Михаил Веллер - Мишахерезада
— Меня зовут Миша, — сказал я, — и вы запомните хорошо, что я сейчас сказал. Мое слово — верное. Пройдет десять лет — и вы вернетесь в Чечню. Вы еще будете молодые. Ваши дети еще будут детьми. Ваши родители еще будут живы. Вы будете жить на своей земле. В своих домах. У могил своих предков.
Во мне вещал пророк, и паства внимала со слезами. Точнее не помню. Помню продолжение после стакана:
— Я хочу, чтобы вы знали, что не все русские плохие, — развивал я мысль, с которой и был отнесен спать.
Прошло не десять лет, а двадцать. Чеченцы вернулись на Кавказ. Русские были изгнаны с жестокостью мести и этнической чистки. Начались чеченские войны.
Поистине, будь осмотрителен в молитве, ибо она может достигнуть ушей Всевышнего.
Гей узбеки
Я не герой, но бываю раздражительный.
В Бухару со скрипом и всхлипом приехали в полночь. Это был поезд местного сообщения, жертва разрухи 1918 года. Билеты здесь были лишними, как галстук в бане. Проводник пробирался среди узлов, собирая посильную мзду. Русского он поощрил бесплатно, демонстрируя политическую лояльность.
К особенностям Бухары относится ее расположение в двенадцати километрах от станции. Станция называется Каган. Последний автобус из Кагана в Бухару ушел час назад.
Вокзал закрылся. Народ ночевал в сквере. Я забил место на скамейке. Большинство разложилось в пыли под деревьями.
По аллейке бродила сумасшедшая. Неопределенных лет оборванная женщина просила милостыню. Иногда она порывалась уродливо танцевать.
Ночлежники оживились. К ней обращались по-русски, звали Катей и бросали копейки, веля плясать. Катя безумно хихикала.
Это было неприятно, потом противно, потом тягостно, потом я стал звереть. Развлечение попахивало травлей. Она здесь была одна русская среди узбекских семей, каракалпаков и туркмен, кто там они еще есть.
Она приближалась, и мой сосед по скамейке тоже проявил активность в веселье. Толстенький отец семейства пустил в темноту монетку и заказал танец, смеясь.
Взрыв бешенства интересен. Внутри тебя открывается маленький баллончик, капсула. И тугой колючий газ, режущий, крепкий, агрессивный, нестерпимый, в секунду заполняет тебя от мозга до пальцев. Ты успеваешь ощутить, что контроль потерян, грудь холодеет, тело взрывается, оно убивает, крушит и рвет. Глотка стиснута, вопль дик, смерть прекрасна.
На грани этого серьезного чувства я оказался стоящим рядом с Катей. Густо пахло вином и грязным телом. Я сунул ей в ладонь мелочи сколько было, сложил в кулак и развернул прочь.
— Пошла отсюда! — голосом драки приказал я, и она пошла.
— А тебе, дур-рак, что? Развлекаться больше нечем? — тем же голосом сказал я узбеку.
Это было громко. Все в темноте промолчали. Как-то я знал, что драки не будет. Проглотят. Не Кавказ. Азия.
Я сидел рядом с осрамленным узбеком, курил и думал об азиатском характере, уважающем силу и боящемся прямых столкновений. И вообще о белой расе в духе Джека Лондона.
А назавтра, побродив по Бухаре и проникшись глиняными руинами и лазурной эмалью, я разговорился в чайхане с одним татарином. То есть я не знал, что он татарин. Он служил срочную в Ленинградском округе, видел Питер дважды на пути туда и обратно, и человек из этого города был для него земляком по лучшему месту в мире. Он поил меня до ночи, пел о ленинградской культуре и честности, и жаловался на засилье узбеков, которых презирает, хотя сам и татарин. Средняя Азия полна национальностей, а национальности полны противоречий.
Чай давно перешел в портвейн, а чайхана — в скамейку среди сквера с фонтаном. На скамейке я и устроился спать, забыв, что рисковый вариант два раза подряд не катит.
Я проснулся от прикосновения. Оно было интимным, но оно не было женским. Оно было осторожным, но оно было настойчивым. Я стряхнул руку и стал просыпаться. Рука вернулась на место. Она была прикреплена к мужику, сидевшему в ногах.
Мужик был кудловат, смугловат, пьяноват и гниловат. Ласков и мерзок.
— Почему на улице спишь? — ласково спросил мужик. — Спать негде? Пойдем ко мне, это здесь, я рядом живу. Выпить хочешь? Девочек хочешь?
Я сел и вгляделся в часы. В два часа ночи, в кустах, в Бухаре ко мне пристал местный гомосек. Дыша дрянью, он норовил придвинуться и обнять. Я был поддат, и я не представлял, где тут что. Тьма была кромешная. У меня хватило ума удачно провести вечер.
