Джойс Оутс - Исповедь моего сердца

Отец учил: к Игре нельзя относиться только как к игре.

И к трофеям, которые мы собираем, — только как к трофеям.

Поэтому Кристофер, утомленный любовью, спит по-настоящему; и когда он просыпается, он просыпается по-настоящему; и «любит» всерьез… ибо было бы жестоко с его стороны встать между миссис Пек и Божьей волей, явленной этой расточительной даме.

Однако вечером 23 июня 1909 года за каких-нибудь четверть часа планы любовников оказываются полностью разрушенными, словно Атлантик-Сити подвергся сокрушительному землетрясению, которое сровняло с землей элегантный «Сен-Леон».

А какие великолепные планы лелеяли любовники: стать мужем и женой перед лицом Господа, как только завершится бракоразводный процесс с мистером Пеком; а если говорить о более ближних планах — поужинать в этот день пораньше и отправиться на музыкальный вечер (на нашумевшую оперетту «Предсказатель») в новый Увеселительный театр.

Лениво просидевшая на берегу весь день и уставшая от праздного времяпрепровождения миссис Пек прилегла соснуть на роскошную кровать с балдахином; она спала урывками, то задремывала, то просыпалась, то задремывала вновь… Вот она опять проснулась… или не проснулась, и этот разговор на повышенных тонах в соседней комнате ей лишь приснился?

— Кристофер? Это ты? — шепотом спросила она.

Голоса притихли, и она некоторое время лежала, приятно расслабившись, так и не поняв, действительно ли слышала голоса или это ей почудилось, и размышляя, не рано ли еще вызывать служанку, чтобы та приготовила ей ванну. Вечер в Увеселительном театре при большом стечении публики обещал быть веселым: их с Кристофером, разумеется, будут разглядывать исподтишка, так что ее туалет должен выглядеть безупречно.

Голоса снова зазвучали громче, это были мужские голоса. Один, безусловно, принадлежал Кристоферу. Но кому принадлежал другой?

«Мой милый мальчик с кем-то ссорится? Неужели такое возможно?»

Взволнованная, заинтригованная, Элоиза быстро накинула на плечи новый изумрудно-зеленый крепдешиновый пеньюар, напудрила, к сожалению, отекшее от сна лицо и попыталась пригладить спутанные волосы. Некогда! Некогда! У двери она остановилась, прислушиваясь, потому что голос Кристофера звучал сердито, она никогда еще не слышала, чтобы он говорил в таком тоне; но кто мог отвечать ему столь вызывающе? Уж во всяком случае, не гостиничный служащий.

Элоиза вслушалась. Кристоферу кто-то угрожал?

О нет: это Кристофер кому-то угрожал.

Вот снова чей-то чужой голос, то по-детски хныкающий, неразборчивый, как у пьяного, то угрожающе-требовательный и в то же время выдающий близкое знакомство с собеседником; по-братски увещевающие интонации чередуются со злобным запугиванием.

Разговор, судя по всему, шел о деньгах.

Кто-то требовал у Кристофера денег.

Кристофер приглушенным голосом отвечал, что, черт возьми, нет у него денег. Пока — нет.

Другой, неизвестный, собеседник, хрипло смеясь, твердил, что не уйдет из этого треклятого отеля, пока не получит хоть что-нибудь — не меньше двухсот долларов. Он совсем на мели, его балтиморские планы сорвались, хорошо еще удалось ноги унести!..

Элоиза была шокирована, услышав, как Кристофер кроет собеседника на чем свет стоит, потом он велел ему убираться прочь, пока женщина не услышала их разговора и все не пошло прахом.

— Я сказал — две сотни? Черта с два! Я имел в виду три!

Кристофер снова забормотал, что пока нет никаких денег… ничего существенного.

— У старой суки ведь есть драгоценности, разве не так? Ну, давай же! Пока у меня не лопнуло мое гребаное терпение.

Так неосмотрительно, видимо, с застарелой бешеной враждой ссорились два молодых человека; даже Кристофер, казалось, забыл, где находится. Элоиза Пек стояла по другую сторону двери, словно парализованная; ее прелестный крепдешиновый пеньюар распахнулся, обнажив печальную картину дряхлеющей плоти, на лице застыла маска ужаса, похожая на те, что пародируют, а порой и предвещают смерть, глаза наполнились слезами.

Вот как случилась эта катастрофа.

Миссис Пек знала, что Кристофер во второй половине дня отправился в одиночестве на отдаленный пустынный, продуваемый ветрами участок пляжа в четверти мили от «Сен-Леона», чтобы поплавать. Потом он вернулся в гостиничный люкс, но, поскольку миссис Пек спала, с удовольствием выкурил сигару и выпил пару рюмок швейцарского шоколадно-миндального ликера на балконе, любуясь пенистым мерцающим прибоем. В 17.25 его отвлек от мечтаний тихий стук в дверь, и, даже не задумавшись о том, кто бы это мог быть, — наверняка кто-то из гостиничных лакеев, принесших миссис Пек какую-нибудь безделицу, которую она заказывала, — он подошел, открыл и, к великому своему удивлению, увидел на пороге своего младшего брата Харвуда в весьма растерзанном виде.

