Добрица Чосич - Время смерти

А мы отступаем, непрерывно отступаем. В этом жутком испытании — на войне — для меня не самое худшее то, что здесь убивают и гибнут. Люди по преимуществу гады. Убивают из потребности убивать, и это считается подвигом. Однако на войне нет воюющих сторон. На войне воюют и против своих, и против своего народа. Штабы ужасны, как и любая власть на земле. И тем более ужасны, чем больше у них права распоряжаться человеческими жизнями. Глупость, испорченность офицеров, их жестокость в обращении с солдатами — беспредельны. У нас был один прекрасный командир, но его тяжело ранило. А солдаты, герои Цера и Майкова Камня, люди высочайших достоинств, способные на великие подвиги и поступки, грабят все, что попадет под руку. Уничтожают имущество крестьян, как будто оно принадлежит врагу. За кусок хлеба, фляжку водки, тряпку обнажают штыки и бьют прикладами. Меня заставляет страдать и мучиться это варварство во имя отечества и свободы. Этот разгул всех инстинктов, этот воинствующий эгоизм, это солдатское отчаяние! Я в смятении, папа! Неужели мы в самом деле такой народ? Или человек вообще таков? И я в смятении от собственной смятенности. Где же это я рос? На каких истинах я воспитывался, чтобы быть патриотом и гуманистом?

Прости, папа. По существу, я теперь больше ни в чем тебя не упрекаю.

Прощай, Иван

Когда Тола Дачич услыхал весть о том, что сын его Милое жив и здоров, находится на позициях в охранении и добраться до него нельзя, он извлек из котомки дудку и со всем светом поделился своей радостью. И пошел по селам, где стояли войска, от дома к дому, от конюшни к хлеву, от амбара к корчме, чтобы ободрить, повеселить людей, вызвать у них смех.

— Сынки мои, детки, последний петушок швабам прокукарекал. Оттуда, с Крайны, черным-черны дороги, грядет русское воинство. Земля гудит под копытами коней, животины все огромные, господь их сохрани, все жердины у нас обгложут. Клока сена не останется на пахоту, ненасытны русские кони, а о русах уж и не говорю. Бочку зараз осушают, господь им пошли здоровья. Как это откуда я знаю? Но коли спрашиваешь, знай: говорил мне командир полка. Перед всем батальоном, триста человек слыхало, по-нашенски, по-сербски человек толковал: генерал Мишич депешей сообщил, подошли русские к Чуприи. Как буря идут они и через два с половиной дня будут в Милановаце. Как же ты смеешь, сынок, не верить в русского царя? Он ради Сербии объявил войну германскому Вильгельму, своему брату двоюродному, а ты здесь, под Сувобором, сербский капралишка, русскому царю не веришь. И вправду мы, сербы, стручок от человечества. Нишкни, не ломай веры и запомни: я есть Тола Дачич из Прерова, и можешь мне могилу опоганить, ежели не встретишь ты рождество со своими домашними.

Люди, воины. Чего нахмурились, будто у вас фруктовый сад вырубили? Человек с черной душой все равно что полчеловека. А от веселого и черт с чумой убегают. Пойте, пляшите, балагурьте, хоть в шутках у нас, сербов, недостатка не будет.

Он вытаскивал из котомки дудку, играл коло. Одни облаивали его и гнали прочь; другие, положив руки на плечи соседу, становились в круг и лихо отплясывали. Скорей от досады и назло всему плясали, чем от радости. Утомившись, прогоняли его, он шел дальше, брел по проулкам и улицам, опять собирая людей вокруг себя.

— Слушайте меня, дети мои и братья. Три сына у меня в армии генерала Мишича, а четвертый был в войске у Степы. Этот, Живко мой, остался лежать на Цере. И я вам говорю как отец: если нет тебе счастья на этой земле, то не берись ни рыбу ловить, ни сватом ходить, а куда там против двух швабских царей войну весть. На земле, милые мои, живут одни удачливые, а другие невезучие. Так уж повелось, а почему и отчего, про то никому не ведомо. Есть люди, у кого зерно всходит, пусть они семя на камень бросают. У кого коровы двух телят приносят. У кого в доме два парня родятся, а одна девка, у кого град виноградник обходит. У кого в дом болезнь не заходит, когда вокруг мор стоит. Кто по шипам шагает, а ноги целехоньки. Кто середь змей ходит, а не кусаный. Такой человек командир ваш Живоин Мишич. Это генерал, который на всех нас, мужиков, похожий. Этому Мишичу от его удачи нелегко в жизни. Не будь он удачлив, не дошел бы до генерала из пастушонка. Не будь он удачлив, не одолел бы турок с болгарами. Не будь он удачлив, не доверил бы ему король команду над Первой сербской армией. Могилу мне можете опоганить, если не будет всем вам удачи под его рукой. И сейчас вперед пойдете, до самой Дрины не остановитесь. Перевернулось все, сыны мои, разом и вдруг перевернулось. Теперь вся вода наши жернова вертит!

