Эдуард Лимонов - Русское психо
Перебирая первый сэт, называется «СУБХАНАЛЛА» или терпение, нужно отщипывая на себя каждое из тридцати трех зерен произносить «субханалла». Когда доходишь до колечка (их на моих четках два) между 9-й и 10-й четками с каждого конца четок, колечко называется «мулла»; так вот, дойдя до «муллы» нужно воскликнуть: «Аллах Акбар», то есть Велик Аллах!
Второй сэт называется «АЛХАНДУЛИЛЛА», это означает что-то вроде хвала всевышнему за то, что есть, за то, что имею. Порядок тот же: отщипываешь зерна, произнося алхандулилла, алхандулилла… дойдя до колечка-муллы восклицаешь «Аллах Акбар!» и опять алхандулилла, алхандулилла… 33 раза.
Третий сэт уже так и называют «АЛЛАХ АКБАР» и дойдя до колечка — муллы произносят «Аллах Акбар!». Все три сэта я трактую, как три добродетели: «терпение», «скромность» и «богобоязненность».
Вот такие нехитрые церемонии. Мусульманин ты или нет, такие вещи дисциплинируют, также как и молитвы. Молитва: пять раз в день молятся крепко верующие, три раза молятся нормальные мусульмане. С рассветом, на закате и в полдень вполне достаточно. К молитве приготавливаются тем, что совершают омовение. Уши, глаза, рот, но также и подмывают гениталии. В тюрьме мусульмане делают это из бутылки, на дальняке. Все эти традиции держат мусульман и чистыми, и не позволяют забыть о Боге. Обычно Аслан расстилал на шконке платок, вставал над ним, лицом к окну, бормотал по-арабски, затем опускался на колени и кланялся своему Господу, касаясь лбом шконки. Все движения у них тщательно регламентированы. Большую, думаю я, силу дает и сознание того, что в этот же момент те же слова и те же движения совершает более миллиарда единоверцев во всем мире. Сгибаются в поклоне легкие сухие спины.
Но вернемся к четкам. Еще можно при перебирании четок произносить «ЛА— ИЛЛА», а еще «ИЛЬ-АЛЛА». Помимо молитв, в которых он поминал Аллаха, Аслан много поминал Автомат АК, калибра 5,45. Это его любимое оружие. Автомат этот снился ему в каждом его сне. Он фанат 5,45 миллиметров.
Это все о четках. А то я уже стал об автоматах. Что касается Аслана, то оттенок кожи у него глубоко-розовый с уклоном в медь. Волосы — темно медные. Его судили вместе с Радуевым в Махачкале. Сейчас он уже отбывает наказание. В тюрьме он был мне хорошим товарищем. Наши койки стояли изголовьями друг к другу. Иногда мне снились его сны. Однажды мы оба увидели во сне красное мыло.
Улыбка
16 мая 2002 года я получил в кормушку газеты. Пухлые такие. Внутри «Независимой газеты» обнаружил ещё и приложение к ней «Ex-Libris». Развернул и увидел СЕБЯ промеж ментов. Три четвёртых первой полосы Ex-Libris(а) занимал материал о моей книге «Моя политическая биография», а сопровождала материал длинная цветная фотография: бытовая сценка: менты ведут куда-то зэка. Бородка и очки изобличают в зэке преступника категории белых воротничков. На устах моих цвела улыбка. Спокойная и отстранённая. Словно это не меня ведут по коридору пять ментов, забубенных как стрельцы.
Так я выглядел ровно год назад, в мае 2001 года. В тот день меня привезли в суд слишком рано. Скорее всего это было ухищрение, позволяющее избежать встречи с журналистами и сторонниками. Меня приземлили из автозэка на зелёную траву-мураву и, прикрепив наручниками к старому опытному менту, быстро протащили под кронами деревьев в узкую боковую дверь суда. Всё это время рядом потело под мундирами милицейское мясо. Но они не могли заглушить запах природы, едкий и великолепный. Природа кисловато попахивала одновременно хвоёй и лимоном, ей-богу, как писька молоденькой девчонки. Они протащили меня в двери как в игольное ушко и спустили в подслеповатое помещение, где дрожала зарешёченная и упрятанная глубоко в стену лампа. Помещение только что отремонтировали или реконструировали, и оно жгло ноздри сырым бетоном. Узника спецслужб, меня поместили в камеру одного, а то ещё разглашу сокамерникам гостайну. В хате был жуткий срач: обрывки газет, скорлупа семечек, пустые пластмассовые бутылки, во множестве запятые-окурки, по-зэковски дотянутые до самого фильтра.
Меня доставили в Лефортовский межмуниципальный суд по поводу ходатайства моего адвоката сменить мне меру пресечения. Адвокат просил в своём ходатайстве заменить мне содержание под стражей подпиской о невыезде, либо залогом. Несколько депутатов Государственной Думы готовы были поручиться за меня. Я лично был стопроцентно, железобетонно уверен, что не для того они — ФСБ — меня так дорогостояще, так трудоёмко и с такой помпой, чуть ли не ротой своих гуннов брали на Алтае, чтобы так легко по первому требованию выпустить из своих рук. Адвокат в свою очередь твёрдо знал, что Лефортовский межмуниципальный суд за время своего существования ни разу никогда не сменил меру пресечения арестанту из Лефортовской тюрьмы, то есть находящемуся под арестом в следственном изоляторе ФСБ. «Лефортовский межмуниципальный — карманный суд ФСБ и, конечно, меру пресечения не снимет, — сообщил мне Сергей Беляк, — но придут СМИ, мы надеемся, что придут, возможно, будет телевидение, и пока ты идёшь по коридору, в зал их, конечно, не пустят, тебя увидит внешний мир в лице этих СМИ. Ты приготовь, Эдуард, какой-нибудь короткий лозунг, — посоветовал адвокат, — ты его выкрикни журналистам. На связные объяснения у тебя времени не будет. Рассчитывай на 15-20 секунд».
