Владимир Маканин - На первом дыхании
— И соседей много?
— Много.
— В этом доме?
— Да.
Теперь мы поднимались по лестнице. Перед дверью она остановилась. Желала, чтоб я ушел. Желала со мной проститься именно здесь. Не показывая меня соседям.
Я попытался доесть ее жалостью. Жалостью ко мне, бедному и горемычному. Я рассказал, что так, мол, и так — была любимая, но вышла замуж. Не за меня. Я примчался из степей, но поздно. А теперь вот новая беда — она в больнице. После сложной операции.
И нужны деньги, чтоб она выздоровела. Квартиру родича, которую послал мне случай, я сдал жильцам. Взял с них деньги. Поэтому и жить мне теперь негде.
Все это было правдой от первого до последнего слова. И тон рассказа я вроде бы избрал какой нужно. И на жалость бил. И исподволь подчеркивал, что один-одинешенек в огромном городе… Тем не менее реакция оказалась совершенно обратной.
— Как же ты мог?! — вдруг возмутилась она.
— Что?
— Свинья ты. Свинья!.. Если ты ее так любишь, — возмущалась она, покраснев, как свекла на срезе, — как же ты мог?!
— О чем ты?
— Бесстыжий!.. Тьфу!
Ее даже трясло. А мне стало ясно — такую не свернешь. Дал я маху. Вот уж точно, не в ту степь.
— Зина…
— Убирайся!
Больше общаться со мной она не желала. Она вынула ключ, чтоб открыть дверь, при этом встала ко мне спиной. Давала понять, что я свинья и что все кончено. Конец фильма.
Я вышел на улицу, но идти было некуда. И озноб прокатывался по спине туда-сюда. Холодно.
Можно, конечно, на вокзал. Или к Бученкову — вдруг у его тещи случится приступ доброты. И будет чай с сахаром. И хлеб с маслом. Чего не бывает в жизни?.. Но ехать было далеко. Устал. Утомился.
И тогда я вернулся в подъезд, где Зина. Нет, сначала я заглянул в какое-то насквозь промерзшее парадное. Брр. И тут же вспомнил, что в подъезде Зины пахло кислой капустой. Капустой, старыми валенками, керосинками и всякой коммунальной дребеденью. Жизнь без прикрас. И потому там было теплее.
Я вернулся. Домишко был в два этажа, а на втором этаже — закуток. Под лестницей, а лестница уже вела на чердак. Я приметил это местечко, еще когда рассказывал Зине о своих бедах. Когда бил на жалость.
Я втиснулся в этот уголок — и аж задрожал от радости и тепла. Там были газеты. Самое то, что надо. Целые ворохи. «Пионерская правда» и еще что-то. Я завернулся в них и даже замурлыкал.
Нет. Сначала я снял плащ. Белый халат тоже снял: теперь он не изомнется. Потому что я туго скрутил ему крылышки и уложил в портфель. Это я умею.
Плащ тоже меня заботил: пришлось подыскать выступ и аккуратно его повесить. Я не хотел выглядеть, как целинник. В сносном плаще и с портфелем я еще долго могу ходить и ходить. А на брюки, кто ж на них смотрит.
Утром мы увиделись. Если можно так выразиться. Зина выходила из квартиры вместе с двумя другими жильцами — они шли на работу, были одеты, причесаны, в полном порядке. Даже одеколоном пахнуло. Этакое легкое облачко. А я как раз выбирался из своей газетной норы.
Я выбрался — стоял и отряхивался. Как пес. Зина и бровью не повела. И не подумала здороваться. А может, просто потеряла дар речи. Молчала. Я тоже не поздоровался.
— Видишь ли, мама, главное в жизни — основательность. Я решил овладеть сначала практической стороной науки.
— А потом будешь писать статьи?
— Непременно. И статьи. И диссертации. И вообще все, что пишут.
— Ты у меня умный, сынок.
Матушка заплакала. Когда я звонил, она каждый раз плакала. Не упустила ни разу.
— Поэтому ты дичишься девушек — да?
— Я?..
— Ты хочешь стать сначала настоящим ученым.
— Вот именно, мама.
— Номер у тебя в гостинице теплый?
— Солнечная сторона. И теплый. И чистый.
— А чем ты занимаешься в свободное время?
— Сейчас я вырабатываю в себе хороший вкус. Приучаюсь следить за своим внешним обликом — тут главное — привычка, мама! Купил костюм…
— Дорогой?
— Не очень. Но качественный. И видный.
— А еще?
— Галстуки модные купил. Мелочь всякую. Ботинки. Приучаю себя регулярно ходить в парикмахерскую.
— Правильно, сынок. Копейки не жалей.
— Сейчас я понял, как важно человеку иметь внешний облик.
— Еще бы, сынок, — встречают-то по одежке!
— Именно это я сейчас и усваиваю. Носовые платки и носки стираю сам.
