Вениамин Колыхалов - Горислава
— Дай, деревня! — просит нынче нефтяная целина.
Впервые Авдотьевка отмолчалась на этот важный призыв. Что она может дать, когда осталась в ней горстка домов и пенсионеров. Нефтяники строят дорогостоящие теплицы, размещают по северной земле подсобные хозяйства. Подсобил ли кто в свое время погибающей деревне? Та же нефтяная целина без натуги взяла у Авдотьевки механизаторов. Сейсморазведчики, нефтепроводовцы, мелиораторы, лэповцы вовлекали в свой строительный водоворот, в эту огромную крутящуюся воронку шоферов, электриков, трактористов, даже доярок, уезжающих работать уборщицами в общежития, посудомойщицами в столовые.
Подсобил ли кто Авдотьевке новой школой, медпунктом? И не только этому сельбищу. В графу неперспективных попадала всякая деревня, лишенная рабочей силы, ребятишек, которые не по своей воле оставили пустые парты. Земля без людей — какую перспективу сулит она? Что ждать от нее? И наседали на заброшенные поля пустосел, лебеда и чертополох.
Заготконторы сыщутся всегда. Найдутся приемщики. Было бы что принимать.
Катер натужно тащил скотовозницу. Из сажной трубы гнутыми калачами вылетал сизоватый дым. Понуро стояли возле кормушек коровы, ужевывали накошенную авдотьевскими мужиками траву. Шкипер с приемщиком успели распочать вторую бутылку первача. Табуретка под осовелым речником скрипела. Он навалился грудью на стол, придавил ухом мятый соленый огурец. Принялся сильно икать: подпрыгивала над столешницей рыжая кудлатая голова.
Приемщик оказался усидистее. Набулькал еще в стакан, выпил без кряка, без удовольствия — для скоротания времени. В мутное окошко шкиперской будки он успел высмотреть корову с отвислым выменем. Улыбнулся довольный. На опохмел пойдет парное молочко. Не пить же темную забортную воду — рядышком молочное озерко. Доить он умеет. Наловчился. Жамкнет упругую коровью сиську, как отрежет от вымени косую струю.
Приемщик бесцеремонно пихнул коленкой шкипера.
— Эй! Проснись! Посадишь баржу на мель — котел твой рыжий расколю.
— Есть! — пробазлал вскочивший шкипер, еще не продрав глаза. Приложил по-армейски к виску грязную растопыренную ладонь.
— То-то: есть! Разуй шары! Зыркни, куда катер задницей торчит. Чиркнешь берег — буренки котяхами за борт полетят.
— Так точно! — отдолдонил грубоголосый мужик. Покачивался и не раскрывал слипшихся глаз.
— Скис от двух стаканов. Шкипер еще называешься.
— Не могу з-нать, — скривив рот, пробасил хозяин скотовозницы, не убирая волосатой пятерни от огненной головы.
— Речник ты или тупой солдафон?
— Никак нет! — точно со сна выкрикивал задубенелый мужик. С подбородка сорвалось и упало на стол огуречное семечко.
— Тьфу! — плюнул приемщик и вышел из будки.
Умелым забросом ведра за борт зачерпнул воды, поднял на веревке. Вывел лунатичного шкипера, ударом ладони под сгибы ног поставил мужика на колени. Насилу отодрав от виска надежно приставленную руку, деловой приемщик окунул рыжую голову в ведро. Вода забулькала, запузырилась, как в котле на жарком огне. Шкипер стал захлебываться, вырываться: сила и сознание возвращались к нему. Внезапно он отбоднул башкой хозяйственное мятое ведро, вскочил на ноги, отфыркался и завопил ошалело:
— Ч-ч-чело-ввек з-за б-бортом!
— Ага за бортом… пока за железным, ведерным. Зашвырну за деревянный, если скотину не довезешь в целости-сохранности.
Вальяжный Васюган неторопливо отшатывался то вправо, то влево. Угористые залесенные берега сменялись луговыми, низинными. Песчаные косы уступали место илистым покатинам — излюбленным местам суетливых куличков-побережников. Покажется на берегу длинноствольный осинник-жердняк, прибредут к воде дружные тальники, забелеется на видном месте створный знак — всем пропоет струями памятливая река.
Начнет отставать от баржи-скотовозницы просторный луг на берегу — животные уставятся на него, пожирают глазами. Бык Яшка давно так плотненько не стоял среди авдотьевских коров. Не протиснешься — окружили кольцом. Жуют, кашляют, мычат, толкаются, поднимают хвосты. От воды наносит прохладой, ветерком, но комары и пауты здесь беснуются не меньше, чем на пастьбе.
Баржа приткнулась возле неширокой протоки. Ее берега утопали в сплошных зарослях тальника, смородинника и шиповника. Устье протоки было забито бревнами-топляками, коряжником.
