Александр Проханов - Политолог
— Нашего Президента, — тихо произнесла Хакайдо.
Так падают дубы, опрокинутые ураганом. Спикер издал рев слона, зовущего любимую самку. Его трясло, будто к нему подключили ЛЭП-500. Он рыдал, грыз пол ринга, пытался ухватить оскаленными зубами колесо инвалидной коляски. Вокруг него начинало темнеть озерцо, на которое тут же стали слетаться дикие утки. Соловейчик, ловко увертываясь от сладострастных укусов, считал:
— Один… Два… Три… Четыре… Пять…
Истощенный поллюцией, черный и опавший с лица, Спикер поднялся. Слепо оглядывая зал. Искал, откуда налетает беда, кто поражает его копьем. Бормотал невнятно, путая слова. Подхватил из нефритового блюда пару корешков, стал жевать, поглощая живительные соки. Постепенно голос его окреп. К нему вернулась осанка. Он взмахнул рукой, распугав уток, которые с недовольным кряканьем улетели на останкинские пруды.
— В случае моей победы я объявляю массовый прием в партию «Счастливого Бытия», или проще в «Партию Виагры». В ней все равны, — бомж и олигарх, педофил и монах, еврей и цветущий одуванчик, больной сифилисом и министр Кудрин. Это партия «земного рая», к которому нас так и не привел коммунизм, но построить который стремится человечество. Находясь в этой партии, мы будем приятно беседовать, переименовывать улицы, ставить рекорды Гиннеса, обучаться кройке и шитью, беря уроки у Наины Иосифовны Ельциной, и кушать «корешки счастья». Когда «вершки наслаждения» не хотят, а «корешки счастья» не могут жить по-старому, наступает время больших преобразований. Нерентабельные отрасли экономики, такие как угледобыча и сельское хозяйство, мы преобразуем в сферы услуг, где вчерашние шахтеры станут дамскими парикмахерами и поэтами, а крестьяне Калужской губернии станут разводить на птицефермах колибри и продавать этих милых птичек в страны Юго-Восточной Азии. Членство в партии дает право на посещение кинотеатра «Фитиль», Храма Христа Спасителя, музея Революции, ресторана «Козерог», где блюда готовятся по рецепту безвременно подавившегося жуком-плавунцом журналиста Михаила Кожухова. При входе в ресторан вы вместо пропуска достаете высушенный член эфиопского павиана и называете имя человека… Догадались кого?
— Нашего Президента, — бесстрастно произнесла Хакайдо.
На этот раз эманация была такой силы, что отбросила Спикера к канатам ринга и увлекла за собой вместе с семенем сами семенники, предстательную железу, обе почки, печень, селезенку, желудок, двенадцатиперстную кишку, правое легко, левое полушарие мозга. Спикер напоминал выпотрошенную рыбу. Соловейчик торжествующе досчитал над ним до девяти и выкрикнул: «Аут». И тут же получил в ухо от старого помора, который ценил тишину и из всех криков уважал только крики чаек. Соловейчик воскликнул: «Позвольте!», но таджики всунули ему в рот кальян с героином, и тот отключился. Беженцы из Казахстана, обманутые плутовками, винили во всем Соловейчика, заманившего их в ловушку, и били его кулаками, пинали ногами, приговаривая: «За Байконур!.. За целину… За Семипалатинск!.. За Павлодар!..»
С писателями была беда. У Сорокина отходили воды, и Пелевин скалил зубы, готовясь перекусывать пуповину. Оба Ерофеева выползли из немецкой обуви Акунина и стремились срастись, переживая не лучшие творческие времена. Татьяна Толстая указала на порог Дмитрию Быкову, и тот мстительно обозвал ее «кысью дранной». Хакайдо торжествовала победу, размахивала самурайским мечем и рубила в капусту остатки Спикера.
Стрижайло с ужасом наблюдал действо, режиссером которого являлся и имел все основания радоваться успеху. Но вместо радости был ужас. Даже демоны, во множестве излетевшие из души и принявшие образ великолепных стрекоз, с изумрудными, коралловыми, золотыми телами и шелестящими прозрачными крыльями, даже они, неистово взмывая над побоищем, не вызывали эстетического наслаждения. Ибо он знал, что будет. И действительно, картинка исчезла, показав напоследок фиолетовую, с перламутровыми глазами стрекозу, изогнувшую туловище, вцепившуюся лапами в голову Акунина.
Телекамера показала вход в метрополитен, куда устремлялась непрерывная толпа. Возникло, как бы случайно, лицо молодой чеченки, — Эльзы, взявшей имя в память о замученной полковником Будановым Эльзы Кунгаевой. В черном долгополом пальто, с длинным, смуглым лицом, на котором сверкали яростные, влажные глаза, она держала обе руки в небольшой муфте из темного, блестящего меха. Камера проводила ее к эскалатору, некоторое время озирала вестибюль, и Стрижайло никак не мог понять, какая же это станция метро, — то ли «Проспект Мира», то ли «Семеновская». Камера спустилась вниз, на платформу, и Стрижайло понял, что это «Новослободская», — пышные стеклянные витражи, букеты, цветы, экзотические листья, мимо которых, не замечая их красоты, торопились озабоченные пассажиры. На платформе, в ожидании поезда, стояла густая толпа. Объектив сразу же отыскал девушку, — она стояла, прижавшись к витражу, словно не желала сливаться с толпой, испытывая к ней брезгливость. Ее темные брови почти срослись, тонкий нос делил лицо на две правильные длинные доли. И это лицо выражало муку, нетерпение, ожидание чуда, когда божественная сила унесет ее молодую жизнь прочь с этой грешной земли, где люди терзают друг друга, где ревет день и ночь артиллерия, разнося в прах люльки, застолья, людские тела, и где уродство преступного мира может исправить только священная месть, после которой душа, вознесясь в лазурь, вкусит вечное блаженство.