— Это не нужно.
— Почему?
— Неужели в гостинице некому дать постирать?
— Мама!.. Я же вырабатываю внутреннюю самодисциплину. Разумеется, белье, рубашки и прочее я отдаю стирать. Но носовые платки — никогда! Это принцип, мама.
— Тебе виднее, сынок.
Мы помолчали. Телефонное время застыло, как застывает смола. И мы с матушкой были как застывшие в этой смоле божьи коровки.
— Что ты прочел в последнее время?
— Прочел?
— Из художественной литературы.
— Данте. Достоевский. Гете.
— Что прочитал из Гете, сынок?
Я съездил к Бученкову — и совершенно впустую. Надежды на ночлег в его квартире, тем более на ночлеги, не было ни малейшей. Теща шевелила губами, когда я клал в чай сахар. Я положил семь ложек. Если б она не считала, ей-богу, ограничился бы пятью. Впрочем, я знал, что сахар быстро и хорошо усваивается.
Андрюха сник. Потому что он не успел даже рта раскрыть в защиту. Теща выперла меня очень энергично и, надо отдать должное, очень обоснованно. В Москве грипп. А она всерьез боится за внука.
И на тебе — здесь действительно валялось письмо от Громышева. Алексей Иваныч расщедрился, сам написал, не на машинке. Кроме общих слов, была забавная вставка. Рассчитанная на самолюбие, которое, как известно, есть даже у ежа.
«…Мы тянем сейчас железнодорожную ветку. И один из разъездов, Олег, можем назвать твоим именем. Если хочешь, конечно. Разъезд такого-то. Звучит?.. Мы ведь помним, как много ты сделал для освоения». И так далее. И тому подобное. Тактические ходы и лесть впрямую. Дудки, Алексей Иваныч.
Бученков меня провожал. Я рассказывал ему о Гальке. А он о теще.
— Ты не обижайся, Олег, — извинялся он. — Я от нее завишу. Примак есть примак.
— Да перестань!
— Вот въедем в свою квартиру — тогда заживем.
— Пока.
— Пока, Олег.
Я торчал в библиотеке до закрытия. Томился. И смотрел в оба — как бы это и где бы это подстрелить ночлег. Но знакомых не было.
И тогда я поехал на прежнее место. Так уж человек создан. Был двенадцатый час. Тишина. Только я повесил плащ и влез в газетную нору — голос:
— Чего ты там шуршишь?
Это Зина.
— Спать ложусь.
— Ты что — здесь прописался?
Она вытянула меня из ворохов «Пионерской правды». И провела меня, не дыша, в комнату. Мы шептались.
— Только тихо.
— Ага.
— Это ведь не моя комната.
— Я помню. А где подруга?
— Она в ночную.
В квартире еще больше, чем на лестничной клетке, пахло капустой, родней и далеким детством. Жильцов здесь было немало, и по меньшей мере двое держали кошек. Сама комнатушка была меньше маленькой. Крохотная. Сверху на меня чуть не упал велосипед.
— Тише ты.
— Кто так вешает велосипеды? Повесили бы прямо на люстру.
— Не твое дело!
Так я стал ночевать у Зины. Это бывало иногда. А иногда в общежитии, у Олега-два. А иногда на вокзале. Такое было время.
Отношения у нас с ней сложились своеобразные, скажу яснее — чистые. Потому что произошла некая тихая подмена. В тот же вечер я, понятно, стал к ней приставать. То есть когда легли. Но меня не ждали. Если я люблю свою Галю, она, Зина, со мной спать не будет. Не имеет права. И это неважно, что Галя не дождалась меня и выскочила замуж. Важно, что я ее люблю.
— Но погоди, — перебивал я, совершенно рассвирепев, — ведь мы уже с тобой спали.
— Ну и что?
— Тогда была та же картинка.
— Нет, не та же. Тогда я надеялась.
— На что?
— На любовь.
— А сейчас почему ты не надеешься?
— Сейчас я все о тебе знаю.
И хоть ты ей кол на голове теши. Нет, нет и нет. Конец фильма. Я перепробовал все отмычки, но впустую.
Я дошел до того, что стал объяснять ей подсознательное. Про внутреннюю жизнь либидо. Про то, что тело подчас хочет и умеет жить своей отдельной жизнью и что независимо от нас иногда хочется тихого общения разноликих «я» и «я». Пир интеллекта. Но для Зины все эти тонкости были трын-трава. Очередная болтовня. Она обо всем этом не слышала и слышать не желала. Кремень.
Между прочим, выяснилось, что Зина замужем. А муж в заключении. Она даже не знала толком, что такое муж, — только поженились, и его за решетку. Полгода не пожили.
— Я об этом тебе и толкую: ты как женщина — еще не проснувшаяся. Тебе надо проснуться.
— Отстань!
Это ее не интересовало.
