Елена Колина - Мальчики да девочки
Почти два года назад Лиля доверчиво протянула руку бархатному незнакомцу на Аничковом мосту, и все это время счастливо прожила, как положено ребенку, в семье, в уверенности, что с ней не может случиться ничего дурного, что ее все любят и она всех любит, не скрывалась, не секретничала, не хитрила – зачем, ведь ей и без того все было можно.
Не скрывалась, не секретничала... Но как ей удалось сохранить свою тайну?
Да очень просто – хочешь сохранить тайну, молчи. Лиля и молчала, для молчания у нее был хороший предлог: ей больно вспоминать о родителях, о прошлом. На случайный вопрос о прежней ее жизни она реагировала молниеносно – смотрела полными слез глазами, и кто же станет растравлять девочке раны. Образованность ее, знание языков нельзя было скрыть, но это нисколько не вступало в противоречие с легендой: она была дочь провинциального врача, чудака, помешанного на образовании, и домашней учительницы музыки и умела поддержать разговор о древнегреческих трагедиях и сыграть Шопена.
Легенду свою с некоторыми подробностями провинциального быта она все же продумала, это была жуткая литературщина – смесь Лескова, Чехова и почему-то «Бесприданницы». Наверное, у нее в голове отложилось, что Рахиль Каплан жила в Пскове вдвоем с матерью, вот она и вспомнила «Бесприданницу».
Но, слава богу, озвучить эту белиберду ей не пришлось, – никто не приставал к ней с расспросами. У всех было предостаточно своих дел, и за повседневной суетой ни у кого не возникло желания взять ее на ручки и попросить: расскажи, как ты жила раньше...
Лиля никогда не говорила того, что говорят люди о своем прошлом: «А у нас дома было так-то...», но от этого как будто еще быстрей стала членом семьи. У нее ведь не было никакого «у нас дома», а было сразу – с ними.
– Ленин призвал юношей и девушек и тебя, Лиля Каплан, учиться коммунизму, связывать... так, погоди... а-а, вот... связывать каждый шаг своего учения, воспитания, образования... с участием в общей борьбе всех трудящихся против эксплуататоров. Повтори быстро, а то я уже опаздываю.
– Можно я своими словами?.. Дина!.. Сейчас Леничка придет и Илья Маркович, а ты... не совсем одета.
– Своими словами, но близко к тексту, – угрожающе сказала Дина. – Быстро повторяй, тебе говорят!
– Ленин сказал, что мы должны учить, воспитывать, и образовывать, и бороться, и тогда мы скоро построим коммунизм трудящихся против эксплуататоров, что не так? – скороговоркой проговорила Лиля.
– Ладно, все так... – рассеянно сказала Дина. – Я убегаю, я уже убежала...
– Уже убежала? – Вошедшая на кухню Фаина энергично шлепнула дочь по заду и недовольно осмотрелась в поисках чего-нибудь, к чему можно придраться. – Все уходят, и никому дела нет, я одна обо всем волнуюсь... Не видите, что ли, примус сломался, дрова заканчиваются, есть нечего, – мрачно сказала она.
На кухне гудел примус, на нем кипятилось белье, в углу лежали дрова, сложенные горкой до потолка, – Фаина каждый день пересчитывала поленья – на столе стояли две кастрюли, одна с кашей, другая с перловым супом...
– Никому до меня нет дела, я в этом доме одинокая, как волк...
Дина за спиной матери подмигнула Лиле и скорчила рожицу – спасайся, кто может! Лиля прыснула и тут же сделала серьезное лицо.
Одинокая, как волк, Фаина заправляла в семье всем, рулила всеми, а Мирон Давидович играл роль принца-консорта при королеве – супруга царствующей королевы, не имеющего реальной власти. Он содержал семью, носился по городу, добывая еду и дрова, и ничего не решал, его выдвигали вперед, когда Фаине было удобно произнести слова «папа сказал». А так это был чистейший матриархат.
– Все уходят, всем все равно... А меня сегодня в рынке обсчитала одна жирная задница... – приготавливаясь к подробному рассказу, сладострастно начала Фаина.
Дина улыбнулась, а Лиля, не удержавшись, издала горловой смешок, – страшно представить себе, что в представлении толстой Фаины была жирная задница.
– Лилька, не хрюкай надо мной, – обидчиво сказала Фаина. – А где Мика?
Все здесь было другое, совсем другое... Фаина называла мужа Мика, и Мирон Давидович велел Лиле звать его Мика... Господи, как же можно обращаться к чужому бархатному господину «Мика»?! Невозможно представить, чтобы Рара спросил, не болит ли у нее живот, или зашел бы к ней подоткнуть на ночь одеяло, или щелкнул бы ее по носу! Мирон Давидович спрашивал, не болит ли у нее живот, заходил подоткнуть на ночь одеяло, щелкал ее по носу, говорил «ты хрюшка или мышка?» – да-да, не только Асе и Дине, но и Лиле тоже!.. Не было случая, чтобы он приласкал Асю или Дину и забыл о Лиле.
