Коллектив Авторов - Здравствуй, племя младое, незнакомое!
– Кончай его, Обдериха! Дери его до смерти!
Волчком крутится на полке Филиппс, ужом извивается, дуром орет, а спрыгнуть да убежать никак не может. Так и запарили бы его банные до смерти, но тут дверь сама собой растворилась, от воздуха спертого, видимо. Нечистые и попрятались с перепугу – Обдериха под полок забилась, а Байник в куренка ощипанного оборотился и шмыг на улицу, да скорехонько к своей сауне, знай только крылышками-костышками помахивает.
Сполз кое-как Филиппс на пол, штаны натянул да через порог на карачках перекувыркнулся и тихохонько, тихохонько по картошке к пряслу, а там в овражек поковылял. Так и сгинул бы навечно где-нибудь в овраге том в лопухах, если бы не Ксения. Хватилась она чего-то в баню пойти. Что такое?! Дверь настежь, по всему полу крапива накидана, боярышнику кусты наломаны. «Кто-нибудь озорничать заходил, – подумала. Взялась за веник, выметать, глядит – ботинки у порога стоят, лакированные, новехонькие. – Такие только у Филиппа могут быть...» Схватила да побежала отдать, да пристыдить, чтоб по чужим баням не лазил. И нашла его в овраге, умирающего. Притащила домой, выходила, молоком отпоила.
– Ступай, – говорит, – теперь домой, коли отудобел...
А он и идти не хочет.
– Чего, – говорит, – мне одному там, в хоромах тех, делать? У тебя тут вон как хорошо, спокойно...
КУМАЖА
Телемастер-шабашник Авдей Луковой и частный предприниматель Семен Артемич сидели за столом друг перед дружкой и угощались. Перед каждым лежало на противнях по целому зажаренному в гриле до румяна гусю. Стояли на высоких ножках фужеры с белым вином, а около них – стопочки с чистой, как слезиночка, водкой. Гусятину раздирали руками, по-русски, не признавая ножей и вилок. Пальцы с удовольствием утопали в масляной горячей мякоти, нос ловил аромат пряностей, а язык – острый вкус нежного мяса. Вино подливали и пили, когда просто хотелось пить, а водку – когда от удовольствия созревал очередной тост.
Тосты выдумывал и произносил на правах богатого и радушного хозяина Семен Артемич.
– Давай-ка выпьем за гуся... Чтоб леталось ему, жировалось на вольном хлебу, свежем воздухе...
– Не больно-то вольготно ему, наверно, тут, – указал гость кивком головы на противень.
– А я предлагаю выпить за другого гуся, который еще в стаде ходит, но скоро, думаю, попадет к нам на сковородку!
Гость согласился с тостом, чокнулись хрусталем, выпили за гуся и опять начали аппетитно есть и беседовать.
– Я, – причавкивал Семен Артемич, – всю жизнь, может, мечтал вот так вот гуся слопать целиком... но еще мечтаю о баране на вертеле.
– Меня позвать не забудь, – облизнулся Авдей.
– Позову! Я всех друзей тогда созову. Вот, скажу, братцы, дожил я наконец до счастливой жизни, порадуйтесь вместе со мною...
Авдей уже заметно охмелел, поднял рюмку:
– Хорошо живем...
– Хорошо, друг. У меня в одном колхозе целое стадо гусей ходит. Председатель деньгами не смог расплатиться, пришлось живыми гусями брать. Хочешь, завтра их к моему дому, к подъезду прямо, какая-нибудь деревенская босоногая Матанька пригонит хворостиной? Как в кино... Ну, давай выпьем...
Гусей съели и косточки обглодали, вином запили; потом выпили еще по стопке водки, закусили лимоном; потом пили кофе, закусывали ломтиками сыра, сытно откидываясь на спинки стульев. В довершение вечера, пришел проведать Семена Артемича личный врач-экстрасенс с острой саблей в руках. Порадовал сообщением, что отыскал в «тетрадке народной мудрости» заговор от ожирения, почти идентичный с его собственной методикой. За такое усердие врач был пожалован целым стаканом водки и какой угодно закуской, появившейся на столе из холодильника как по волшебству: хочешь – рыжики, груздочки, хочешь – балык, ветчина, заливной язык... Выпив стакан водки до дна, экстрасенс решил тут же опробовать на пациенте новый заговор.
И вот уже подвыпившая троица прыгала по кухне какими-то языческими прыжками, экстрасенс махал над головой Семена Артемича саблей, и тот исступленно вопрошал:
– Что сечешь?
– Ожирень секу! – кричал экстрасенс.
– Секи шибче! – вторил ему пациент. – Чтобы век не было!..
Возвращался Авдей домой поздно ночью, пьяный, улыбался, вспоминая, как на шум прибежала из спальни жена Семена Артемича и образумила их:
– Вы что, рехнулись?
Маленько утихомирились. Сели за стол и еще взбодрились по рюмочке водки. Семен Артемич время от времени учил Авдея жить. И в этот раз не преминул:
– Давно бы открыл свою телемастерскую и жил бы припеваючи. Золотые сами бы к тебе сыпались, только карман подставляй. Работать не нужно...
– Пока у меня голова на плечах, – улыбался Авдей, – и чемоданчик с инструментами при мне – кусок хлеба, сала и бутылку водки всегда заработаю. Живу я один, мне много не надо... У меня мой чемоданчик, как неразменный рубль.
– Врешь ты все, – посерьезнел Семен Артемич. – Человеку всегда много надо... Ну ладно, поздно уже, вставать завтра рано... Вот вам по гусю, домой гостинца, и доброй ночи...
