Сергей Кузнечихин - БИЧ-Рыба (сборник)
На другой день только и разговоров про темно-вишневую шаль. Кто на концерт не попал – ахают, не верят. А следующие выступления только на майские праздники, почти два месяца ждать. Особо нетерпеливые на репетицию пробрались, сначала под дверью подслушивали, потом осмелели, да нарвались на Филиппа Григорьевича. Выставил с треском, чтобы не отвлекали, и в дверную ручку с внутренней стороны ножку стула вставил. Правда, к концу репетиции подобрел, вышел покурить с парнями и свой концерт устроил, такие анекдоты травил, на весь клуб хохот стоял, сначала свежачок выдал, а потом старые, которые раньше про евреев рассказывал, на армянский манер перелицевал.
Дождались и до праздников. Вышла Кнарик на сцену, пять песен спела, а публике все мало, хлопают и хлопают. Еле отпустили. И так получилось, что Филипп Григорьевич сразу после нее выступал, он уже и здоровэньки булы крикнул, а из зала все еще «бис» орут – Кнарик требуют. Потом он чего-то рассказывал и про Хвынью свою любимую, и совсем новенькое… и никто не смеялся. Не потому, что обидеть хотели, просто не успели переключиться. Жалко человека, да что поделаешь. Он с расстройства слова перезабыл. Пыкал, мыкал – и ушел со сцены, басню не дочитав. Зеленке тоже хлопали, даже «бис» крикнули, но и его понять можно, не больно-то приятно улыбаться после горчицы.
Это на Первое мая, а восьмого, ко Дню Победы, снова концерт. Да еще и областное начальство обещало приехать – переходящее знамя за прошлый сезон вручать. Грозились даже заместителя министра привезти. Живенько подготовку развернули: и в конторе, и в столовой, и в клубе… Заодно и подгнившие доски на тротуарах сменили. Навели глянец.
А перед праздниками у Кнарик мальчишка заболел, тот самый Гамлет. Чирьяки пошли. Пришлось принца на перевязки водить: и четвертого мая водила, и шестого – народ все видел, народ не проведешь, он, если сразу не догадается, потом обязательно сообразит, что почем и от чего что. И четвертого, и шестого Зеленка перевязывал мальчишку и успокаивал мамашу – в общем, делал что положено. Они же, медики, какую-то клятву дают. А восьмого, в день концерта, она попросила сделать перевязку с утра. Надо ведь приготовиться – платье погладить, волосы вымыть… Кудри у нее густые были, чернущие, на работу она с прической ходила, а на сцене всю кучу на плечи, да к таким-то волосам красное платье и песня цыганская… туши свет!
Ну попросилась, значит, а Зеленка на утро дела какие-то выдумал. Назначил перевязку на после обеда. А сам и после обеда задержался. Полтора часа прождала. Нанервничалась, конечно. Не лучшая подготовка к песне. Филипп Григорьевич прибегает, извиняется, приглашает без очереди пройти, будто народ ничего не понимает и сочувствия к артистке не имеет. Никто и не заставлял ее в очереди стоять, даже самые зловредные не возникали. Перевязал он, значит, мальчишку, потом подходит к мамаше, хвать ее за руку и к окну тащит. Тащит и приговаривает:
– Ну-ка, ну-ка, що цэ у тоби? – От окна к зеркалу подводит. – Дывысь, яка блямбочка.
А у нее над верхней губой прыщик малюсенький. Втолковал впечатлительной женщине, что прыщики ниже верхней губы не опасны, а если выше… тогда любая пакость может запросто параличом кончиться, потому что с головным мозгом связано. Усадил перепуганную бабенку в кресло и начал прыщик обрабатывать: сначала спиртом протер, потом йодом прижег, и для полного букета такие усищи зеленкой намалевал, что, окажись она в городе, на нее бы все машины, как на зеленый свет, мчались.
Вернулась Кнарик домой, глянула в зеркало и ахнула. Какая уж там сцена… Впрочем, басни рассказывать можно и в таком гриме, а сердцещипательные песни… да что тут говорить.
Концерт, конечно, состоялся. Зеленка за двоих отработал, да в такой раж вошел, что гости визжали и падали от смеха. Мастер был, ничего не скажешь, живой Тарапунька.
Гостей потешил, а своих не очень. Обидел – не то слово, – украл у народа темно-вишневую шаль и калитку закрыл. И так получилось, что закрыл навсегда. Концерт был последний перед летними каникулами. В мае начинался футбольно-танцевальный сезон. А у Кнарик мальчишка совсем расхворался. Свозили в область к врачу, тот посоветовал сменить климат. И они уехали. Вроде в августе, а может, и в сентябре – разница небольшая.
А вскоре и сам Филипп Григорьевич откочевал куда-то на Север. Уверял, что родственники зовут и заработки там богатые. Все верно, только перед этими разговорами о родственниках в больницу нашу приехал настоящий главный врач и еще два молодых доктора, и что-то нездоровое между ними возникло, какая-то медицинская тайна.
Боевая ничья
Слава задарма не дается: один тюрягой за нее платит, другая – потерей жениха, третий – потерей здоровья. И все-таки заезжие звезды иногда ухитряются урвать кусок славушки почти не тратясь, по дешевке.
Почему, спрашиваете? Откуда у них эта фора?