Фаина вела себя совсем иначе. Ревниво следила, чтобы Лиля не... Что «не»? Да вот «не», и все. Не занимала слишком много места. Не забывала, что она не родная. У нее очень сильно было чувство – свое, в свое Лиля не входила, и никогда ни намеком она не давала понять, что Лиля теперь ее дочка, да и с какой стати? Но она ее приняла, кормила, ухаживала и даже однажды шлепнула ее полотенцем по спине. Лиле это показалось подарком судьбы – ее признали, она совсем своя. Но было что-то в Фаинином поведении такое... веди себя хорошо, девочка, и все будет хорошо.
Лиля, такая сдержанная, не привыкшая к тому, чтобы до нее дотрагивались, мучительно краснела, сжималась, когда Мирон Давидович мимоходом приобнимал ее, поглаживал по плечу. И только через год перестала стесняться, замирать, как истукан, под его рукой, и сама смогла к нему приласкаться, и вдруг оказалось, что Лиля очень ласковая.
Однажды она подкралась к нему сзади, прижалась тихонечко к огромной бархатной спине и тут же поймала брошенный на мужа Фаинин взгляд – обожающий, откровенный, любующийся, а на нее, Лилю, – яростный. Лиля удивилась: неужели она его любит, ТАК любит, как женщина мужчину, в ТАКОМ возрасте, ТАКАЯ толстая?.. Удивилась, но приняла к сведению: на чужую территорию не заходить, не быть слишком нежной, слишком игривой, она все же не дочка.
Лиля стала суше, обращалась с Мироном Давидовичем почтительно и нежно, с точно отмеренной мерой детского и женственного. Но иногда, когда Фаина совершенно точно была далеко, Лиля позволяла себе подойти, прижаться на секунду, потереться носом, как котенок. Она не дочка, да. Но может же быть так, что он ее любит, пусть не так, как своих дочерей, но любит?..
Впрочем, Лиля не определяла для себя, кто кому кто. Каждый ребенок имеет право жить с теми, кто о нем заботится, и лучше Мирона Давидовича не было на свете человека, вот и все. Ну, а Фаина была как бы похуже...
Фаина, конечно, была «похуже». Фаина могла совершить по-настоящему благородный поступок, могла отдать нищему на улице все, что несла с рынка, могла... да, в конце концов, взяла же она Лилю! Но она была способна сказать одно большое «да» и множество мелких «нет».
Фаина была мастерицей мелких гадостей и злых слов. Муж и Илья Маркович перед Фаиной трепетали, смотрели с утра, какое у нее сегодня настроение. Языкастая, истеричная, в плохом настроении Фаина была совершенно невыносима, придиралась по пустякам. Сама Фаина называла это свое состояние «сейчас ущипну всех за жопу». И в выражениях любви и ненависти Фаина не стесняла себя, могла сказать дочерям «пусечка, мусечка» и тут же «ах ты, блядь». Но какое бы настроение ни было, каждый день звучали ее смех-слезы-крики в разных сочетаниях – смех и крики, смех и слезы. Лиля поначалу испуганно вздрагивала и жалобно смотрела – не ссорьтесь, не плачьте, – но быстро поняла, все в порядке, просто они такие. Ссорятся, мирятся, и все спят в одной постели, – не в буквальном, конечно, смысле, а в смысле всеобщности дел, все у Левинсонов мгновенно становится общим достоянием – у кого что болит, кто о чем подумал...
Фаина любила поскандалить со вкусом, с театральными эффектами. Из скандала она всегда выходила обновленная, как земля после дождя, для хорошего настроения ей, как вампиру, были необходимы такие сеансы подпитки, особенно она любила покричать на Дину при Асе, на Асю при Дине... скандал при свидетеле был для Фаины как сотое исполнение оперы, когда артисты знают свои партии назубок, но привычный накал страстей вдруг оживляется присутствием новой публики. Но при всем этом безобразии все, и семья, и знакомые, считали Фаину умной, даже мудрой. С ней все обожали шептаться, секретничать, советоваться... Фаина усаживалась, подпирала рукой щеку, приклеивалась к собеседнику взглядом. Она качала головой, делала страшные глаза, причмокивала губами и выслушивала с такой страстной заинтересованностью, что дальше уже было не важно, кто именно в этой интимной беседе обнаружил острый ум, наблюдательность, точность в оценках – сама Фаина или ее визави. Каждый уходил от Фаины в полной уверенности, что она дала ему парочку бесценных советов.
Лиле казалось странным, что такой умный и образованный человек, как Илья Маркович, слушается сестру во всем, ведет себя с ней как виноватый, будто радуясь, что она за что-то его простила. Возможно, он очень любил сестру, а может быть, здесь был какой-то секрет. Лиля чужими секретами не интересовалась, она бы и собственные секреты хотела забыть...
