Филипп Делерм - Первый глоток пива...
– Пло-до-но-шень-е… – взвешивает он каждый слог перевода, – нет… Конечно, можно и так, но – ох, точнее было бы «сладостная пора созревания плодов»… Да, трудно, очень трудно найти по-французски точный эквивалент этим двум словам… Я опасаюсь даже, не должна ли тут идти речь о неологизме!… И потом… В этом «плодоношенье», как мне кажется, нет ощущения полноты, протяженности, изобилия. В конце концов, что такое «плодоношение»? Всего-навсего способность растения приносить плоды. А тут… fruitfullness … Нет, не то, не то…
Чашка некрепкого – золотистого – чая. Ставишь ее в углубление на скамейке. Темно-зеленый рисунок на белом фарфоре – деревенский пейзаж в круглом медальоне, забавный такой, странноватый дилижанс – смотришь и ждешь: а где же мистер Пиквик? А нету его… Трава влажная от вечерней росы, высоко она поднялась к осени, чуть выше, чем надо бы, – давно не подстригали газон. А насколько это все станет красивее через несколько дней: вот ударит первый морозец – и каждая травинка к утру превратится в белую стрелу. Тебе не хочется подниматься со скамьи, ты сидишь, и потихоньку сгущаются сумерки, свет становится таким же золотистым, как чай в твоей чашке. Листья дикого винограда румянятся и сморщиваются, будто щеки пожилых дам. Багровые прожилки на темно-красном фоне…
Какие это светлые моменты, когда над тобою тайно проливается фруктовый дождь, а ты, сидя у камина, запиваешь орешки стаканом белого вина и думаешь лениво: надо бы облупить каштаны, вот-вот придут друзья… Мы станем пить компот из яблок, груш и айвы, и сладкий сок покажется нам немножко терпким: ведь к нему будут примешаны воспоминания о широком голубом небе над каждым яблоком, которое – само по себе космос… Сладостная пора созревания плодов.
АХ, КАК У ВАС ХОРОШО-ТО ЗДЕСЬ!
– Ах-как-у-вас-хорошо-то-здесь!
Говоришь это чуть раньше, чем следовало бы, – как будто твое восхищение должно опередить момент, пригодный для того, чтобы по-настоящему взвесить и оценить все преимущества чужого места жительства. И правду говорят, что как-то смущаешься, войдя куда-то впервые, когда на тебя вдруг наступает со всех сторон незнакомое пространство с огромным множеством всего, будь то дом или квартира: в любом случае перед тобой – обнаженный донельзя образ жизни. И твое: «Ах-как-у-вас-хорошо-то-здесь!» – хитрый способ противостоять тому, что потом в твоем открытии какая-то деталь могла бы показаться тебе бесстыдной. Сначала просто оглядываешься по сторонам – это, так сказать, объективный взгляд на обстановку, потом выглядываешь в окно, даже если открывающийся из него пейзаж из самых ординарных, и вот уже твое «ах-как-у-вас-хорошо-то-здесь!» становится как бы входным билетом, пропуском таким, паролем. После него напряжение спадает.
Тебя усаживают в кресло, или ты садишься на краешек дивана. Завязывается разговор – уже настоящий разговор, и, пока он продолжается, твой взгляд может блуждать свободно, а хозяевам теперь нечего опасаться строгости суждения: чего-чего, а чопорности или натянутости с этого момента ожидать не приходится.
Впрочем, какая им, хозяевам, разница? Они ведь больше не думают, что ты станешь лезть в подробности их жизни, покушаться на их суверенную территорию – их глубинное «я». Видно по всему. И по тому, как небрежно брошена на низком журнальном столике трубка рядом с пачкой амстердамского табака, и по тому, как выставлена в книжном шкафу напоказ обложка какого-то издания «Фолио», как перемешаны в стопке телефонные справочники с каталогами модной одежды, как, наконец, плывет над всем этим душистый, еще не рассеявшийся по комнате голубоватый дым от зажженной палочки ладана, и сквозь этот дым странным образом проступает лицо Джин Сиберг в кадре из годаровского «На последнем дыхании», лицо, заключенное в рамку со стеклом…
Сколько еще просочится таких вот верных признаков, пока мы будем вести разговор ни о чем, пока мы станем чересчур расплывчато обсуждать, что нам судьба, а что не судьба, да как прошли у детей каникулы, да как быстро стареют родители, пока станем с улыбкой и горечью вспоминать о когдатошней, давно ушедшей любви… Настоящая жизнь, она начинается именно здесь, в этом потоке абстрактных, ничего не значащих слов, изливающихся пополам с откровениями… И прежде чем погрузиться в эту настоящую жизнь с головой, надо позаботиться о другом, защитить другого – зонтик у него над головой открыть, что ли… А потом обратить взгляд к окну, где уже не найдешь и признака его, этого другого. «Ах, как у вас хорошо-то здесь!»
