Леонид Леонов - Пирамида. Т.1

— Нет, в самом деле, что? Не бойтесь меня, я чем-то отравился вчера и не смешлив сегодня.

— Нельзя, здесь тайна с грифом высшей секретности.

— Клянусь никому не выдать ваш секрет, — все добивался режиссер с каким-то тайным умыслом. — Дайте же хоть на карточку взглянуть, в сумке у вас, для кого вы берегли себя столько лет и зим, пренебрегая толпой нищих там, внизу.

Действуя натиском и шуткой, он почти расстегнул лакированную коробку у ней на ремне, она отвела в сторону его слишком предприимчивую руку.

— Не суйте нос куда не надо, а то машинка защелкнется и вы потеряете добрую половину своей былой привлекательности. — Просквозившая в ее тоне серьезная нотка заставила Сорокина комично поднять руки в знак капитуляции. — Право же, когда вплотную приглядишься к людям, невольно проникаешься жалостью, даже гуманизмом ко всем пытающимся переделать их на высший образец.

Замечание Юлии относилось к толпе, заторопившейся на чудо, пришлось прижаться к стенке. Скоро никого, кроме них, не осталось в опустевшем проходе.

— Дорогая, я не собирался огорчать вас, но вы так похудели... и мне не нравится тревожность в ваших глазах, словно приходится обороняться от какой-то безумной идеи. Если не секрет, что именно происходит с пани Юлией?

— Я очень сложно живу сейчас. Высокая гора и отвесная пропасть над нею.

— И вроде воздуху не хватает порой, так? Узнаю симптомы... это и роднит вас с выдающимися менталитетами современности, как сказал бы ваш уважаемый папа. Со мною в том числе, с вашего позволения. Дело поправимое, если нет другого диагноза...

Она надменно усмехнулась:

— Я тоже имею склонность к юмору, но здесь несколько иные переживания, чем у передовиков животноводства, в которых, судя по последнему фильму, вы так сильны. Случилось, Женя, что на вершине горы я вошла в странное облако. Мне в нем нехорошо.

— Но разве нет у пани Юлии интеллектуальных друзей, чтоб какой-нибудь смельчак протянул руку сойти назад, к людям?

— Пусть протянет.

— Он не прочь, но ведь для этого ему потребуется побывать на месте действия.

— Мы могли бы отправиться туда немедленно.

Вслед за бурей аплодисментов наступившая тишина возвестила начало аттракциона. С тоской во взоре Сорокин обернулся на проход к арене, и Юлия до конца насладилась его плебейским сожалением о пропадающем билете, стоившем даже ему таких усилий.

— Неплохая мысль, но боюсь, мы уже опоздали к началу. Меня так долго звали, что не хотелось бы обижать приятелей, самого чародея в том числе.

— Значит, вы его знаете?.. Встречались с ним?

— Немножко... ведь кое-кто из видной цирковой бражки иногда снимается у нас. Мастер своего дела, но как у большинства фокусников весь ум у него в пальцах, — с детской правдивостью во взоре отвечал режиссер Сорокин. — Слушайте, Юлия, у меня есть дельное предложение: давайте мы отправимся к вам сразу после представления?

Юлия успокоительно коснулась его руки:

— Я вас понимаю, мальчик вцепился в приглянувшийся ему пряник и не хочет выпускать... но до конца сезона у Бамба еще пять выступлений. По телефонному звонку я устрою вас на любое. Кроме того, чуду предшествует научная лекция, чтобы немножко продлить хронометраж номера. Вот папа сейчас и треплется там о вреде суеверий в сознательном социалистическом обществе.

— Ну, что же, во всем цивилизованном мире принято заворачивать товар в шумную оберточную бумагу, чтобы продлить трудящимся удовольствие покупки, — и все еще сомневаясь в чем-то, согласился Сорокин. — Кстати, далеко отсюда до вашей горы?

— О, мы поедем быстро и вернемся до ночи, у вас нет причин колебаться, итак, поехали?

— Тогда мне остается пане Юлии раскрыть секрет моих колебаний. Я сегодня пеший, мой конь как раз на перекраске.

— Мы отправимся на моей.

