Фелисьен Марсо - На волка слава…

Она тоже ничего не понимала. Мы считали до бесконечности. Даже провели эксперимент. Она дала мне купюру в пятьсот франков. Я подошел. Протянул ей банкнот. Она дала мне сдачу — сто двадцать пять франков. Я забрал банкнот обратно. Ах! Клянусь вам, это меня возбуждало гораздо сильнее, чем то, что было у меня на улице Жермен-Пилон или с той провинциалкой на вокзале Сен-Лазар. Клянусь вам.

— Эмиль, — спросила она в конце концов, — почему вы проявляете такой интерес ко мне?

Я не знал, что сказать. А мадемуазель Пук в этот момент как-то странно выглядела. Что-то в духе: я прямо не смею верить, не ослышалась ли я? Она явно волновалась. А груди у нее были довольно приличные, и под ее лиловой блузкой было видно, как они колышутся.

А в шесть часов, когда магазин закрывался и я попрощался с ней, она сказала:

— А ведь нам, в сущности, в одну сторону.

В сущности чего?

— Это глупо идти порознь, когда можно вместе.

Это она-то, всегда такая гордая. Едва отвечавшая на наши приветствия. Тогда я:

— Зайдем, что-нибудь выпьем?

Она:

— В кафе? С молодым человеком?

Хотя времени у меня было совсем мало. В семь часов я должен был встретиться с той женщиной из кино, с которой познакомился накануне. Но я сидел и не трогался с места, сидел в этом кафе, а напротив меня — мадемуазель Пук с ее шляпой, с узкой полоской меха вокруг шеи, с видом человека, не понимающего, что с ним происходит. Так вот! Я уже не мог уйти. Кафе вокруг нас, круглый мраморный столик с медным обручем, пятьсот франков — все это удерживало меня, как маленький кусочек мира, от которого я никак не мог оторваться, — маленькая планета, маленькая вселенная. А над всем этим — она и я плыли далеко-далеко.

В половине восьмого я все еще сидел в кафе, а мадемуазель Пук пыталась мне объяснить, как это у нее получилось, что она никогда и не подозревала, она, а потом я, в этом магазине, кто бы мог подумать? Хотя как-то раз, но с разницей в возрасте между нами, Эмиль, это безумие, Эмиль, но это, может быть, все — таки сладкое безумие, потому что у меня есть сердце, Эмиль, сердце, которое бьется. Она разволновалась. Щеки у нее горели, как никогда. Волосы растрепались. А лицо ее как будто еще сильнее похудело. В общем, паника. Спасайся, кто может. Страсть. И я — как идиот. Зачем? Не смея поправить ее. В то время, как меня ждала другая женщина. Не смея высказать свое мнение. Глупейшим образом. Почему?

— Эмиль, ну как такое могло с нами случиться?

— Чувствам не прикажешь, мадемуазель Пук.

Почему?

ГЛАВА IX

Да, почему? Я еще и сейчас иногда спрашиваю себя, почему я переспал с мадемуазель Пук. И потом наша связь длилась больше двух лет. Желание? Но она была дурнушкой. В общем, скорее дурнушкой. И еще она была старше меня НА ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ГОДА. Но вот еще одна вещь, которую я точно знаю теперь: есть желание или нет желания — это ни о чем не говорит. Люди совершают три четверти поступков, не зная, почему они их совершают. Например, по той простой причине, что они оказались здесь, перед вами. Как будто какой-то огромный бык, не глядя, жует свою жвачку и подталкивает тебя в спину. И чем глупее ситуация, тем сильнее он подталкивает. Связь с мадемуазель Пук — это была глупость, но это было; одни поступки следовали за другими, вытекали один из другого. Я сказал женщине в кино: «Конечно, конечно». И это привело меня к тому, что я переспал с мадемуазель Пук, в ее комнате, комнате старой девы, с занавеской, закрывающей нижнюю часть окна, и запахом кофе. Сначала мы позанимались любовью. А потом она говорила. О! Это было ее любимое занятие, болтовня. Сколько же она могла всего наговорить за час, уму непостижимо!

— Я одна, ты понимаешь, Эмиль. На протяжении многих лет. Не с кем поговорить, никого, кроме Пупусика…

И она игриво добавляла:

— Ты разрешаешь мне немножко наверстать упущенное?

Потому что она хорошо понимала ситуацию. Я даже готов предположить, что и спала-то она со мной только для того, чтобы я, время от времени набравшись терпения, выслушивал ее. Лично ее, я думаю, не так уж тянуло заниматься любовью. Когда я настаивал, она говорила:

— Эмиль, какой же ты все-таки сексуальный!