У него возник панический порыв — звонить в Управление метрополитена, предупредить, предотвратить террористический акт. Но он не знал телефона. Все совершалось секундами, единственное, что ему оставалось, — это с ужасом ожидать неминуемую катастрофу.
К платформе из туннеля подлетел сияющий поезд. Вначале выдавил густую массу людей, а затем точно такое же количество жадно проглотил. Стрижайло видел, как входят в вагон молодые смешливые барышни, развязные бестолковые юноши, степенные дамы, значительного виды мужчины, и всех заглатывают резиновые губы вагона. Торопливо подоспел какой-то офицер, тучный, сутулый, чем-то напомнивший полковника Буданова. И вслед за ним страстно, стремительно, перед сдвигающейся дверью, устремилась чеченка. Влетела в вагон, как черная хищная птица. Двери сомкнулись, поезд скользнул в туннель.
Камера не отводила взгляда от овального туннеля, куда умчался состав. Чего-то терпеливо ждала.
Стрижайло, словно зрачок его переместился в камеру, оцепенело смотрел на овальную тьму туннеля, электронные часы, выбрасывающие ломанные цифры, на край платформы, где начинал скапливаться народ. Внезапно изображение задрожало, выпало из фокуса, будто в объектив дохнул жаркий воздух. В туннеле что-то забелело, забурлило, и наружу дунул пышный огненный шар, волнистый клубящийся. Полетел, расширяясь, захватывая перрон, опаляя стоящих людей. Казалось, из туннеля вылета огромная женская голова с развеянными огненными волосами. И эта голова была головой молодой чеченки, скалилась, жутко мерцала, разбрасывала вокруг космы пламени. Туннель померк. Через минуту из него стали появляться люди, — шатались, держались за стены, волочили один другого, обугленные, в истлевших одеждах, с красными волдырями вместо лиц. И опять выли пожарные машины, бегали очумело спасатели, умная камера показывала деятельного Потрошкова, который первый прибыл на место взрыва, как мог, помогал пострадавшим, обеспечивал следственные мероприятия.
Стрижайло пережил долгий обморок и вернулся из него не в реальную жизнь, а в сумеречное безвременье. Словно душа умерла, и он медленно погрузился в тусклые недвижные воды, сквозь которые мир казался остекленелым, бесцветным, потерявшим свои звуки и краски. Как в тусклом сне, он внимал захлебывающимся репортерам, истерическим комментаторам, которые ставили под сомнение компетентность «силовиков» и самого Президента. Тупо созерцал кадры исковерканных вагонов, разбросанных тел, неистовых депутатов, язвительных правозащитников, обезумевших от страха горожан. Эта сумеречность длилась днями. Он не откликался на звонки, на электронные сообщения, был окружен тусклыми недвижными водами.
Некоторое оживление наступило, когда в программе «Дай в глаз» показывали, — уже не дебаты, а просто интеллектуальную дуэль двух соперниц, — балерины Колобковой и красавицы Дарьи Лизун, что вносило в предвыборную кампанию элемент придворной интриги, милой куртуазности и прелестного эротизма. Телеведущий Соловейчик был вывезен на ринг в больничной каталке, с поднятой на растяжках загипсованной ногой, с катетером мочевого пузыря и искусственной вентиляцией легких. Не взирая на это, вел состязание, как всегда иронично и четко.
Обе дамы доказывали, кто из них милее Президенту Ва-Ва. В доказательство своей интимной близости они приводили пикантные подробности его эротических прихотей. Колобкова утверждала, что прежде чем взойти на любовное ложе, они должны с Президентом Ва-Ва около часа пролежать в ванной с рыбьим жиром, прослушать замечательную песню Макаревича: «Новый поворот, что он нам несет, пропасть или взлет…» И только после этого, не давая умолкнуть песне, они бежали в спальню под балдахин и предавались краткой, длиной в тридцать огненных секунд, любовной страсти, после чего Президент вскакивал на стол и кричал по-петушиному. Дарья Лизун сообщила, что перед тем, как предаться любви, Президент Ва-Ва прикидывался покойником, изображая умершего жука, подняв вверх руки и ноги, а она, по его настоянию, изображает птицу, которая хочет склевать жука. Тормошит, ударяет носом в живот, в пах. Жук остается недвижим. Постепенно птица теряет к нему интерес, отворачивается. И тут Президент оживает, набрасывается на неосторожную птицу и овладевает ею. Через тридцать секунду, голый, стоит на столе и кричит по-петушиному.
