Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1
— Тебе, — говорит, — наверное, артхаус кино нравится?
— Ненавижу, — говорю. — Фальшиво дергающаяся фальшиво бытовая камера с плеча, уныло снимающая про серую безвыходную бытовуху. Главная идея от первого и до последнего кадра: смотрите-ка, мы снимаем арт-хаусовское кино! Глубже социальной чернухи, эмоций и чувственности никто не копает. Такая же продажная штуковина, как и мэйнстрим — только подлаживаются под более узкий и вполне определенный круг зрителей: левачествующих прыщавых молодых людей в нестиранных свитерах и их лесбийствующих подруг. Дальше откровений типа: «ё-моё: на свете есть бедные, убогие, несчастные и ужасные люди!» — никто из них не идет.
— А Heineken, Heineken, — говорит. — Разве тебе не нравится Heineken?!
— А Хайнеке я бы вообще, — говорю, — все лампочки бы поотрывала!
— Что-что бы ты, — говорит, — ему оторвала?
— Ничего, — говорю, — просто такая русская идиома, прости, если я неудачно ее перевела. Человек, который способен в своем фильме заснять, как петуху отрубают голову, по-моему, вообще должен быть сразу лишен права на профессию. За попытку компенсировать собственную бездарность чужой кровью. У меня такое впечатление вообще, что человечество зарезало петуха — чтобы не слышать больше его кукареканья под утро и не мучаться комплексами вины.
И тут Давид аж встрял из лежачего положения на диване в сидячее, и с загоревшимися глазами мне говорит:
— Я тебе сейчас расскажу что-то, чего никому не рассказывал. Я… Был вегетарианцем, представляешь?
— Не может быть, — говорю.
— Может! — говорит. — Будешь надо мной смеяться за это? Презирать меня за излишнюю чувствительность будешь?
Я говорю:
— Конечно буду. Учитывая, особенно, что я не просто вегетарианка — а веганка.
Давид говорит:
— Не может быть! А как ты думаешь: душа у животных есть?
— У меня, — говорю, — есть один друг азербайджанец, удивительно честный, порядочный, чувствительный человек — знаешь, такая думающая, пишущая старо-приезжая московская интеллигенция. Он мне рассказал, как в детстве у него был ручной барашек — он его растил из ягненка, имя ему дал — ну то есть как с собакой домашней дружил с ним. А потом родители ему говорят: мы доверяем тебе большую честь — зарезать этого барана, потому что ты уже стал юношей.
— Какой ужас… — Давид говорит. — Неужели он зарезал?!
— Да, — говорю. — Но это еще не все — он мне в красках рассказал (потому что чувствительный все-таки), что у этого его ручного друга-барашка, когда он его резать приготовился, из глаз слезы потекли! Можешь себе представить?! И он все-таки зарезал. А резюмируя всю эту историю этот мой, вроде бы, друг-интеллектуал мне убежденно так сказал: «После того, как я его зарезал, мне, — говорит, — старшие объяснили, что у животных нет души. А плакал барашек просто от рефлекса». Я этого своего друга спрашиваю: если ты считаешь, что у животных нет души — как же животные могут тебя любить? А он говорит: «Ну, это не душа… Это… Не могу тебе объяснить, что… Но это не душа. Мне так объяснили. Нет у них души!»
— Ужас… — Давид говорит. — Но как же он…? Зачем же он…?
— А просто, — говорю, — никогда не надо слушать родителей и старших, если они собираются кого-то убить или тебя просят это сделать. Хоть раз надругаешься вот так вот над своей душой — и всё — душа уже в рабстве на всю жизнь. Душа человека ведь очень быстро коррумпируется в этом падшем мире, порабощается им — и коррумпированные миром, более старшие люди, ветераны этого падшего мира — быстро учат чистую душу, как надругаться над своей инстинктивной, еще не запачканной, богозданной чистотой и добротой. Ведь у всех детей есть вначале врожденное богозданное инстинктивное отторжение и отвращение от убийства животных. Не говоря уж — от убийства людей. Ну кроме извращенцев, одержимых сатаной.
Давид даже с дивана соскочил — стул от моего компьютерного стола взял, и напротив меня уселся:
— Ну а ты, ты сама как считаешь? — говорит. — Есть у животных бессмертная душа — или нет?
Я говорю:
— А чего тут считать: ты бы, если бы был благим Богом, разве бы позволил душе хоть одного живого существа безвинно сгинуть? Богу отвратительна смерть живых существ, Богу отвратительны убийства. Убийства и смерть — это полностью сатанинское изобретение. Сказано же: «Бог не творил смерти и не радуется погибели живущих». Убийства — это сатанинское хобби падших людей. А Богу это глубоко противно — Бог уже еле-еле все это терпит, заткнув с омерзением нос и отвернувшись. Но в какой-то момент Бог все это терпеть перестанет — как и предупреждал. Вон, — говорю, — возьми там у меня на книжном стеллаже книжку — Фомы Лондры, современный канонизированный недавно святой — там на английском — никогда не читал?