Катер стоял долго. По низинам начали растекаться, потоплять воды и травы плотные туманы. Над стадом летали стрекозы, ловили комаров, мошку, объедались ими, усевшись на коровьи спины, на горбыльник ограды и покрытую кровельным железом шкиперскую будку. Вместе с туманами с близких болот текли запахи багульника, торфа, несло устойчивой вечерней сыростью. Оттуда летел мириадами кровожадный гнус.
Животные чесались друг о друга, расшатывали горбыльное ограждение, беспрестанно шлепали хвостами. Шалун отжал боком Красотку к стойке, приколоченной к борту. Дважды попытался забросить на нее передние ноги. Корова отставляла зад, лягала нетерпеливого Яшку.
В срок опустилась белая миротворная ночь. В такое чудное время земля и небеса по-особому смотрят друг на друга, ведут тихие переговоры. Оставленные с глазу на глаз, дорешат ли они за людей участь природы и жизни?
На катере спали. Спали и в шкиперской будке. Близкие болота по-прежнему насылали сырость и новые звенящие рати.
Яшка не знал предела буйству и упрямству ни в бычьих баталиях, ни в ухажерстве. Многие бычки-раскормыши ходили в деревне со следами его дьявольских рогов. Напрасно мальчонок на берегу выкрикивал звонко: «На колбасу! На колбасу!». Шалун минует мясокомбинат. Он предназначен одному приобскому совхозу для улучшения племенного дела.
Зимой темнота ночи надвигается на Васюганье быстроходом. Вот квелое остывающее солнце отрешилось от земли, скрылось в щупальцах далеких островерхих елей. Темнота спешно прибирает под свое покровительство все, недавно принадлежащее свету дня. Полчаса назад можно было разглядеть на осинах погрызы лосей, увидать на березах несколько стойких листьев, не поддавшихся ни одному осеннему ветру. Вскоре перед взором зачернеет сплошной неразличимый ствольник.
Белая ночь надолго затаивала в себе слабое люминесцентное свечение. Новые сутки успели перейти незримую границу Времени. Теперь в их владении была земля. Им принадлежало и небо с его открытыми и неоткрытыми мирами, куда не попасть и за миллиарды световых лет. Земная природа переживала короткую световую ночь, ее не волновало никакое зазвездье.
В отведенные часы белая ночь оборачивается ночью черной, но ненадолго. Яшка не спал. Его злило упрямство Красотки. Бугай взревывал, шпынял рогами коров, молодняк, неокрепших соперников. Дважды пробовал продавить башкой верхнюю горбылину загородки. Она пружинила, толкала назад. Чесался изъеденный гнусом лоб. Шалун так им крутил и терся о бортовую стойку, что оставлял на сосновом столбике завитую в колечки черную шерсть. Где знакомая стайка? Где хозяйское ведро с теплым пойлом, в котором непременно плавали размокшие хлебные корки? Хлеб насущный Яшка зарабатывал в поте брюха своего. За случку с колхозными и личными коровами Нюше выписывали зерно и комбикорм, платили по трояку. Пастухи следили за Яшкой. Оказывал буренке любовное обхождение — ставили хозяина коровы в приятную известность. Потомство от Шалуна ценилось. Телята, бычки были невосприимчивы к болезням, быстро росли, набирали вес. Много и неуслеженных пастухами утех и знаков внимания оказывал в стаде Яшка. Почему же сейчас Красотка неучтива с ним?
Бугай бился башкой в горбылины у борта, повернутого к берегу. Когда быка дразнили мальчишки, швыряли в него камнями и палками — он свирепел. Теперь быка дразнил низинный, закустаренный берег, насылающий тьму гнуса. Выводила из себя неуступчивая Красотка. Поистине бычье упрямство точно привязало Яшку к черно-пестрой полутораведернице.
Яшка в деревне ломал рогами калитки. Высаживал одним махом рядок штакетин в палисадниках. Хозяева, потерпевшие непредвиденный урон, не несли за праведные труды Шалуна на случке положенный трояк. Яшка забирал в долг разбоем, крушением заплотов и ворот. Трещали под его башкой-наковальней пряслины, расшатывались, кренились воротные столбы. Однажды бугай перевернул телегу с двумя флягами молока. Все сходило ему с рог, как с рук.
Звоном звенела темнота ночи, гудом гудела от комарья. Оставленные на их съедение животные скользили по заляпанной палубе. Оступались, нещадно колотили хвостами свои, чужие бока и морды. Катился над гуртом воинственный клич, исторгаемый неумолчным гнусом. С недалеких болот сильнее тянуло дурман-травой, торфом и гнилостными испарениями.
На катере горели разноцветные огоньки, гипнотизирующие Яшку. Иногда он забывал о жалящем гнусе, о палубной скученности, о Красотке. Расширит в темноте глаза, уставится на близкие яркие звезды и стоит, как вкопанный.