— Покушать хочешь? У тебя деньги есть, я могу дать тебе деньги, только скажи?
Он был слаб, но лез вперед и бесстрашно улыбался. Мне стало неуютно.
— Паш-шел! — сказал я, отпихиваясь. — Паш-шел!.. — Он диковато лыбился и лез.
— Убью, сука! — Я скрутил ему ворот, тряхнул, толкнул кулаком в подбородок. — Нарваться хочешь? Вот здесь сейчас и нарвешься. Счас мочить тебя буду, урод. — Я встал и сунул руку в карман.
Он нисколько не испугался.
— Ты злой, — укоризненно отметил он и медленно ушел. — Почему ты такой злой? — обернулся и покачал головой.
Пора было сваливать. Не факт, что он не вернется с кодлой. Стремный скверик. Я подхватил свой рюкзачок и быстро пошел к очагам цивилизации.
Шел-то я быстро, но где очаги цивилизации — понятия не имел. Несколько лавочек рядом были закрыты. Единственная лампочка просвечивала вдали над гадским сквером, как звезда порока. Если найти автовокзал, там рядом стояли современные постройки…
Таращась во мгле, я крутил среди глухих глинобитных стен в полтора человеческих роста. Все прямые были кривыми, все углы закругленными. Собачий лай передавал меня, как эстафету. Я заблудился.
Шаги догоняли. Я побежал. Шаги отстали, раздались сбоку и вышли навстречу.
Их было человек семь, и если там были ножи, мне хана. Я вдруг почувствовал огромное миролюбие. В стрессе голова тормозит, и делаешься спокойным.
— Салям алейкум, — глупо и неожиданно для себя сказал я.
— Алейкум ассселям, — тихо просвистело в ответ с интонацией «сейчас-сейчас, погоди…».
— Я был не прав, готов уладить! — быстро сказал я, презирая себя за трусость и уважая за циничное хладнокровие. Я представил, что они могут понять под словом «уладить», и пришел в истеричное веселье. Нож был в кармане, но если что — не успеешь открыть.
Главное — не отвечать, если начнут бить, повторял я себе, получил по зубам и по уху и махнул руками наугад. Меня мигом снесли, я пришел в себя на карачках, пряча лицо в грудь. Пинали в ребра и зад, безостановочно и не больно.
— Ша, мальчики! — рассудительно сказал я. — Спасибо, достаточно. Я все понял!
Это всегда хорошо действует. У них спал задор. Еще попинали для порядка, грозя страшными карами на смеси языков, и ушли.
Через минуту я вышел к гостинице. Она была за углом. Над открытой дверью светил фонарь. Милиционер обжимался с администраторшей.
Я достал из паспорта неразменный рубль и снял койку за девяносто копеек. Милиционер затребовал информацию о причине моей помятости. Поправил кобуру, зажег фонарик и отважно шевельнулся в сторону темноты.
— Ахметка, ты куда, ножик в бок получишь!.. — заголосила женщина, цепляясь за его локоть.
Он показал, что сожалеет о препятствии исполнить долг.
За стойкой висело зеркало. Я не получил видимых повреждений. Младший сержант Ахметка с администратором Верой утешали меня в том плане, что педераст национальности не имеет. Все они курят траву, жуют нус и истощены пороком. Совсем слабосильные, вай.
Мы смеялись, что лучше встретить ночью слабосильных педов, чем здоровых волков. Меньше здоровья убудет.
Я думал, что долго буду курить в койке, и чуть не спалил во сне подушку. Там везде можно было курить, даже в магазинах.
А больше меня в Средней Азии пальцем никто не тронул.
Калым
Нигде не было так замечательно, как на Иссык-Куле! Трижды в день я ел только лучшее мясо, и каждую ночь спал с четырьмя девушками. И все это на фоне восхитительного пейзажа с водной гладью и снежными пиками. За три недели такой жизни мичмана Панина без сожалений разжаловали в матросы.
Если перевести высокую поэзию в скучную прозу — три недели я работал официантом в столовой пансионата Казахского, то бишь Алма-Атинского университета: весь берег был в пансионатах. А жить меня четыре официантки пустили к себе на балкончик, на пустую коечку, и на ночь запирали за мной дверь в комнату, заразы-девки, жертвы добродетели. Ромео на балконе, а поговорить не с кем.
Но трижды в день я накрывал столы в две смены, а ела вся столовская обслуга на кухне что хотела и сколько хотела. Заезд у них продолжался три недели, и девки меня устроили перед начальством как бы алма-атинского студента подработать на время пребывания. И за это счастье мне приплатили сорок рублей, как по ставке за три недели минус налоги. Я еще долго жил как богатый.