Максим Гаспачо - Место для радуги
Я был уверен, что двое суток в ШИЗО — это профилактический шаг администрации, направленный на то, чтобы выбить из меня излишнюю самоуверенность и дерзость, которая, по их мнению, во мне присутствовала. Возможно, во мне это и было, потому что, на мой взгляд, заключенные были уж слишком забиты и запуганы.
В сущности, и до, и после изолятора внешне я ничем от других не отличался, но внутренне не относился к происходящему так, как другие. Я не мог со всей серьезностью воспринимать откровенный идиотизм, который проявлялся буквально во всем — в стукачестве друг на друга; в том, с какой серьезностью и искренней верой в свою «работу» активисты пишут докладные записки; в то, с какой серьезностью дневальные их принимают и относят старшине; в то, как люди сидят в очередях, встают по командам дневальных (по сути — таких же заключенных), маршируют, выкрикивают свое имя-отчество в ответ на произнесение их фамилии, и весь остальной маразм — от первой до последней секунды каждого дня.
После выхода из ШИЗО я понял, что лучше притупить свой взгляд и стараться как-то скрыть свое внутреннее отношение к происходящему. Но они все равно каким-то образом это чувствовали, поэтому я стал жертвой провокаций. Как я ни старался быть «прилежным», в скором времени меня снова упрятали в штрафной изолятор. На сей раз — за избиение заключенного.
Дело было во время уборки. С тряпкой в руках я убирал пену в коридоре и вдруг заметил вокруг себя какое-то странное скопление «активистов». Среди них были и те, что отправляли меня в изолятор в прошлый раз. Я всем нутром почувствовал, что тут что-то не так. И в этот момент один из уборщиков, который тёр вместе со мной полы коридора, неожиданно падает и восклицает:
— А-а-а, дневальный, он меня ударил, — и при этом показывает на меня.
Не описать словами все, что чувствуешь в этот момент. Я полностью осознавал, что сейчас происходит, но какая-то часть меня упорно отказывалась в это верить. В надежде, что это все-таки не целенаправленная подстава, а просто какое-то недоразумение, я поднимаю взгляд на дневального и вижу его глаза, полные наигранного недоумения и фальши:
— Ты зачем ударил осужденного? — восклицает он.
Я настолько потерял дар речи, что даже не нашелся, что ответить. В этот же момент из своей комнатушки выпрыгивает старшина.
— Что случилось? — спрашивает он, делая вид, что не знает, что случилось.
— Этот осужденный ударил этого осужденного, — докладывает дневальный, показывая на меня и на «жертву».
— Кто видел? — рявкает старшина.
— Мы видели! — в один голос восклицает группа активистов, которая как бы случайно в это время протирала пыль в коридоре.
Эти инсценировки всегда обыгрываются так, как будто «нарушение» произошло на самом деле. Наверное, это делается для того, чтобы все выглядело более правдоподобно. Дальше тот же сценарий: старшина снимает трубку телефона и вызывает войсковой наряд. Через несколько минут люди в погонах уводят меня из отряда со скованными за спиной руками, а старшина, дневальный, группа лжесвидетелей и «жертва» пишут на меня бумаги.
До того, как меня увели, я осознавал, что говорить что-либо бесполезно. Мне просто хотелось понять, что чувствуют эти люди, которые только что все это разыграли. Каждый из них знает, что такое ШИЗО и что там делают с людьми. Я смотрел в глаза одному, другому, третьему, старшине, дневальному, и у всех, как у одного, встречал один и тот же взгляд — наглый, бессовестный, преданный идее и уверенный в своей безнаказанности. Никто даже не отвел глаза, а наоборот — с дерзостью и с усмешкой смотрели на меня, понимая, что я абсолютно ничего не могу сделать. Сейчас, глядя на это совершенно другими глазами я понимаю, что эти люди были тяжело больны и не держу на них зла, а наоборот — сострадаю им в их болезни. Но тогда я относился к происходящему не так, как сейчас. В каждом из них я видел законченную мразь, в которой нет ничего человеческого. То же самое относится и к тем представителям администрации, чьи руки обагрянены кровью многих и многих заключенных, в том числе и моей.
«Избиение заключенного» — это очень серьезное и очень грубое нарушение.
— Пятнадцать суток, — вынес свой приговор Александр Владимирович.
Помню, у меня даже ноги подкосились. Мне стало страшно, что я не выдержу. Пятнадцать суток — это максимальный срок пребывания в ШИЗО. Были случаи, когда человек «уезжал» на пятнадцать суток, а обратно не возвращался.