Прежде чем Кристофер успел вымолвить слово, Харвуд протиснулся внутрь мимо него и, увидев, что они одни, начал требовать денег. Твердил, что дела у него совсем плохи, что жизни его угрожает опасность, что ему нужны деньги, нужны немедленно, и что Терстон должен их ему достать.

Кристофер был так огорошен появлением этого своего брата, которого никогда не любил и которому никогда не доверял, в таком месте, где никто не должен был его видеть, что лишь промямлил: он, мол, никакой не Терстон, он Кристофер: «Меня зовут Кристофер Шенлихт». На что Харвуд ответил, что ему наплевать, как зовут или не зовут Терстона, ему нужны деньги, а то, что здесь они есть, — очевидно. Он все знает о связи Терстона с богатой старой бабой и желает получить свою долю.

— Удача временно изменила мне, — сказал он, — и теперь, «Кристофер», мне нужно чуточку твоей.

Кристофер все еще продолжал бубнить, что, должно быть, произошла какая-то ошибка, он не Терстон, а Кристофер, и если Харвуд немедленно не уберется, он будет вынужден вышвырнуть его вон.

— Вышвырнуть меня? Ну-ну! Неужели ты это сделаешь? Неужели? Только попробуй, любовничек! — рассмеялся Харвуд и, наклонив голову, словно бульдог, изготовившийся к нападению, стиснул кулаки. — Посмей только тронуть меня — увидишь, что будет.

На протяжении своей рано начавшейся карьеры молодому человеку, называвшему себя сейчас «Кристофером Шенлихтом», случалось попадать в трудные ситуации и порой удачно выкручиваться из них; даже в наиболее панические моменты он вспоминал любимое изречение отца: «Самое плохое длится не дольше, чем требуется времени, чтобы произнести: „Это самое плохое“», — хотя отец и не мог назвать источник изречения: то ли Библия, то ли Шекспир, то ли Гомер, то ли Марк Твен. Тем не менее, пока его пьяный брат Харвуд стоял перед ним в воинственной позе в том месте и в то время, где и когда, согласно всем правилам Игры, он не должен был находиться, Кристофер успел подумать: «Вот оно — самое плохое! Да, это оно».

Потому что прежде ни разу не бывало так, чтобы один Лихт подверг другого такому риску.

Братья по крови — братья и по душе.

Самообладание, самообладание и еще раз самообладание — и все призы будут нашими?

Последний раз Кристофер, или Терстон, разговаривал с братом несколько месяцев назад, в старинной деревенской усадьбе, как ее называли в семье, Мюркирке, что находится в долине Чатокуа, штат Нью-Йорк, незадолго до двадцатидвухлетия Харвуда. После этого братья, как обычно, разъехались в разные стороны, потому что у них были совершенно разные пункты назначения: Харвуд направлялся в Балтимор, к какому-то родственнику, отцовскому «кузену», с которым ему предстояло организовать беговую лотерею. А Кристофер, или Терстон, обладавший иными дарованиями, должен был вернуться на Манхэттен и завести скоропалительный роман с богачкой миссис Пек. Находясь вдали от своих братьев и сестер, Терстон редко думал о них, ибо чем сентиментальные семейные воспоминания могут помочь делу? — как говаривал их отец. Изредка он позволял себе помечтать, куря сигару и потягивая ликер, как только что на балконе гостиничного люкса; в такие минуты дом в Мюркирке представлялся ему убежищем; мысленно он вступал в беседу с отцом, чье духовное присутствие было ему так необходимо в сложные периоды жизни (например, в то время, когда он «предавался любви» с миссис Пек).

Мистер Лихт всегда наставлял детей: в трудный момент самое мудрое — спросить себя: Как бы поступил в этой ситуации отец, а вовсе не: Как должен поступить в этой ситуации я?

«Хотел бы я знать, как поступил бы отец в такой ситуации?» — думал Кристофер, или Терстон, пока его незваный братец Харвуд рыскал по роскошной комнате, принюхиваясь, словно собака, к любимым цветам миссис Пек — розовато-жемчужным розам, хватая и разглядывая разные вещи (например, кашемировый шарф-паутинку миссис Пек, привезенный из Индии), как бы оценивая их, потом отбрасывая в сторону и повторяя, будто обезумевший попугай, что ему нужны деньги, наличные, что он не уйдет, пока не получит денег, потому что знает: «богатая старая шлюха — как там ее зовут: Пик? Поук? Пиг?[4]» — дает Терстону деньги, уж наверняка дарит подарки, и он, Харвуд, желает получить свою долю.