Саша Виленский - Тридцать шестой
Смятение, одно смятение.
Но что делать?
Отведенные на обдумывание сутки заканчивались, а решения Прокл никакого не принял. Понятней ситуация не становилась. И только к вечеру следующего дня пришло, нет, не решение, а понимание того, что нужно сделать.
Что там говорил Александр об Антонии? Из осторожных расспросов выяснилось, что этот пресловутый Антоний, как и говорил папа, фанатик, покинувший мир ради молитвы и смирения, добровольно заточивший себя в пещере где-то в горах у Красного моря — единственно служения Господу ради. Рассказывали всякое, кто — со смехом, кто — с уважением. В городе его хорошо знали: в скитаниях старик Антоний частенько посещал Александрию, поражая всех косматым видом и свирепым нравом, особенно в отстаивании символов веры, которые сам себе установил. Косноязычный заика, брызгавший слюной, он убеждал не красивыми словесами, а невероятной энергией, которой заражал слушателей.
Прокл не знал его раньше, но говорили, что с папой Александром Антоний не очень ладил. Ну оно и понятно. Один стоял за привлечение к вере блеском, второй — за обращение личным примером подвижничества и благочестия. Оба пути, наверное правомочны, определенная логика в словах Александра была. Прокл это признавал. Но ему лично был ближе путь анахорета избранный Антонием. Именно такой подход к служению Спасителю казался Проклу единственно возможным: весь, без остатка, без условий, без жалости к себе или к близким. Отказаться от мира, уйти от него — это ли не есть высшее благо? Не в этом ли единение с Божественной силой, которой все равно, в какие одежды ты одет и что ешь на обед, но которая ревностно следит за тем, что в душе твоей?
Все было за то, чтобы отправляться к Антонию, набраться у старца мудрости, а затем, если будет на то Его воля, может, и поселиться рядышком, в красных горах, в одной из пещер.
Старые знакомые, где случайно встреченные, а где и специально найденные, снабдили в путь необходимым: дали воды, хлеба, медяков да крепкие сандалии. В путь двинулся, как только начало темнеть. И к утру следующего дня после спорой и безостановочной ходьбы по ночной прохладе Прокл прошел никак не меньше, чем три парасанга[7]. Отвыкшие от ходьбы ноги гудели, но было приятно от того, что есть еще силы, что не так уж он ослаб за время отсидки. На следующий переход запланировал себе уже не три парасанга, а все четыре. Днем, когда палило солнце, укрывался среди скал, дремотно пытаясь перемещаться вслед за скудной тенью, отсыпался, а идти приноровился по ночам. Так, глядишь, дней за десять — пару недель и доберется до Аккабы. А там — Господь велик, поможет.
Господь помог. Путника подобрал караван, погонщик за малую толику позволил держаться за хвост навьюченного верблюда, так и прошагали бодро через всю пустыню. Опять же водой поделились. Истинно, велик Господь, значит, правильное решение принял бывший узник веры. Так за десять дней и добрался до Аккабы, поклонился благодетелям караванщикам и еще две недели искал пещеру Антония. Все говорили, что живет он где-то в Писпирских горах, но вот где именно — никто не знал. Появлялся на людях Антоний редко, якобы было у него свое поле, где выращивал пшеницу, да ручей, из которого брал воду. А больше ему ничего и не надо было. Так говорили.
Прокл, ползая по горам, сбил ноги, разорвал хорошие кожаные сандалии, еще из Александрии, замотал ступни какими-то тряпками, подвязал лыком и без устали мотался, питаясь когда найденным, когда поданным. Да он и привык обходиться без еды. С водой вот было хуже: приходилось постоянно возвращаться к найденному ручью, набирать ледяную воду в выдолбленную продолговатую тыковку — и снова искать. Небольшая была тыковка, ненадолго хватало.
И все произошло, как водится, случайно.
Вышел на небольшое плато, обернулся. В очередной раз захватило дух от нестерпимой красоты: красные горы, бирюзовый залив меж ними, ослепительно голубое небо с нежными белыми облачками… И видно-то как далеко! А когда насмотрелся и обернулся назад, то меж бурых камней заметил маленькое зеленое поле. Вышел к нему — а поле-то так и дышит тонкими колосками. Вот и пещера, и маленький водопадик из ручья, каким-то чудом сюда завернувшего, — рай для отшельника.
На камне у края поля сидел крепкий мужчина, лет так тридцати, насмешливо глядел на Прокла.
«Вряд ли это Антоний. Тот старше, это, видно, кто-то из гостей».
— Совершенно верно! Я — почитатель и верный слуга праведника Антония, — весело отрапортовал тот. — Будем знакомы. Иларион.
Улыбался он широко, всячески располагая к себе. Но как-то уж слишком широко и слишком располагая. Видно было, что хотел понравиться. И это немного настораживало.
