Эрве Базен - Встань и иди
— Замарашка! Тюбик стоит триста франков. А ты что смотришь, Орглез?
Люк орал. Клод плакал навзрыд, ухудшая положение тем, что пытался стереть краску. Он разукрасился, как Пьеро. Я поспешила к ним. Нашла в этюднике плоскую бутылочку скипидара и, пожертвовав носовым платком, оттерла самые большие пятна. Потом заставила замолчать мазилу художника, продолжавшего оплакивать свои цинковые белила.
— Я куплю тебе взамен другой тюбик. Даже серебряных белил. Они дороже, но зато лучше.
— Скажите! — произнес Люк. — Вот уж не подозревал, что ты такая образованная.
Он не знал про мою «картотеку». Я давно приобрела привычку тайком собирать сведения об окружающих меня людях и о предметах, которыми они увлекаются. Разговор на профессиональную тему подкупает. А стоит в соответствующий момент намекнуть на какой-нибудь случай из жизни собеседника, казалось бы, никому не известный, и тот сразу тает.
Нам не оставалось ничего другого, как вернуться и дочистить ребенка дома. Люк снова принялся толкать коляску, удивляясь, что ему так долго не отказывают в этой милости. Я со всей серьезностью держала сырой холст, на котором в последнюю минуту цвет смородины возобладал над цветом айвы, чтобы картина получила название «Марна при заходе солнца». Когда, миновав мост, мы проезжали мимо зеркала в витрине колбасного магазина, я увидела девушку с художественным беспорядком на голове и очень уж похожую на меня. Мой ангел-хранитель шепнул мне: «Эгерия, у тебя вид гитаны. Берегись: глаза мужчин чувствительнее их ушей. Афоризм „Красота — только ум тела“ пустили в оборот девицы с неказистой внешностью. И лее же старайся обладать хотя бы такой красотой. Пришивай плиссированный воротничок, приглаживай волосы, проводи по лицу пуховкой».
Через пятьдесят метров, устав от того, что позволяю возить себя, как старушку, я решила выкинуть блестящий номер и крикнула:
— Стой, Люк! Воспользуюсь-ка я случаем и захвачу хлеба. Матильде не придется бежать в магазин.
И прыг! Я попыталась сойти с коляски без его помощи. Результат: мгновение спустя я оказалась в водосточном желобе. Люк бросился вперед и поднял меня с трогательной миной и всяческими предосторожностями. А я, по правде говоря, была в полном восторге. Слишком уж долго я сохраняла ужасную серьезность. Миландр с его сочувствием, малыш, ковыляющий на своих ножках, мои палки, мои «подопечные», мои планы, мои размышления… весь этот шаткий мир, с таким трудом удерживающийся на ногах, внезапно показался мне уморительным донельзя больше. Я хохотала до упаду, тряся своими космами, как собака, совсем некстати начавшая отряхиваться.
11
Во вторник — выходной день Берты Аланек — Клод не пришел. Я свободна и пользуюсь этим обстоятельством, чтобы удрать из дому в девять часов, не обращая внимания на ворчание Матильды, которая вот уже две недели твердит одно и то же:
— Сначала это был ребенок. Ну ладно, тут я молчу… Теперь, оказывается, наша барышня потребовалась всем. Даже людям с положением и средствами. И она продает кольцо бедняжки Амелии, чтобы установить дома телефон, который нам совершенно ни к чему. Она бегает, надрывается. А в результате мы снова ходим на костылях. Потому что, представьте, у нас сломалась палка… Ну нет, меня не проведешь!
И все-таки она подписала заявление, которое я немедленно снесла на почту. От нее всегда можно добиться чего угодно. Трудность не в этом, и мой лоб морщится по другому поводу. Сжимая пальцами распорки костылей, я не испытываю особой радости от возвращения к своим сваям с обтянутыми бархатом подушечками. И потом я трушу, — чтобы не сказать, я в ужасе, — как миссионер, высаживающийся на остров к каннибалам. На каком языке я стану говорить? Какие унижения придется мне претерпеть? Правильно ли, что я опять тащу с собой этого парня, с которым у меня нет ничего общего, кроме прабабки? Он семенит рядом, ругая ветер, холод и меня:
— Потише, потише. Ты снова извлекла свои костыли… Прекрасно. Только ходить на костылях не значит прыгать с шестом.
Мне без него не обойтись: я все еще только сестра Марселя, которую Люк представил его однокашникам. К тому же мне требуется телохранитель; с такими ногами ни в чем нельзя быть уверенной. Я подумывала, не мобилизовать ли мне Кати. Она бы не отказалась. Не знаю, благодарна ли она мне за то, что я реабилитировала ее в глазах нашего квартала, или за то, что принимаю ее аперитивы, но мы в наилучших отношениях и ходим под ручку, когда она встречает меня по возвращении из моего очередного похода. Кати могла бы оказать мне неоценимую услугу, сопровождая меня во время дневной экспедиции, — ее присутствие помогло бы проглотить мой визит, как портвейн помогает проглотить рыбий жир. Но эта затея может обернуться против меня. Мой деляга и, пожалуй, даже мой славный пастор не будут спускать с нее глаз. Но о чем это говорит мне Люк?