На этот раз претерпеть пришлось гораздо больше. Помимо всего прочего я познал, что такое «растягивание». Это происходит так: ты стоишь лицом к стене в коридоре изолятора, а пятеро мясников в военной форме начинают растягивать твои ноги в разные стороны. Один придавливает тело к стене большой деревянной киянкой, двое крепко держат руки, тоже прижимая их к стене, и двое растягивают ноги, цепляя их на сгибе ступни рукоятками резиновых дубинок. Сначала ты пытаешься сдержать себя, чтобы не закричать, и слышишь при этом: «Смотри-ка ты, держится… А ну давай посильнее его». И тогда ты чувствуешь, как готовые вот-вот разорваться связки начинают ныть от невыносимой боли. Крик невольно вырывается наружу. Ты начинаешь кричать, а они ещё сильнее тянут, и ты едва сдерживаешь себя, чтобы не выкрикнуть: «Да что же вы делаете, твари!». Этого сделать ни в коем случае нельзя.
Интересно, как вел бы себя в такой ситуации Будда? Смог бы он оставаться отрешенным и невозмутимым? Когда мясники вдоволь насытятся страданиями и криками, они отпускают тебя обратно в камеру. На подкашивающихся и ноющих от боли ногах ты забегаешь в камеру и приступаешь к уборке свежезалитого хлорного раствора.
Я вспомнил про Будду, потому что в детстве читал книжку «Сиддхартха», про мальчика, который стал Буддой. Мне вспомнилось оттуда, что избавиться от страданий этого мира можно путем отрешения и медитации. Всё, что происходило в ШИЗО, было сверх меры для человека. Иногда после приседаний нагишом под струей холодной воды нас возвращали в камеру, не давая забрать одежду. На моих глазах молодой парнишка, который был назначен дежурным по камере, потерял сознание и упал голышом в лужу хлорки. Я постучался в дверь, с той стороны раздался голос:
— Чего тебе надо?
— Человек умирает, — сказал я, — Надо врача.
Тот, кто стоял за дверью, посмотрел в глазок и увидел лежащее в луже хлорки тело. Всё, что на нем было надето — это только повязка на руке с надписью «Дежурный по камере».
— Пусть подыхает, — ответил голос. — Когда сдохнет, тогда стучи, а сейчас надевай повязку и убирай за него…
Я оттащил сокамерника под струю холодной воды и продолжил уборку за него. Иногда мне хотелось также упасть и больше не видеть ничего этого, но мой организм почему-то выдерживал всё. Тогда, вспомнив про мальчика Сиддхартху, я стал пробовать отрешиться от страданий — я переставал отождествлять себя со своим телом, мысленно перенося себя подальше от этого места. Задыхаясь от кашля и убирая хлорный раствор изъеденными до мяса руками, я представлял, что сейчас гуляю по лесу или сижу на берегу озера. Всей силой своего воображения я возносился прочь из этих стен, и это помогало мне преодолевать все страдания, которые выпали на мою долю в 20 лет. Так я выдержал эти пятнадцать суток.
В скором времени это повторилось снова — я опять «ударил» кого-то активиста. Меня закрыли ещё на пятнадцать суток. И потом ещё на пятнадцать суток. Это делалось с небольшими перерывами. Наверное, чтобы дать мне немного отдышаться. Тогда я ещё не понимал истинного смысла всего происходящего. Мне казалось, что за этими событиями стоит чисто человеческий фактор — личная неприязнь правящей верхушки колонии к моей персоне. Но это было не так — правящая верхушка колонии была лишь марионетками, слепыми исполнителями, которых дергала за ниточки сила иного порядка. Ответы на все вопросы я получил значительно позже.
За время этих «командировок» в ШИЗО, я видел страшные вещи. Здесь повсюду царила смерть. Я видел, как у людей открывалось кровотечение из разъеденных хлоркой легких — они начинали кашлять кровью. Когда это случалось, человека переводили из ШИЗО в стационар, потому что ему, как правило, оставалось уже не долго. Конечно, это делалось не из сострадания и не с целью спасти человека. Просто в стационаре этого человека было легче списать — по всем бумагам выходило, что «пытались спасти, но не смогли». Такие случаи оформлялись как «смерть от туберкулеза». Если кто-нибудь из родственников, имеющих влиятельные связи, сумел бы добиться выдачи тела, то вскрытие подтвердило бы факт разъеденных легких, и никто не доказал бы, что это сделала хлорка, а не выдуманный «туберкулез». Впрочем, за всю историю колонии родственникам ни разу не удавалось добиться выдачи тела. Умерших хоронили тут неподалеку, на специально отведенном для этого участке земли. Тело закапывали и вместо надгробия вбивали столбик с порядковым номером. Участок был довольно большой и полностью усеянный столбиками с номерами.