— Мое имя Прокл. А где сам старец?
— Антоний? А в пещере, — все так же, улыбаясь, оттарабанил Иларион. — Он редко выходит. И к себе предпочитает никого не пускать. Так что, мой юный друг («Так себе юный», — обиженно подумал Прокл), если вы хотите вкусить от мудрости старца, то лучше вам здесь сесть и терпеливо дожидаться, когда провозвестник истины и аскезы снизойдет до нищих духом.
«И чего он ерничает? Кто это, вообще?» — начал закипать Прокл, но тут случилось невиданное.
Из пещеры выполз (вход был угрожающе низким) сухой старик с морщинистым лицом. В одной набедренной повязке, кожа вся сухая, как будто выгоревшая под страшным солнцем. Выбрался, сжимая что-то в руке, открыл рот, обнаружив почти полное отсутствие зубов, прокричал что-то непонятное, заикаясь и шепелявя, и швырнул в Илариона противной даже на вид субстанцией.
Тот привычно увернулся, субстанция шлепнулась о скалу и стала сползать по ней, распространяя запах нечистот.
Старик опять что-то прокричал, погрозил Илариону кулаком и ловко забрался обратно в пещеру.
— Вот, Прокл, полюбуйся! У нашего мудреца сегодня плохое настроение. Но вообще-то он очень милый, очень умный и очень несчастный человек. Я пытаюсь ему помочь, но он почему-то совершенно не хочет эту помощь принять.
— А ты, собственно, кто такой? — Прокл хотел, чтобы эти слова прозвучали жестко, да какая там жесткость у тощего да слабого.
— А я, мой юный друг, просто-напросто отставной легионер Преданного и Честного Десятого легиона Пролива. Вот и все. Пока мы стояли в Айле, наслушался всякого про великого отшельника Антония, вот и отправился к нему. Уж больно мне было интересно узнать и про спасение, и про то, что такое грех, и про чудодейственную силу молитвы. Глядишь, и бедный легионер чем бы пригодился благочестивому старцу. Вот только никак мы с ним общего языка не найдем…
— И давно вы так?
— Чтоб не соврать — лет так тридцать.
И мужчина засмеялся, увидев изменившееся лицо Прокла.
— Хорошо-хорошо, в это трудно поверить. Пусть будет года три.
— И что, все три года ты сидишь тут на камне, пытаясь с ним поговорить, а он три года бросает в тебя всякую дрянь?
— Нет, конечно! Мы иногда вполне мирно беседуем. Кстати, крайне любопытно и познавательно. Я старцу говорил: пошел бы в мир, открыл бы свою школу, набрал учеников — отбоя б не было. И благое дело, чистый профит опять же. Но он не слушает. Строптив, хоть и благочестив. На своем стоит: я, говорит, буду только с Господом беседовать и не желаю, чтобы меня от молитвы отвлекали. Вот так-то, Прокл. На этой почве и меня гонит от себя
— Так и шел бы, — неприязненно сказал Прокл.
— Не могу. — Иларион сделал вид, что не заметил вызова. — Мы со старцем — одно целое. Куда он — туда и я, такая, значит нам судьба теперь.
— Так он же не хочет!
— А это не важно. Это его дело. А мое дело — быть с ним и всячески помогать ему.
Что ж, подумал Прокл, такая позиция вызывает уважение. Несмотря на явное нежелание Антония, человек посвятил свою жизнь служению, а это подвиг. Антоний служит Господу, Иларион — Антонию. Каждый на своем месте. Каждому по вере его. Пожалуй, этот отставной легионер не так уж и неприятен.
— А как бы мне переговорить с Антонием?
— А никак. Сидеть и ждать. Захочет — сам выйдет.
До вечера старик из пещеры так и не вышел.
Только время от времени доносилось оттуда то ли завывание, то ли бормотание, потом снова все стихало. «Это Антоний так молится», — догадался Прокл. Истово молился, по-настоящему, без устали, не повинность отрабатывал. И только к вечеру выполз наружу обессиленный, дошел до ручья, попил.
— Есть будешь, Антоний? — поинтересовался Иларион. — Остался еще хлебушек-то.
Тот не ответил, внимательно рассматривая Прокла.
— Ты кто? — Из-за отсутствия зубов понимать его было трудно.
— Я — Прокл, Антоний. Из Александрии.
— Чего надо?
— Мне рассказал про тебя Александр.
— А, этот ханжа…. Ну-ну. Пакости, небось, говорил?
— Да нет. Сказал: фанатик.
— Правильно сказал. Я фанатик и есть. Истинный фанатик: мне папский престол и самшитовый крест на парчовых одеждах не нужны. Мне Господь нужен, Всеблагий и Всемилостивый.