На том и разошлись. У подъезда экстрасенс пошел в свою сторону, Авдей – в свою. Была осень, грязно, хотя небо вроде выветрилось и полная луна ясно высвечивала то и дело наплывающие на нее холодные серые облака. Мороженый гусь все хотел выскользнуть из-под мышки, но хоть и пьяный, Авдей не спускал с него глаз и поддерживал застывающей уже ладонью, пока не споткнулся и не улетел с тротуара в грязь. В первую минуту было такое ощущение, что ему подставили ножку. Но никого рядом не было. Гусь, само собой, выскользнул во время падения и шлепнулся где-то рядом. Как нарочно, большое черное облако потопило в своей тени свет луны и надвинулся мрак, казалось, надолго. Авдей пошарил вокруг себя, пытаясь нащупать холодную тушку, чертыхнулся... и вдруг его кисть зажала какая-то безжизненная, не холодная, не теплая, будто давно тут валявшаяся меховая рукавица, ладонь. Авдей глянул – кто тут!.. И словно только что проснувшись или, наоборот, крепко уснув, увидел смотрящую в упор на него огромными косыми глазами прескверную, какой ни наяву, ни во сне не придумать, харю. А за ней толпились еще и еще, такие же противные, кривляющиеся, беззвучно хохочущие рожи.
– Ты нам гусака – мы тебе серебряный рубль, – прогугнила ему прямо в лицо харя, пахнув каким-то серным смрадом.
«Это нечистая!..» – смекнул, трезвея, Авдей, хотел, было, соскочить и броситься наутек сломя голову, пес с ним, с гусем... Но кисть его все еще была зажата мохнатой рукой, пока другая такая же рука не сунула ему в ладонь прохладную кругляшку – серебряный рубль. И сразу же никого вокруг, тихо и даже безветренно. Тут уж Авдей вскочил и, не оглядываясь, припустил вперед к дому, благо, было недалеко. Бежит, тяжело дышит, не мальчишка уже, тридцать с лишним, и слышит – настигают, топают, хлопают сзади, кричат:
– А-а! Ты обманул нас! Твой гусак мертвый! И головы у него нет! А мы тебе рубль неразменный дали! Верни сейчас же, не то задавим!..
Жизнь дороже рубля. Бросил Авдей серебряный на асфальт, и звон даже слыхать было, да, все не оглядываясь, все той же прытью к дому. У самого подъезда – на тебе! Старый знакомый Серега, давно не видались, остановил.
– Ты чего по ночам бегаешь? – смеется. – Днем-то когда бы встретились...
Авдей хотел, было, рассказать Сереге все, что с ним только что приключилось, но, похоже, будто ничего этого не было, а просто упал он в грязь и на какое-то мгновение заснул, а оно и пригрезилось. Поэтому он так и сказал, оттирая ладонью грязь с куртки:
– У друга выпили, шел сейчас и в грязь упал.
– Ничего, отмоешься, – успокоил его Серега. – Слушай, ты телевизоры-то все еще ремонтируешь? Заглянул бы как-нибудь ко мне по старой дружбе. Телевизор сломался. Ты его раз ремонтировал, помнишь, наверно? Цветной...
Старой дружбе отказать нельзя. Авдей пообещал назавтра зайти. Но что-то было на другой день самочувствие нехорошее: похмелье не похмелье, но муть жуткая и круги какие-то зеленые перед глазами, казалось, того и гляди, глюки пойдут. Да и вчерашнее приключение было настолько свежо, что казалось каким-то воплотившимся бредом и совершенно не выходило из головы. То Авдей жалел, что выбросил неразменный рубль, а надо было бежать и бежать до самого дома; то, наоборот, радовался, что отдал, отвязался от чертей, а то, кто знает, будут по ночам приходить, будить, долг требовать. И хотя эту ночь Авдей спал хорошо, спокойно, но днем, вот, пожалуйста, – всякие круги перед глазами, тошнота. Нет, это не похмелье, это будто предчувствие какой-то перемены.
Но никаких перемен как раз не происходило с ним. Он просто никуда не выходил из дома всю неделю. И тошнота, и муть, и круги сменились какой-то тягучей тоскливой ленью. Вспоминались зачем-то прошлые поступки, попытки утвердиться в жизни, которые терпели крах, как песочные, или еще хуже, воздушные замки. И в этом он винил тогда не себя, а своих друзей, знакомых, которые, мнилось ему, не замечают его доброго отношения к ним. И постепенно он отдалялся от них с грустной и вместе с тем гордой мыслью не общаться никогда с теми, кому он неинтересен. Гордыня человеческая трудно смиряема, но он пытался ее смирять и находил даже наслаждение в сознании себя отвергнутым, осмеянным, опустившимся внешне, но неустанно укрепляющим дух свой внутренне. И в этом тоже была его гордость. Он мог, например, не пойти туда, где ему бывало хорошо, но однажды показалось, что там он уже надоел, и он не шел день, два, неделю... И так получилось, что довольно обширный круг его знакомых с годами, как-то непроизвольно, видоизменялся. В конце концов Авдей забывал и не сожалел о старых, когда-то очень теплых привязанностях. В последнее время общается он исключительно с людьми богатыми, вроде Семена Артемича, но увлеченными, кроме обогащения, еще какими-нибудь выдумками, хоть простой рыбной ловлей. Авдей всегда искал в друзьях лишь интерес общения, и не более, никакого подобного им образа жизни или пристрастия не принимал и всегда держался мысли, что и отсюда уйдет запросто, как только почувствует обиду или простое одиночество. Авдей давно приметил такую закономерность: пока ты стремишься к людям, они отталкивают тебя, но стоит только отдалиться от них, как они сами лезут к тебе.