Он задал мне задачу этим лозунгом. Я вообще-то целых десять лет только и делал, что придумывал лозунги. Для демонстраций, для газеты. Некоторые получались очень удачными. Так, в 1996, когда на выборах победил Ельцин, мы дали в газету вертикальный лозунг «Россия опять дала Ельцину!» А на той же полосе, под небольшой фотографией Зюганова мы дали лаконичное пояснение: «А этому не дала!» Колонна НБП на демонстрациях оппозиции была и самая молодая, и самая остроумная. «Ешь богатых!» соседствовало с «Капитализм — дерьмо!» или «Хороший буржуй — мёртвый буржуй!» Даже вполне простой лозунг «Революция!» мы превращали в грозный рык под грохот ботинок нацболов: «Ре—во—люция! Ре-во-люция!»
И вот я приехал в Лефортовский суд, сидел в цементной вони и всё ещё тужился придумать. Дело в том, что я так и не придумал. У меня не было лозунга! У меня были варианты, но не один из них мне не подходил. «Я — (пауза) — политический заключённый!» Это звучало правильно, было чистейшей правдой, но лучше бы кто-то говорил это обо мне: Лимонов — политический заключённый. «Я в плену у обезьян», — звучало интеллектуально, книжно. Потребовать самому себе свободы? «Свободу Лимонову! Свободу мне!» — звучало неудачно, между тем на самом деле только этого я и хотел: Свободы! Далее, если следовать по пути развития каламбура меня ожидали стихотворное: «Лимонов жил, Лимонов жив, Лимонов будет жить» или цитатное: «Сбейте оковы, дайте мне волю, и я научу вас свободу любить!» Я безжалостно отбросил все варианты.
«Всех не пересажаете!» — годилось больше для группы заключённых…
Короче я сидел и паниковал. Скоро меня подымут в зал суда, а мне нечего сказать! Хорошо ещё, что поскольку меня привезли раньше срока, журналисты, которым и должен был предназначаться мой лозунг, не поджидали еще меня у здания суда. Привезли меня в 8.30, суд ещё даже был закрыт, заперт на ключ. Таким образом у меня оставалось время. Усевшись на клочок журнала, спина прямая, к бетонной сырой стене не прикасаюсь, я принялся выжимать из себя лозунг…
Когда меня подняли наверх заповедным, самым хитрым ментовским маршрутом, спрятав от журналистов, и наш кортеж наконец выскочил на журналистов (и стоящих в две шеренги национал-большевиков), я не выдавил из себя ни звука. По простейшей причине: я не нашёл искомую формулу, все варианты были мною отброшены как пошлые и неадекватные. Потому я прошествовал под вспышками камер и объективами, прикрытый лишь улыбкой. А за улыбкой у меня была Нирвана, Великая Иллюзия, Отчаянный Дух радикала. Улыбка и была моим лозунгом. Я прошёл, улыбаясь. Внутри зала, по-быстрому, судья, опросив присутствующих, начиная с меня и кончая прокурором, оставила ходатайство адвоката без удовлетворения. Мне надели наручники и повели обратно, в бетонный подвал. И я опять улыбался…
И вот, год спустя, 16 мая 2002 года, я вижу эту свою улыбку. И я стал размышлять над улыбкой. Прежде всего я подтвердил себе, что да, только эта улыбка была адекватным, единственным и полным выражением всей моей сути. Моим протестом и моим заявлением, моим кредо и моим способом борьбы. По самому низшему баллу это было «уместно и стильно», по высшему — «мудро». Жалко бы я выглядел, если бы крикнул: «Я — политический заключённый!» Ну разумеется, я политический заключённый. Режим «просвещённого абсолютизма», установленный в России бледным подполковником, не терпит конкурентов, никаких политических партий и лидеров их помимо отца граждан — подполковника и его окружающих офицеров. Лидеру политической партии — мне — место в тюрьме. Но это обстоятельство — только частность. Я — такой, как я есть, с моими книгами, с не по-русски подвижным бешеным талантом, с экстраординарным жизненным опытом гражданина мира, писателя, солдата и друга солдат, — весь от макушки до пяток я отвратителен персонажам «Ревизора» и «Мёртвых душ», населяющим российские кабинеты. Среди Чичиковых, Молчалиных, Скалозубов, Добчинских, Ноздрёвых, Коробочек и Маниловых я не должен бороздить улицы, но должен быть изъят из обращения. Пророк новой революции против цивилизации, я должен сидеть в тюрьме! Это все перечисленные мною частности. Я не мог их объяснить за те 15 или 10 секунд, которые шёл по коридору от двери в зал судебного заседания. Улыбка — это был общий суммарный ответ мой на их агрессию против меня. Вы хотели уничтожить меня — а я улыбаюсь. И смело! Вы желали, чтоб я пожаловался СМИ — а я улыбаюсь. Вы хотели, чтоб я скулил: «Попираются права человека!», чтоб верещал: «попираются…! права..! человека!», а я Вам эту улыбку.