— Между прочим… Я уже не смогу сопровождать тебя так часто, как раньше. Держу пари, что ты сейчас завопишь… Но ты сама виновата. Сколько ты меня изводила! Вот и радуйся. Я продался, старушка. С понедельника поступаю к декоратору на улице Сент-Антуан. Так что впредь я уже не смогу уделять тебе такое внимание…
Каково! Это Люк-то первый… ну и ну! Я резко останавливаюсь. Разглядываю моего доброго Филина с круглыми глазами. Бормочу:
— Извини… Это я… я оставляю тебя без внимания. Круглые глаза таращатся еще сильнее. До Люка не дошло. Ну и пусть! В такт со звучащим в моих ушах припевом — пум-пум, пум-пум — я снова и снова выбрасываю вперед костыли. И как ни странно, немного согреваюсь, а ведь калека на костылях не может ни потереть руки, ни топать ногами.
— Куда это мы мчимся? — спрашивает Люк и добавляет хриплым и томным, как у кошки, голосом: — Скажите, пожалуйста, ты прифрантилась.
Да, я пришила плиссированный воротничок, чуть-чуть подкрасила губы… и так далее. Но одобрит ли он также и маршрут?
— Сначала отправимся в Жуэнвиль. Люк корчит гримасу.
— Потом в Шаронн повидать Беллорже. Гримаса становится еще выразительней. Мой родственник выдавливает из себя ухмылку ревнивого школьника.
— От крысы к ворону. Навестим уборщиков падали. На кой черт они тебе сдались, Орглез?
— Представь себе, хочу их тоже поизводить.
* * *Автобус доставил нас почти к самому дому. К очень красивому дому. У Нуйи где-то в районе Оперы есть «контора», куда он отправляется после обеда спекулировать всем тем, для чего наступают последние золотые денечки на черном рынке. Он играет также какую-то роль в кинокомпании, специализировавшейся на фильмах легкого содержания (подозревают, что она не чурается и порнографии). В Жуэнвиле же он, по-видимому, слывет приличным человеком, живущим в приличном особняке, и не возбуждает подозрений ни у налоговых властей, ни у полиции. За металлической оградой следует живая ограда из бирючины. Несколько могучих тисов, растущих на зеленых газонах, скрывают от взоров белый скромный фасад: почти на всех окнах закрыты ставни. По мелкому гравию расхаживает дог — степенный, снисходительно не замечающий черного котенка, который играет, вертится у него под ногами, стрелой проскакивает под его животом. Когда я толкаю приоткрытую калитку, пес не лает, ограничиваясь тем, что провожает меня до крыльца, и только там соизволит подать голос, чтобы предупредить хозяина и помешать мне войти в дом.
— Негодница! Не могла предупредить меня по телефону?
Окно снова закрывается, и Серж самолично спускается открыть дверь. Он еще в пижаме. В шелковой пижаме. Он только что проснулся: тяжелые веки его маленьких глазок покраснели и часто мигают.
— Привет! В будни я почти всегда один. В этот час моя служанка обычно отправляется за покупками, и я остаюсь на попечении одного только пса. Какой добрый ветер занес тебя сюда?
— В самом деле, ветер, — замечает Миландр, высовывая из-за меня свой посиневший нос, — и довольно-таки резкий.
Серж снисходит до того, что замечает присутствие Люка и протягивает ему палец. Я дала маху. Лучше было прийти одной. Нуйи из породы людей жадных, которые выбирают сами и не любят делить ничего, даже дружбу.
— Входите же, — хмуро предлагает он.
Мы входим. Прихожая, отделанная в бледно-фиолетовых тонах, сверкает алюминием и стеклом. Маленькая гостиная цвета охры, где четыре квадратных кожаных кресла присели на шерстяном плюше вокруг освещенного аквариума на триста литров, населенного скаляриями, вуалехвостками и рыбой-телескопом. Столовая цвета морской волны в ширазских коврах и с мебелью, обтянутой кордуаном; кожа и медь являют глазам тот совершенный лоск выставочных богатств, которые никогда и никому не служат. И, наконец, кабинет: секретер, диван, занавески в тон, книжные шкафы из палисандрового дерева, набитые сногсшибательными переплетами, фотографии актеров с автографами, ароматы различных духов, пропитавших пушистый длинноворсовый ковер. Нас провели через три комнаты, чтобы пустить пыль в глаза. Скромный фасад, зато есть на что посмотреть внутри. Дипломатические соображения запрещают мне быть злюкой. Все, что я позволяю себе сказать, это:
