Джон Ирвинг - Покуда я тебя не обрету
— Кое-кто из нас считал твоего папу активистом, сторонником социальных реформ. Ведь он, в конце концов, очень жалел проституток, их положение казалось ему невыносимым, — сказал Джеку Маринус Поортфлит.
— Другие принимали сторону иных проституток — я имею в виду тех, кто не ходил к Уильяму в Аудекерк по утрам. Для них Уильям был очередным проповедником, они считали, что его попытки внушить им веру есть не что иное, как тайный способ отвратить их от проституции, — сказал Якоб.
— Но играл он божественно, — продолжил Маринус. — Что бы про Уильяма ни говорили, органист он был преотменный.
Контора Поортфлитов занималась семейным правом, они брались не только за разводы и дела по опекунству, но также за дела о наследстве. В деле Уильяма Бернса имелась единственная сложность — он был гражданином Шотландии, в Нидерландах же находился по временной рабочей визе. Алиса была гражданка Канады, и визы у нее не было, однако полиция позволяла иностранцам, устраивавшимся подмастерьями к тату-художникам, несколько месяцев работать без визы и не платя налогов. По истечении этого срока иностранцу предлагалось либо покинуть Нидерланды, либо начать платить налоги.
Итак, нидерландский суд отказался бы принять к рассмотрению дело об опекунстве над Джеком, потому что ни один из его родителей не являлся гражданином Нидерландов. У папы не было никаких легальных средств получить опекунство над ребенком — несмотря даже на возмутительное поведение его матери, ничуть не пытавшейся скрыть от сына свои занятия проституцией. Алису можно было выслать из страны — под тем предлогом, что она, занимаясь проституцией, вступала в половые сношения с несовершеннолетними; к тому же среди проституток у нее была совершенно мерзкая репутация — мало того, что она зазывала клиентов христианскими гимнами и молитвами, так еще и таскала по кварталу красных фонарей собственного четырехлетнего сына!
— Ты путешествовал по кварталу день и ночь на руках этой женщины, великанши среди шлюх, — сообщил Джеку Маринус Поортфлит.
— Чаще всего ты или спал, или пребывал в "овощном" состоянии, как теперь говорят, — сказал Якоб.
— Проститутки звали тебя "недельная норма покупок", так ты был похож на пакет с продуктами из магазина, только очень большой, куда влезет еды на целую неделю, — добавил Маринус.
— Итак, по нидерландским законам мою маму можно было депортировать, но получить опекунство надо мной для папы нельзя, — уточнил для верности Джек. Братья Поортфлит кивнули.
Тут появилась Фемке, и Джек снова испугался — не так, как раньше, когда она вызывала страх в качестве необычной проститутки, а по-иному: она показалась Джеку воплощением нового: каков бы ни был твой прошлый опыт, Фемке была готова показать тебе что-то новое, чего ты никогда не видел и о чем не подозревал.
— Когда я смотрю на тебя в кино, — начала, даже не подумав поздороваться, Фемке, — я вижу такую же красоту и такой же талант, как у твоего отца. Но у Уильяма была и другая черта — он был открыт, распахнут, совершенно незащищен; ты же, Джек Бернс, очень хорошо защищен, окован словно броней, закрыт на все замки, я не права?
Не дожидаясь ответа, Фемке уселась в кожаное кресло, то самое, откуда, как Джек некогда думал, она зазывала клиентов!
— Спасибо, что согласились принять меня, — сказал он.
— Я же говорю, закрыт на все замки, разве не так? — обратилась она к сыновьям, не ожидая от них в ответ, впрочем, ни кивка, ни согласия. Это был не вопрос, Фемке заранее дала на него ответ сама себе.
Ей семьдесят восемь, года на два старше Элс, до сих пор дама "в теле", но отнюдь не толстая. Одета так элегантно, словно родилась в этом платье, — Джек понял, что лишь полный идиот (или четырехлетний мальчик) мог принять ее за проститутку. Ни одной морщинки, как у хорошо ухоженных женщин, которым чуть за пятьдесят; волосы снежно-белые, свои, не парик.
— Если бы ты только был голландец, Джек, я бы получила опекунство для твоего папы в два счета! Я бы с таким удовольствием вышвырнула твою теперь уже бездетную мамашу вон отсюда, в эту ее Канаду! — сказала Фемке. — Одна проблема — твой папа ее простил. Он готов был простить ей что угодно, только бы она пообещала сделать для тебя все, как надо.
— То есть отдала бы в хорошую школу, поселила в приличном районе, создала некий намек на стабильность в жизни? — спросил Джек.
— Это ведь не так плохо, не правда ли? — сказала Фемке. — Кажется, ты жив, здоров, получил хорошее образование. Смею сказать, останься ты с матерью здесь, ничего подобного тебе не видать, как своих ушей. Кроме того, в ее тупую голову наконец проникла мысль, что Уильям не вернется к ней, не вернется никогда — впрочем, она уже в Хельсинки начала что-то соображать. Но какой же меня ждал сюрприз! Я представить себе не могла, что Уильям согласится на это — потерять право на всякую связь с тобой, если Алиса увезет тебя в Канаду и станет ухаживать за тобой как настоящая мать! Я представить себе такое не могла! Да что я — твоя мать тоже не могла себе такое представить! Ни я, ни она и думать не думали, что он на такое пойдет. Но мы обе недооценили Уильяма Бернса, недооценили, насколько он христианин.
Фемке произнесла это слово с нескрываемым презрением.
— Я была просто переговорщиком, Джек. Я-то хотела надавить на Алису, выбить из нее нормальные условия для твоего отца. Но что прикажешь делать, если обе стороны согласны? Это ведь и есть сделка.
— Вы правда отвезли его в гавань, в Роттердам? — спросил Джек. — Они оба выполняли эти дурацкие условия, до самого конца?
Фемке смотрела в окно, на проезжающие вдоль канала автомобили.
— В тот день я видела улыбку только на одном лице, Джек, — на твоем крошечном личике на палубе корабля. Матери пришлось взять тебя на руки, тебе не хватало роста, чтобы дотянуться до фальшборта. Ты махал рукой нашей великанской шлюхе. А как твой папа вдруг упал наземь! Я решила, у него инфаркт. Думала, в Амстердам я доставлю тело, повезу его на заднем сиденье "мерседеса". Великанша подняла его и положила в машину — ей было так же легко нести его, как тебя! Ты пойми, все это время я думала, что он умер, и совершенно не хотела иметь труп на переднем сиденье, но великанша посадила его именно туда. Тут я увидела, что жизнь в нем все-таки теплится. "Что я наделал? Как я мог? Кто я, Фемке, кто я после этого?" — спросил твой папаша. "Ты мудак, Уильям, полный, окончательный и непроходимый мудак, как и полагается истинному христианину. Ты слишком многое готов простить", — вот что я ему сказала. Но дело сделано, документы подписаны, и на целом свете не нашлось бы человека, готового исполнять такие условия — кроме твоего папаши, Джек. Но, глядя на тебя, я скажу, что твоя мать тоже выполнила условия сделки — ну, в общем и целом.
В этот миг Джек возненавидел обоих — и маму и папу. Ну, с матерью все просто. А с отцом вот что — в этот миг он понял, что мама была права, папа его бросил! Уильям Бернс бросил своего сына! Джек был вне себя от ярости. Фемке была хотя и отставным, но опытным адвокатом и сразу это заметила.
— Так, ты это брось. Что за инфантилизм, в конце концов! — прикрикнула она на него. — Зачем взрослому, здоровому человеку копаться в прошлом, оплакивать его? Джек, забудь все это, сделай шаг вперед. Женись, будь хорошим мужем и хорошим отцом своим детям. Поймешь, как это непросто — быть хорошим отцом. Брось это, перестань судить их — я имею в виду и Уильяма, и твою мать!
Сыновья, взрослые мужчины, в матери души не чают, понял Джек, видя, как Маринус и Якоб хлопочут вокруг Фемке. Она снова выглянула в окно, приняв какую-то такую позу, которая без слов сказала Джеку, что аудиенция закончена. В конце концов, ее попросил за Джека Нико Аудеянс, и, видимо, она уважала старого полицейского — куда больше, чем Джека. Она исполнила свой долг, говорил ее профиль, и не собиралась сообщать ему ничего лишнего.
— Могу я хотя бы спросить у вас, что с ним стало, куда он отсюда уехал, — обратился к ней Джек. — Ведь не остался же он в Амстердаме?
— Разумеется, нет, — сказала Фемке, — ты ведь являлся ему на каждом углу квартала красных фонарей, а образ твоей матери мерещился ему в каждой шлюхе, в каждой похотливой позе, в каждой стеклянной витрине, в каждой грязной подворотне!
Джек молчал. Братья Поортфлит молили Джека не торопить события — молча, выражением лиц, жестами. Если он только наберется терпения, проникнется снисхождением к капризам старой женщины — кто знает, может быть, уйдет отсюда с тем, за чем пришел, намекали ему лица ее сыновей.
— Гамбург, — произнесла Фемке. — Какой органист не мечтает поиграть в этих знаменитых немецких соборах, там, где, быть может, играл сам Бах! Уильям, конечно, попал бы в Германию в любом случае, но в Гамбурге было что-то особое. Я точно не помню теперь, он говорил, ему нужен Герберт Гофман, я полагаю, это имя органного мастера и Уильям хотел играть на органе его работы.
