Юрий Козлов - Одиночество вещей
— Шампанское, — с трудом, как будто из свинца стал язык, произнёс Леон, — у меня здесь бутылка. Я думаю, её надо выпить. Только не представляю где.
— Где угодно, — пожала плечами Катя. — Мир у наших ног.
Леон этого не чувствовал. Мир был желчным потёртым пенсионером, готовым застукать в подъезде и устроить скандал. Молодёжной бандой из Кунцева, гуннами, всё сметающими на своём пути. Маньяком с мужественными чертами лица (в газете был помещён фоторобот), второй месяц насилующим и убивающим женщин на Юго-Западе Москвы. Хмельным злобным милиционером, так и высматривающим, кому бы съездить по морде. Может, мир и был у чьих-то ног. Но это были не ноги Леона.
— Любишь выпить? — подмигнул Леон.
— Трудно сказать, — ответила Катя. — Сегодня пью второй раз в жизни.
— А первый?
— Красивая бутылка была, — сказала Катя. — Брусничный ликёр.
— И… много? — почему-то шёпотом поинтересовался Леон.
— Всю бутылку, — засмеялась Катя.
— Обошлось? — Вопрос беспокоил Леона. Не хотелось, чтобы родители заметили. Мало того что отменили научный коммунизм, так ещё сын пьянствует!
— Обошлось, — ответила Катя. — Я одна была дома. Спать легла. Только вот…
— Что? — встревожился Леон.
— Изрезала в ленточки школьное платье.
— Зачем?
— Не знаю.
— Ножницами? — уточнил Леон.
Катя кивнула.
Некоторое время шли молча.
Леон подумал, что вопрос сродни: продают ли в Уфе мороженое? Сейчас, наверное, уже не продают, подумал Леон.
Хождение следовало прекратить.
— Но ведь это после целой бутылки ликёра, — сказал Леон. — После шампанского на двоих мы не будем резать платье ножницами.
— У нас нет ножниц, — серьёзно ответила Катя.
— Откуда ножницы? — Леон вдруг почувствовал холод, как если бы асфальт под ногами превратился в стальные ножницы, а он бы шёл босой.
У него были ножницы!
На прошлой неделе взял на урок труда да так и таскал с тех пор в сумке. Хотел выложить сегодня утром, а потом почему-то подумал, пусть лежат, мало ли чего. Леон поправил на плече сумку. Ножницы немедленно дали о себе знать, строго звякнули о бутылку. Леон вспомнил, что, решая: оставлять или не оставлять ножницы в сумке, он почему-то подумал о ружье под кроватью и ещё хищно так, помнится, щёлкнул ножницами в воздухе, как бы перерезая невидимую нить.
Последние сомнения ушли.
Леоновой нити было назначено прерваться.
Он как очнулся после сна на ходу. «Вот как? Тогда никакого шампанского, никаких ножниц, будем ходить, пока я доподлинно не выясню: продают ли в Уфе мороженое? Мне некуда спешить!»
И в этот же миг хождение закончилось.
Они брели вдоль чугунной ограды, разделяющей детскую площадку и проспект. Площадка была совершенно пуста. Два прута — силой планет, не иначе! — оказались разогнутыми ровно настолько, чтобы сквозь них могли проскользнуть Леон и Катя.
Тут стояли деревья, устлавшие землю полосками тени. На полосатой, как тельняшка, земле под деревьями солнечные полосы были шире теневых, отчего тельняшка представлялась как бы импортной. Голубые цветы, поздние для подснежников, ранние для васильков, глазастые безымянные цветы росли под деревьями.
Цветущий мир лежал у ног Леона и Кати.
Со стороны двора, естественно, никакого ограждения не было. Никто пока со стороны двора не предпринимал попыток вторгнуться на территорию площадки. Можно было устроиться прямо на сумках под деревом, да и прихлёбывать, передавая друг другу бутылку. Но это было бы слишком демонстративно.
Леон и Катя поднялись в просторный деревянный теремок, оказавшийся внутри чистым, сухим и солнечным сквозь дели в крыше, но густо изукрашенным похабщиной. Настоящие резные и графические (углём) фрески помещались на стенах. Леон пожалел играющих тут детей. Единственным утешением могло служить, что они не умеют читать. Однако изобразительная динамика рисунков была такова, что уметь читать было совершенно необязательно.
Даже Леон, притерпевшийся к разного рода похабщине, растерялся. Бутылка выстрелила, пробка заколотилась в сухом деревянном пространстве, как горошина в погремушке. Белопенная струя свечой встала над бутылкой, достигла потолка, пролилась оттуда сладким (райским?) дождём. Леон (не пропадать же добру!) припал к бутылке. Наверное, он был похож на рака с вылезшими глазами, с льющейся из ушей (если у раков есть уши и если они так кидаются на шампанское) пеной. Как будто джинн сидел в бутылке. Укротить его было не так-то просто. Но Леон, подавившись пеной, возненавидев шампанское на всю оставшуюся жизнь, укротил. Передал бутылку Кате.