Он брел по улицам, толкуя о русских и о счастье, больше о счастье, чем о русских, потому что в удачу верил больше и веру эту особенно доказывать не приходилось. А умолкнув, играл и угощался, когда подносили.

Проходя мимо сеновала, увидал, как солдат одолевал бабу, которая, ругаясь, оборонялась вилами. Тола Дачич подошел к изгороди, положил голову на забор и за свое:

— Не отбивайся ты, милая, от него, небось только во сне мужика и видала. Окажи ты милость ему свою бабью. Всегда лишку останется для домашней потребности. Солдат детей и дом твой защищает, завтра может голову сложить у твоего порога. Чего щеришься, дуреха! Небось не монастырь Жичу под юбкой хранишь. Серб он и солдат первого призыва, неужто сообразить не можешь, дурья твоя башка, что твой мужик сейчас где-нибудь другую бабу на сеновал тянет?!

Баба метнула вилы в забор, Тола еле успел убрать голову.

— Ох, придет шваб, отведаешь горького!

Какой-то унтер-офицер положил руку ему на плечо:

— Приказано доставить тебя к командиру полка.

— Зачем меня доставлять? Я и сам пойду. Мне очень даже приятно будет увидеть и услышать командира столь яростной армии.

Унтер ввел его в богатый дом, где вокруг обильного стола — он от самой двери заметил — сидело несколько офицеров в добром расположении духа.

— Помогай вам бог, начальники!

Не все ему ответили на приветствие, зато с почетного места поднялся крупный усатый мужчина, чина не разглядишь.

— Это, значит, ты и есть тот самый старик, который распространяет слухи, будто русские подошли к Чуприи?

— Верно, тот самый. Они и в самом деле подошли. Если не сегодня, то завтра к вечеру непременно там будут.

Офицеры, пересмеиваясь, разглядывали его.

— А знаешь ли ты, старый, что воевода Путник разослал приказ отдавать под военный суд всех, кто распространяет ложные слухи и смущает армию?

— Честь и слава воеводе Путнику, только неладный этот его приказ. Сейчас не такое время, господин мой, чтоб пускать средь народа токмо те вести, что швабов славят и об их победах толкуют.

— Нашему войску никакой лжи не надобно, болтун ты старый. Нам нечего себя обманывать.

— Приходится, командир, и себя обманывать, если иначе нельзя.

Офицеры улыбались, и это его ободряло.

— А знаешь ли ты, старый, каково солдату, когда он узнает, что его обманули?

— Знаю. Тогда ему нужно уголек за пазуху сунуть. Мученый человек, господин ты мой офицер, больше любит, чтоб его добром обманули, чем в страданье недоброй правдой оставили.

Командир полка вплотную подошел к нему.

— Да ты, старик, опасный смутьян. Скажи мне, что нам делать, когда завтра армия не поверит, даже если мы станем ей правду говорить?

— Когда армия правде не верит, тогда палку бери. Есть у тебя сила и власть, наказывай, бей тех, кто не верит. Нет такого человека, у кого долго будет болеть, если его за правду хлестнули. Он поверит, что начальники у него люди справедливые. И нет большего наслаждения для человека, господин ты мой, чем радоваться такой правде.

— Ну, дай тебе бог, старый! Ты самый большой смутьян, какого мне на войне доводилось видеть. Снимай котомку и садись, горло прополосни да закуси малость.

Генерал Мишич держал в ладонях телефонную трубку и то поглядывал на часы, лежавшие на столе рядом с написанной от руки «Диспозицией командующего Первой армией о наступлении на войска противника по всему фронту», то снова перечитывал эту свою «Диспозицию»: «…Решил я силами всей армии завтра, 3 декабря, в три часа утра начать наступление против неприятеля. С этой целью приказываю…»

И мысленным взором видел фронт и позиции своей армии: леса и поля, села и склоны, луга и овраги, холмы и лощины, речки и дороги; на вершинах гор снег, в низинах гололедица стянула тонкой коркой снежок и месиво разбитых дорог. Туман, тишина: в селах, в овинах и под навесами дымят очаги и костры, которые поддерживают солдаты, а над кровлями домов и сливовыми деревьями дым растворяется в тумане, накрывая сумерки; войска отдохнули, отоспались, подкормились, подлатали обувь и штаны, вшей чуть повыбили; солдаты, по донесениям ординарцев, уже отлежались и бродят по дворам, крутятся вокруг женщин; старослужащие борются друг с другом на сеновалах, новобранцы играют в чижика на орехи с деревенскими ребятишками; офицеры, сидя в теплых комнатах, пьют, режутся в карты, ссорятся из-за политических партий и Аписа, поносят Пашича, ругают союзников; у лафетов пушек груды снарядов; а согласно донесениям, поступающим из дивизий, противник длинными плотными колоннами по оврагам и лесам медленно, без единого выстрела спускается с гор, укрываясь от взглядов и биноклей сербских постов и дозоров, крадется лощинами, самые длинные его колонны на правом фланге армии — готовится удар на Милановац. Судя по всему, завтра. На Сувоборе резерва не оставляют, двинули вперед все, что есть.