ВРЕМЯ УДАРА
Так бывает в регби, когда один из игроков намеревается приземлить мяч за воротами в зачетном поле… или нет, скорее, пробить штрафной удар. Конечно же речь может идти именно о штрафном ударе, потому что в это время все внимание приковано к нему, наступает главный момент драматургии матча: полная концентрация всех зрителей на каждом его движении. Ему приносят подставку – небольшой пластиковый конус со срезанной верхушкой, простенькая такая конструкция, ничего особенного, но в ней-то все и дело. Вот в это отверстие, в этот «бублик» наверху, он вставляет мяч – так, чтобы заостренный конец овала смотрел в направлении ворот. И сам, замерев на несколько секунд, пристально смотрит туда же: проверяет – попаду, не попаду в эту верхнюю половинку буквы «Н», над перекладиной… И только потом начинается раз и навсегда установленный церемониал: пришло время удара. Несколько шагов назад с той ноги, которая у бьющего «главная», пара в сторону – с «второстепенной»… И – порыв, устремление вперед по дуге! Если это не первая попытка удара, все ритуалы соблюдаются особенно четко – можно сказать, демонстративно…
В Англии в таких случаях телекомментаторы настаивают на том, что вот, мол, какая у них воспитанная публика – по-настоящему спортивная, никто из болельщиков противника не позволяет себе свистеть, орать и тем самым мешать бьющему игроку.
Во Франции, наоборот, сочтут за оскорбление скрывать свистки и вопли, которые только нарастают по мере приближения неизбежного попадания в цель или столь же неизбежного промаха. Свистите, вопите – пришло время удара, во-о-от… вот сейчас…
Бьющий игрок вытирает руки о шорты, отступает для разбега. Под рев болельщиков застывают в напряженных позах судьи у боковых штанг. У каждого в руке флажок. Мяч пролетел между штангами, там, где надо, наверху! Ура! Флажки взлетели вверх!
Если попытка не удалась, тогда «проштрафившийся» машинальным движением отфутболивает куда-нибудь подставку, даже не удостоив ее взглядом. Но если все получилось: мяч прошел, где надо, и команде засчитаны положенные при штрафном три очка, – дальше все совсем иначе. Конечно, регби – игра сугубо мужская, и наивно было бы ожидать проявлений бурной радости – здесь они неуместны: никто не бросается на шею победителю и не сжимает его в объятиях, никто в порыве благодарности Всевышнему не осеняет себя крестом и не целует образок. Если быть точным, то кое-какие знаки – ну, просто мимолетные выражения удовлетворенности – заметить можно. Например, когда нападающий пробегает мимо игрока, только что забившего гол, он легонько шлепает его по заднице. И все. А тот, не обратив на это никакого внимания, бежит на место, и бег его обычен, и в поступи не обнаружишь ничего такого: «А вот смотрите, это ведь я, который…» Разве что в том, как он выбросит с поля подставку для мяча, и материализуется его негромкий триумф. Жест, каким он отправит ее вдаль, приобретет внезапную полноту и властность, он несколько лишних секунд не станет опускать руку… Но главное, главное – это глаза регбиста, взгляд, которым он провожает летящий конус до тех пор, пока тот не коснется земли. Несмотря на краткость всей операции, невольно замечаешь и то, как вытягивается вслед за полетом подставки шея игрока, и то, сколько чувства в этом исполненном одобрения взгляде, ему плевать на полную бессмысленность этого последнего акта… Едва намеченное пространство торжества, приветствие в знак равенства со звездами, равенства, в котором не признаешься и себе самому…
ОРАНЖИНОЙ НАВЕЯЛО…
Громом оркестра полностью перекрываются лязг каруселей и глухие удары, с которыми сталкиваются автомобильчики в загончике аттракциона. И когда вдруг встречаешь знакомое лицо, совершенно ясно, о чем говорить после чуть затянувшихся поцелуев. Сначала – пара фраз о погоде, потом – вздох: нет, все-таки раньше совсем другие были праздники, разве сравнишь с этим , что сейчас, те, давешние… Помнишь, когда Пополь Франказаль выходил на эстраду? Как он пел по-французски, как окликал танцующих, разговаривал с ними, называя по именам… И потом, он не брал три миллиона за выступление. Три миллиона?! Ну да, три – старыми, конечно. Это Ламот мне говорил, а он-то знает, он сам эти праздники организовывал, в комитете был…
А после уже вроде и говорить-то не о чем. Покачаешь головой, скользнете оба взглядами по танцплощадке… И уже глаз будет не отвести…