— Нет, — говорит. И даже с места за книжкой не тронулся — сидит: на перевернутую вперед спинку стула руки крестом сложил — вылупился на меня небесно голубыми своими глазами. — А что это за святой такой? Никогда не слышал!
— Фома Лондра! — говорю. — Неужели даже имя не слышал никогда, в своей Германии? Позор, — говорю. — Он коптской и армянской церковью канонизирован — он у коптов в Египте стадо дромадеров, молитвой, от чумы вылечил, двух женщин-американок от рака вылечил — ну и еще несколько явных чудес сотворил. Мальчонка такой молоденький был, исцелял людей и животных молитвой и именем Господним. Нищий бездомный проповедник странствующий. Недавно без вести пропал в Египте — после этого его канонизировали.
Давид, смотрю, разулыбался — и говорит:
— И, что, этот Фома Лондра считает, что души животных бессмертны?
Я говорю:
— Ну возьми да почитай! — говорю. — На немецкий книжка, по-моему, еще не переведена — так же как и на русский. Но по-английски-то ты, говорю, поймешь прекрасно!
А Давид говорит:
— Ой, не люблю я читать! Ну скажи: да — или нет?! Бессмертны?!
Я говорю:
— Ну во-первых, — говорю, — еще апостол Павел, по дарованному ему Богом откровению, ясно сказал, что вся тварь, по вине падшего человека мучающаяся и стенающая от уязвимости и смертности, будет освобождена из рабства тлению в свободу нетленной славы детей Божиих. Эту цитату, — говорю, — Фома Лондра даже эпитетом к своей книжке взял!
— Это значит: бессмертны? — Давид аж со стула вскочил — во весь свой гигантский рост.
— А во-вторых, — говорю, — Фома Лондра там пересказывает известное довольно среди православных видение одного старинного старца, который был весьма встревожен этим вопросом — вот ровно тем, который ты мне задаешь — и непрерывно вопрошал об этом Бога. И в конце концов, из-за своей неотступности, был удостоен видения: был вознесен на несколько мгновений на седьмое небо, где увидел в прекрасном саду гуляющих изумительных неземных существ — полупрозрачных, но одновременно окрашенных в дивные переливающиеся нежные цвета, и воспроизводящих какие-то изумительно красивые музыкальные звуки. Старец сам в себе подумал: «Господи, что это?!» И тут же появился святой ангел и говорит ему: «А это души животных — так, как они на самом деле выглядят в раю». Старец говорит: «Так значит, они бессмертны?!» А ангел ему: «Вы бы, лучше, несчастные, о своей душе переживали! Животных-то беззащитных, которых вы там мучаете, Бог защитит, и все их муки с вас взыщет». Фома Лондра, — говорю, — никогда мяса не ел — как настоящий православный монах. И вообще почти как монах жил, как странствующий монах.
— Ух ты! — Давид говорит. И опять на диван со всего размаха, счастливо уже, лежмя во весь рост, на спину, плюхнулся. Пестрые носки опять торчат, не вмещающиеся.
— А сам, — говорю, — Фома Лондра от себя добавляет: «Подумайте, — говорит, — скольких отчаявшихся одиноких людей животные, любящие их, спасли своей любовью от самоубийств. Ни один человек стольких спасти не в состоянии. Так что многие животные служат Богу даже в миллион раз лучше, эффективнее и бескорыстнее, чем человек».
Тут Давид, схватив с дивана камеру, неожиданно вскакивает и кричит:
— Вот! Вот теперь я должен тебя сфотографировать! Не меняй выражения лица!
И давай камерой щелкать.
Вижу — его распирает просто — чем-то щегольнуть передо мной хочет — и давится. Потом — решился — и, не прекращая туда-сюда со своей камерой бегать и фоткать, говорит мне:
— А я…! А я, знаешь, с настоящими аутистами работал! Вместо армии! — и забегает со стороны компьютерного стола, фоткает: — Ну, знаешь, альтернативная служба! У меня один подопечный был — я не мог его ни на минуту оставить: я не мог его даже в машине запереть и оставить одного — он бы все вдребезги разнес и поранился, пытаясь немедленно из этой машины выбраться. Я за ним ухаживал, как за маленьким! А еще он любил, чтобы я ему шнурки на ботинках завязывал очень-очень туго: тогда он был спокоен, что все в порядке, что ничего не случится. Пожалуйста! Вот сиди так, не двигайся! Пожалуйста, ну потерпи меня немножко еще! Еще несколько снимков! Твой друг же еще не звонит! Не прогоняй меня! На меня только-только вдохновение нашло! Я его в коляске инвалидной возил, представляешь!