Надо сказать, что я у нее был не первый. К счастью, скорее всего. А то я чувствовал бы себя даже виноватым. Она откровенничала со мной. Девственность похитил у нее некий кавалерийский лейтенант. Когда она жила в Клермон-Ферране. Вначале я даже мысленно подшучивал над этим. Лейтенант кавалерии, говорил я себе, не рассказывай сказки, старушка, знаю я его, твоего всадника, он уже не в одном анекдоте погарцевал. Наверное, это был какой-нибудь пожарник. Так вот! Я ошибался. Она показала мне письма, фотографии. Даже объявление о помолвке. Он действительно был кавалерийским лейтенантом, а со временем стал даже подполковником. В страсбургском гарнизоне. И вот еще что я знаю теперь: трафаретные истории в жизни случаются. Причем довольно часто. Само собой разумеется. Ведь почему история становится трафаретной? Да как раз потому, что она часто повторяется. Не так ли? Понятно ли, что я хочу сказать? Если столько ведется разговоров про кавалерийских лейтенантов, лишающих девушек невинности, то логично предположить, что это с ними случается чаще, чем, например, с дантистами. И это становится как бы примером для подражания. А примеры заразительны. Мука — на мельнице. Вода — в реке. Встречая дантиста, девушка ни о чем не думает. Во всяком случае, не обязательно думает. Или думает о своих зубах. Но не о своей девственности. В то время как, увидев кавалерийского лейтенанта, она вспоминает, что о нем рассказывают, и волей-неволей думает о своей девственности. А девушка, которая думает о своей девственности, близка к тому, чтобы ее потерять. Это же всем известно. И еще одна мысль занимает меня. Вот она: нет ли у каждого человека СВОЕГО ЦВЕТА? Не приобретает ли человек, начиная с определенного возраста определенную окраску, которая пробивается во всех его поступках, даже когда с виду они вроде бы совсем другого цвета? Разве, например, говоря правду, он перестает полностью быть лжецом? Я не утверждаю, что все наши поступки похожи на нас. Нет и еще раз нет. Можно иногда вдруг в чем-то превратиться в свою абсолютную противоположность. Согласен. Но поступок не останавливается на себе. Обычно из него проистекает что-то еще: продолжения, следствия, последствия. И я полагаю, что даже если сам поступок не похож на нас, то последствия его непременно оказываются похожими на нас. Возьмем, скажем, вот такой случай: заключенный совершает побег. Ну вроде бы убегает и все. Но ведь если его ловят, то ему добавляют новый срок к тому сроку, который у него уже есть. И в результате его побег — который на первый взгляд кажется диаметрально противоположным тюрьме — этот побег СТАНОВИТСЯ тоже тюрьмой. Превращается в тюрьму. Добавляется к тюрьме. Вы скажете мне, что он может и преуспеть. Что он может не дать себя схватить. Да, потому что его тюрьма находится снаружи, находится вне его. Ну а наша тюрьма. Она находится внутри нас. Убежать? Куда? Поступок? Вроде бы так. Но потом человек возвращается, возвращается в свой цвет, таща на себе свой поступок. В кино я сказал: «Конечно, конечно». Это не было похоже на меня. Потом я украл. И это тоже не вписывалось в то, что я собой представляю. Но чем все это закончилось? А тем, что я переспал с мадемуазель Пук. И вот это, как я теперь понимаю, похоже на меня. Абсурдная связь. Смешная. Связь, которой я стыдился. Связь с женщиной, к которой у меня не было влечения. Вот к чему привели меня эти два поступка, такие вроде бы несвойственные мне, непроизвольные, легкие поступки, в которых я надеялся обрести свободу. Я вышел из своего цвета и потом в него вернулся. Это не было неизбежным? Простите. Неизбежность заключается в том, что что-то должно происходить. Те пятьсот франков, они ведь не могли повиснуть где-то в воздухе, остаться без последствий. Кто бы ни был на моем месте. Старик Жюль, он бы их пропил. Малыш Леон, тот, что работает в переплетной мастерской, побежал бы в бордель. Боселаж вложил бы их в дело. Создал бы какое — нибудь крохотное предприятие. И, может быть, стал бы новым Ситроеном. Но, будь то бордель или Ситроен, все равно что-то из этого вышло бы. В зависимости от темперамента каждого. Что ни делай, из твоего поступка вытекают последствия, которые соответствуют характеру человека, совершившего поступок. Последствие, оно такого же цвета, как и ты сам. Для меня оно серого, орехового цвета. Серого цвета, как у нижней части трюма. Цвета одураченных. Это уж само собой разумеется.

ГЛАВА X

Затем моя военная служба. Служил я в Анже. В общем, в департаменте Мэна-и-Луара. Приятный город, надо сказать, и он расширил мой кругозор. Это был по — прежнему серый цвет, но скорее серый цвет старого фасада, цвет серого песчаника. Более нежный. Более светлый. Время от времени — увольнение. Я добирался до Парижа. Или иногда в воскресенье организовывала себе выезд мадемуазель Пук. Приезжала меня повидать. Прежде всего, чтобы выговориться.