Денис Гуцко - Русскоговорящий
Агитатор заговорил, как и положено, восклицательными знаками. Голос звенел, рокотал — видимо, целился в душу, но бил совсем в молоко. Понять его было невозможно: русским языком агитатор не владел. Путал слова, комкал незаконченные, выскользнувшие из-под контроля предложения — но говорил, говорил, говорил, говорил. Высыпа́л слова кучей: разбирайте сами. Зал притих, заворожённый абракадаброй. Из звонких патетических куч выделялись два членораздельных кусочка: «Родина — наша мать» и «Как отдать мать?» Когда он повторил это в десятый раз, зал заскучал.
— Товарищч, как нам реорганизовать Рабкрин?! — крикнул Измайлов.
(В армию он загремел со второго курса юридического. Знает, что такое антимония и когда был военный коммунизм.)
Аудитория гудела как улей, кто-то играл в «секу» добытой по случаю колодой. Так что вбежал Трясогузка и зашикал на них как на старшеклассников в ТЮЗе.
…Спустившись по лестнице, они прошли через двор по бетонным квадратикам дорожки и вышли на улицу. Взводный стоял у железной двери дома напротив и жал звонок. Дверь отворилась, выглянула женщина лет пятидесяти в платке с блёстками. Внимательно посмотрела в лицо Кочеулову и снова исчезла. Она скоро вернулась, вышла и встала у стены своего дома, сцепив пальцы на животе. Рассмотрев БТР, сказала сухим утомлённым голосом:
— А вы на этом?
Кочеулов вслед за её взглядом оглянулся на «коробочку».
— Да. Бабушка ведь одна, Вы сказали?
— Да, но…
И словно устав от разговора, замолкла. Выглядела она, как человек, у которого болит зуб.
Всё прояснилось, когда в проёме двери появилась бабушка, невозможно толстая, с трудом передвигающая самоё себя. На ней был тонкий домашний халат. Обручальное кольцо врезалось в мякоть пальца. Протиснулась в два приёма и встала на ступеньке. Скользнув загнанным взглядом по БТРу, оглянулась на соседку, снова посмотрела на БТР, и вяло запричитала.
— Вот, сюда пожалуйста, — взводный тронул её за обвислый локоть, указывая на открытый боковой люк.
Увидев этот люк, старушка заплакала — так же вяло, еле слышно — скорее, захныкала. Она шагнула вперёд, но вдруг остановилась. Будто вспомнив главное, подняла красные глаза на свой дом. Из разбитых окон в яркое лунное небо поднимались столбы дыма. Не прерывая монотонного хныканья, она обернулась, показала рукой: смотри, что сделали. Её соседка молчала, неподвижно стоя у стены.
Толстушка долго топталась у «коробочки», примерялась, не зная, как подступиться. Наконец, подняла ногу на ступеньку.
— Вы головой вперёд, — учил её Кочеулов — Туда ногу, потом голову, а я вас подсажу.
Она послушно сунула в люк голову, потом руку. Прошло некоторое время. Тапок слетел с поставленной на подножку ноги. БТР качался… Она попробовала присесть, одновременно отталкиваясь оставшейся с наружи рукой от брони, чтобы уже вылезти обратно… Стало очевидно, что бабушка застряла.
— Давайте назад…
Солдаты, давясь от смеха, отбегали подальше, прятались за «коробочку». У Кочеулова подёргивались губы, но из последних сил он удерживал серьёзное выражение лица.
— Попробуйте ещё назад… Мы вам «Уазик» пришлём…
И вдруг у военных за спинами зарыдала пожилая азербайджанка. Они рыдали вдвоём: одна, прячась в ладони, в платок, в провал двери, другая — в тёмной железной ловушке.
Погром — зрелище неприличное.
После первого Митя маялся долго. Сморщится ни с того ни с сего, губу закусит… вспоминает. Душу то и дело подташнивало, и не чем было её отвлечь: во всём она отыскивала метастазы мерзости. Шеки был прошит ими вдоль и поперёк. Они сплетались под чистенькой мостовой в густые крепкие сети. Прятались за ванильные стены пекарни. Росли из горшка герани, в погожее утро выставленного хозяйкой на подоконник. Теперь-то Митя знал, теперь видел, как сквозь каждый, самый солнечный, полный синего неба и шумных воробьёв день тянулась под чью-то крышу дикая, кричащая, страшная ночь.
…Дальше БТР не проходил: на пути встал дуб. Молодой, но достаточно толстенький ветвистый дуб прямо посреди переулка. Оставили БТР с водителем и побежали. Майор Хлебников, перебрасывая из руки в руку виляющую во все стороны резиновую палку, бежал впереди. (Палки, привезённые краснодарцами в Шеки, как выяснилось, были бракованными, не из той резины.) Хлебникова из уважения не обгоняли.
