поспите вы целый месяц, и вы сорвётесь, и будете говорить дерзко, – сказала я и я привела им пример Германа из оперы "Пиковая дама". – Он такой же увлекающийся человек, им овладевают идеи, и он идёт на поводу у своих чувств.
То, что решили психиатры в деканате, и о чём говорили, стало известно нам сразу же через пройдоху Иру. Лёне поставили диагноз "параноидный синдром", но под вопросом, и в психушку пока не потащили. Им надо был выждать и понаблюдать, что с ним будет после такого удара. Про меня психиатры сказали, что и я точно такая же, его копия, и такие люди часто притягиваются друг к другу. Но декан заступился за меня, сказав, что я совсем другой человек. Тем не менее, я сильно испугалась: мне грозил тот же диагноз, и мышь спряталась в подполье. Я звала туда и Лёню. Я просила вспомнить, что написано в учебнике психиатрии, посмотреть на себя со стороны, изображая "в лицах", как выглядит он. Он действительно выглядел неординарно, говорил и жил по своим принципам, как человек "не от мира сего". И диагноз "шизофрении" ему вполне могли пришить, если он не угомонится. Он не смог возразить мне, зная психиатрию не хуже меня. Он смеялся, соглашался и говорил: "Ты права, моя умная мышка". Это – когда мы были рядом, и я держала его за руку. Но он снова заводился, стоило ему отойти от меня на три метра. Да какие там три метра, он жил теперь на частной квартире, каждый день уходил от меня. Расстояние между нами увеличивалось, и на таком расстоянии я была бессильна: мои доводы действовали только вблизи, а на его стороне были другие студенты и преподаватели, которые не видели ничего особенного в его поведении.