Да от нас же. От нашей собственной дури и зависти. Не можем смириться с тем, что на одном болоте разные птицы водятся – под одними кочками лебеди с чирочками…
Я не Сашку Чиркова имею в виду. Вы не смотрите, что сейчас он скукоженный ходит. Этот Чирок в свое время по левому краю гордым соколом летал, редкий защитник удерживал, и болельщики из объятий не выпускали.
Знали бы, какой футбол в те годы был! Какие страсти на стадионе кипели! Бурлили и пенились! Это сейчас – придешь, и самое лучшее, если встретишь трех мужиков с банкой пива. Обязательно бывших игроков. Тянет ветеранов на места боевой славы. Того же Чирка или Силантьича. Правда, с памятью у некоторых что-то стало. Одно – с ног на голову, другое – с больной головы на здоровую. Силантьича, например, послушать, так его чуть ли не в сборную сватали на место Хурцилавы. Или этот, придурок лагерный, как его… фамилию не вспомню, а кличка у него была – Баня. Во вторые Стрельцовы метит. Тоже, мол, если бы в молодости не посадили, он бы… А сам вышел на поле раза три с половиной, когда играть было некому. Единственное, что умел, – ауты выбрасывать, это ему доверяли, ну и, конечно, балетки с формой носить. Вчера его в пивной видел. Как же все-таки его по паспорту… не вспомню. А Баней звали, потому что его мамаша банщицей работала. Тогда футбольные кликухи чаще всего по отчеству давали. Разумеется, если имя у отца не затертое. Кого-то Данилой звали, кого-то – Федюхой. Помню, в Добрыни из Питера каждое лето Серега Мурашов приезжал, такой технарь был, похлеще любого циркача мячом жонглировал, а по отчеству – Елистратович. Его для удобства Кастратом звали. И не обижался. Потому что играл классно. А если батька у игрока – Володя, Алексей или Анатолий какой-нибудь, тогда уже смак терялся. Но для кликухи и место работы годилось. У Юрки Батурина, который теперь физиком в школе трубит, батька лесозаводом заведовал. И Юрку по этому случаю Поленом звали. Хорошо еще – не дубиной. Он как раз в защите играл. Кто-то к нашим воротам рвется, а на стадионе рев: «Полено, лупи его! По костям ему, Полено!»
Болели так, что в соседней области слышали, если наши гол забили. Это ничего, что до границы с соседней областью девятьсот метров, все равно приятно.
Теперь на стадионе, как в санатории для престарелых, а раньше, как на ярмарке: шум, гам и развлечения на любой вкус. Кто в волейбол с девочками поигрывал, кто в теннис тюкал, тут же на лавочках и картишки мусолили, а на поле если не парни, то пацанята постоянно мяч гоняли. Или пенальти на высадку били, пара на пару. Игра такая была – двое в воротах, двое бьют, потом меняются местами. Кто меньше забил – вылетает. Все играли – и шпана, и начальство – без разницы. Пластались, не жалея ботинок, в кино опаздывали, мужик на одиннадцатиметровую отметку рвется, а жена за рубаху в клуб тянет. Крики, смех, слезы – мексиканские страсти. Солдаткин, главный инженер теперешний, вот уж азартен был. Он, кстати, до того как в кресло забраться, играл прилично. Он и тогда с лысиной бегал. В районе его Бубукиным звали, играл такой в «Локомотиве» и в сборной, тоже лысый и тоже нападающий. Водился он здорово, такие кружева на поле плел, только по калитке часто мазал, а когда в начальство выбился, толпа уже ни одного промаха не прощала, чуть что и: «Конторщик», «Контра», а те, кто на работе выволочку от него получал, те и похлеще выражались. Выжили игрока с поля. Правда, и возраст у него поджимал, да и замена появилась.
Ни раньше, ни позже такой сильной команды не собиралось, а теперь и подавно не будет. В районе всех без разбора чихвостили. И в области на первую группу замахивались. И тут уже без варягов не обошлось.
У Володьки Парамонова было три сестры. Фигуристые девицы, и все три в кудряшках. Поехала старшая на майские праздники к тетке в Иваново… и вернулась оттуда с готовым мужем. Соображаете, из какого города? Там на одного жениха семь невест, гарем можно заводить – а нашим поселковым хоть бы хны. Увидела и увела. И не какого-нибудь замухрышку. Нашего знаменитого Силантьича! Тогда он еще при шевелюре был и без живота. Привезла как раз ко Дню Победы, на открытие сезона. Парамон приводит на стадион нового родственника, зять он ему или шурин – я в этой науке всегда путаюсь, – приходит и заявляет, что парень за «Текстильщик» играл. А у того на майке и впрямь «Текстильщик» написано. Где ее выдали? Может, действительно в классной команде, а может, и в фабричной – в Иванове все текстильщики, поди проверь. Проверить трудно, а попробовать можно. Тем более что в своих бутсах пришел. И комплекция настоящего стоппера. Короче, поставили на игру. В то время защитники даже в столичных командах играли в кость или на корпус, водиться не умели, ценили за удар. Кто выше – тот капитан. И Силантьич при первом же «свободном» показал, на что способен. Разбежался… и с тещиной ноги почти до штрафной. И стадион ахнул. А правая у него в наколеннике была. Болела или для понта – не знаю. Только с первой же игры народ заговорил, что правая у него – смертельная. Якобы еще в Иванове с него расписку взяли, что за удар правой ногой привлекут к уголовной ответственности, как за применение холодного оружия. Парамон клялся, что собственными глазами эту расписку видел.