В окнах второго этажа мелькали тени. Занавески валялись под домом. Одна зацепилась за водосточную трубу, легкая тюлевая занавеска, и плавала по ветру. Иглой в уши входил тонкий истошный крик. Столь же пронзительны были причитания — кто-то о чем-то умолял, смешивая слова с рыданиями.
От волнения и быстрого бега сводило под ложечкой.
— Вперед. Никому не стрелять!
Деревянная лестница загудела. Дверь настежь. Пол усеян осколками. Стёкла опрокинутого серванта, посуда, плафоны люстры. Первое лицо, увиденное Митей — сотканное из морщин чёрно-белое лицо старика в разбитой траурной рамке, скрипнувшей под ногой. Кто-то пробежал через дальнюю комнату, неся в руке топор. Две старые женщины в чёрных одеждах стояли рядом в углу. Вскидывали вверх руки, больно хлопали себя по щекам и выли. Седые их волосы были растрёпаны, платки съехали.
Третью, молодую, намотав на кулак её смоляную косу, тянул по полу рослый детина с пушистыми бакенбардами. Митя узнал его: тот, что прислал им в чайхане бахлавы. Остальные погромщики наблюдали, встав полукругом. Руки с засученными рукавами сорочек и пиджаков держали слегка на отлёте, как люди, ненадолго оторвавшиеся от работы. Ближний к Мите — красный, запыхавшийся до хрипоты — держа за самый кончик сигарету, тянулся к ней мокрым ртом.
(Выхваченные в первую секунду мелочи — мозаика хаоса, упавшая в распахнутые глаза. А большего и не надо, и этого хватит.)
Парень из чайханы подтягивал женщину к двери и всё что-то приговаривал. Похоже — что спустит её сейчас с лестницы. Одной рукой она вцепилась в корешок косы, другой упиралась в пол. Эта рука у нее вся была изрезана. По осколкам, по крашенным доскам за ней тянулся кровяной след. В глубине квартиры что-то трещало и падало.
— Билат эта! — крикнул Рослый, оборачиваясь к вбежавшим и кивнул на женщину.
Хлебников шагнул ему навстречу и размахнувшись как теннисист, со свистом опустил дубинку поперек огромной спины. Дубинка чавкнула, человек рухнул с глухим дровяным стуком.
— Уходите, — сказал Хлебников — Только сразу, или перемолочу в крошево.
Голос его был как надвигающийся танк. Они быстро ушли. Прошли вплотную к их шеренге, почему-то грустно покачивая головами. Того, что получил дубинкой, вели, заботливо придерживая под мышки. Глаза его были полны слёз. Митя отвернулся. Кажется, он тоже узнал Митю.
Женщины сидели на полу. Обнимались, хватали друг друга за запястья, суетливо гладили плечи. С руки молодой лилась кровь, но никто из них этого не замечал. Утешая друг друга, они громко, все на той же пронзительной ноте, причитали.
Военные не понимали их языка.
Солдаты молчали. Молчал Майор Хлебников. Переминаясь с ноги на ногу, они наступали на битое стекло, стекло хрустело.
Во дворе, возле дома, примыкающего к тому, в котором погулял погром, на некрашеной деревянной лавке сидели древняя старуха и её маленькая внучка. Старуха — высохшая, потерявшаяся в складках непременного чёрного платья. Внучка держала в руках пустые пяльцы. Хлебников подошёл к ним.
— Что ж это такое тут делается? — сказал комбат — Хоть бы вы их остановили.
Она смотрела на него, не понимая. Так и показала, разведя руками: не понимаю.
— Они армян, — объяснила девочка — Эти армян.
— Пошли отсюда, — буркнул Хлебников.
Решетов стоял, прислонившись плечом к броне, и грыз яблоко. Под ногами у него белело штук пять свежих огрызков.
— Всё-таки хорошо, что нас оттуда сюда перебросили.
— Главное, вовремя. Не хотел бы я там оказаться.
— Долго теперь в бронежилетах будем ходить. Пока там не уляжется.
— А там, думаешь, уляжется?
— Конечно. Пара танков прокатится по улицам, так и уляжется.
— А если… нет?
— Несладко нашим в Баку, это уж точно. А танки и так там катаются, да без толку.
— Да. Если и здесь такое начнётся, х…во нам будет.
— Ну уж нет. Здесь вряд ли. Здесь же глухомань, медвежий угол. Они ж здесь лени вые как…
— Краснодарцев поджечь не поленились. Чуть шашлык не сделали из ментят.
— Да-а… Откуда парень-то был?
— Первая рота, третий взвод. Вова Самойлов. Не помнишь? Худой такой.
— Не помню.
— И как его?
— Вроде бы, арматуриной по голове.
— Они же в касках должны были быть? — Там на площади такое, говорят, было… Месиво. Вроде бы сорвали с него каску, а потом по голове. Он упал, а они его ногами замесили.