Пить в похабствующем теремке было несподручно. Леон и Катя плотно поместились на верхней ступеньке, уже на воздухе, но ещё под крышей теремка. Бутылка так и летала между ними. Леон подумал, что со стороны они должно быть напоминают горнистов, поочерёдно дующих в немой зелёный горн.
Но как-то быстро иссякла немая песня. Леон, пусто глотнув, перевернул бутылку, не веря, что она пуста. По недавнему напору пены бутылка казалась бездонной.
Он был совершенно трезв, только очень лёгок. Как будто железная, стучащая в виски кровь превратилась в эту самую, ударившую в потолок похабствующего теремка, пену.
Перешли к поцелуям.
Леон имел небогатый практический и богатейший теоретический опыт. Но быстро уяснил, что до Кати ему далеко.
Спасти уязвлённое мужское самолюбие можно было, только совершив героический поступок.
Леон с воплем, как это обычно делали любимые им Сталлоне и Шварценнегер, скатился со ступенек теремка. С бутылкой наперевес, короткими (с периодическими скульптурными застываниями) перебежками устремился к чугунной ограде. Не добегая, залёг за скамейкой, зорко просматривая из укрытия проезжую часть.
Подходящая цель долго ждать себя не заставила.
Чёрная правительственная «Чайка» по какой-то причине сместилась в неподобающий себе крайний правый ряд. Из подворотни высунулся грузовик. «Чайке» пришлось притормозить, прижаться к тротуару.
Поднявшись во весь рост, страшно крикнув, Леон метнул в «Чайку» зелёную гранату, десантически прокатился по земле, вскочил и, петляя на низких ногах, успевая на бегу рвать безымянные голубые цветы, вернулся к теремку.
— Извини, что не в целлофане, — протянул Кате букетик, напоминающий пучок рассады.
Между тем в чугунную ограду втиснулись не сулящие хорошего физиономии. Леон подивился, сколь объёмны эти, не умещающиеся между чёрными полосами прутьев, сквозь которые он и Катя легко пролезли, физиономии. «Ишь, разъелись, как черви в муке!» — подумал Леон. Несколько рук указующе протянулись в их сторону. Тут же с визгом притёрлась чёрная «Волга» в антеннах, как дикобраз в иглах. Спортивного вида люди в костюмах темпераментно рванулись в ближайшую подворотню. Мелькнула милицейская фуражка, определённо не поспевающая за быстрыми костюмами.
Всё это не понравилось Леону.
— Надо уходить, — сказала Катя. — Ты совершил диверсию, напал на члена президентского совета, это террористический акт!
— Какого члена? — удивился Леон. — Где член?
— В машине. Он живёт в этом доме. Точнее, живёт-то на даче, а сюда иногда заезжает.
— Откуда знаешь? — Леон понял, что не быть ему с Катей на равных. Ни по части поцелуев. Ни в остальном.
— Он заказывал матери гороскоп на экономическую реформу.
— На что? — переспросил Леон, и тут до него дошло: ещё минута, и придётся вести другие — не столь приятные и познавательные — разговоры в другом, скорее всего, с зарешечёнными окнами, месте и с мордобоем.
Пенная лёгкость, по счастью, не выветрилась из Леона. А Катя всегда была невесомой, как ясновидение, в которое никто не верит. Леон держал её за руку, а казалось, держит рвущийся в небо воздушный шарик.
Они, подобно барьерным бегунам, перепрыгнули через невысокий заборчик, пролетели насквозь боковую арку, оказались в соседнем с тем, где, дачно отсутствуя, квартировал член президентского совета, дворе. Оставалось пересечь двор, уйти на набережную.
Ну а на набережной…
Двор был безлюден и просматриваем во все стороны. Пересечь его представлялось несложным.
— Нет! — вдруг остановилась Катя. — В подъезд!
— Зачем? — заупрямился Леон, но так как Катя уже была в подъезде, последовал за ней.
— Наверх, наверх! — пропела Катя.
Они оказались в плохо освещённом герметичном лифте, как два жучка в спичечном коробке.
Лифт медленно, через силу, поплыл вверх. Леону вдруг открылось, что вся его жизнь — сколько прожил и сколько осталось — такой же тесный, плохо освещённый лифт, ползущий неизвестно куда. И, в отличие от нынешнего, в том лифте он один как перст. И нет кнопок, чтобы нажать. Не оставалось ничего, кроме как собрать лежащее под кроватью ружьё да разнести к чёртовой матери стенки опостылевшего лифта-коробка. «Только тогда, — подумал Леон, — я превращусь из живого одинокого жучка в жучка мёртвого и одинокого. Что это даст?»