Наружные лампионы были уже погашены, цирковая программа близилась к завершенью, но как обычно в гастрольные вечера тесный бульварный проезд перед зданием был запружен людьми. Конная милиция здесь и там монументально возвышалась над изреженной толпой, не подлежащей разгону, так как ничем не нарушала уличного распорядка. Снова, расходясь на целую ночь, накрапывал дождик, но, невзирая и на поздний час, все они там, милиционеры тоже, понуро и горько, не спускали глаз с наглухо закрытых дверей. Возможно, дожидались окончанья, чтобы поймать в глазах у выходящих отблеск только что совершившегося, загримированного чуда. Оно должно было подтвердить им существованье чего-то в нарушение повседневных законов бытия от распорядка коммунальных квартир до обязательного всем всемирного тяготения.

Сборище расступилось с открытой враждебностью к людям из расы господ, пренебрегших самой надеждой для неведомых смертных целей. Иные дантовским шелестом губ просили билетика, — режиссер воздержался из-за реальной угрозы быть растерзанным вместе со своею дамой... под конец пришлось протискиваться локтями, почти бежать. Машина находилась в темном переулке за бульваром. Просто везло Сорокину, что собственная его жестяная коробка оставалась в гараже, — рядом с автомобилем Юлии она выглядела бы совком для уличного мусора — только с окошками и на колесах. Казалось, все адские соблазны капиталистической цивилизации сочетались в длинном, для лучшего пожирания космических пространств, транспортном агрегате, правой стороной взобравшемся на тротуар, чтобы не загромождать проезжей части проулка.

При погрузке в него Сорокин испытал знакомое, довольно тошнотворное чувство личной невесомости, с каким вступал когда-то в мрачный особняк на Банковской.

— О, откуда пани Юлия раздобылась такой таратайкой?.. Заморский дядя? — и с кривым ртом высказал сожаление, что в роду у него не нашлось конквистадоров для завоевания золотоносных песков за океаном. — Или тетя?

Юлия не откликнулась: слишком много цветных и мигающих точек на пульте требовали ее внимания. Что-то бешено проструилось под ногами, и путешествие началось. Дождь хлестал снаружи, но внутри было тепло и сухо. И до такой степени не достигали сюда житейские огорченья, даже изъяны мостовой, что наблюдать предночную уличную суматоху за стеклом было приятно и беззаботно, как, наверно, с неба. Пока из лабиринта выбирались на простор, магнитный негритенок над пультом лишь дважды тряхнул головой, — позже у него не было повода для потрясений. Вдруг Сорокину стало ясно, что за полчаса подобной скорости можно умчаться даже в такую даль, откуда нет возврата. Последнее слово техники, изворотливое до сходства с живым организмом, машина проявляла такое презрение к дорожным знакам и уличным препятствиям вроде встречного транспорта и просто уличных фонарей, к самим законам механики наконец, словно кто-то дополнительно, с заднего управления, что ли, корректировал очевидные погрешности водителя. На крутом повороте, слегка оттеснив хозяйку, озабоченный седок кинул взгляд в сумерки за спиной, никого третьего там не было. И так как дьявола не виднелось позади, значит, действовало какое-то жироскопическое устройство его изобретения. Время от времени трепетное, всякий раз не осуществившееся ожидание неминуемой катастрофы стало сменяться приятным замиранием сердца от скольжения в какую-то бесшумную пустоту. Вряд ли даже на испытательном треке позволительно так форсировать мотор, и следом вошло в голову, какие призы можно было сорвать на ближайших же мировых гонках. Искоса Сорокин взглянул на соседку за рулем: никогда не видел ее такой. Трудно было понять, что именно происходит с нею. Возможно, сама природа, в наказанье за слишком долгое женское сопротивленье, лишает Юлию своего покровительства, прежде всего тех последовательных превращений, естественно приводящих к итоговому примиренью в конце. И хотя их общественное положение давно сравнялось, Сорокин с раздраженьем поймал себя на почтительной осторожности, с какой пытается ставить диагноз состоянию Юлии, даже в мыслях избегая положенных в таком случае медицинских формулировок... Не место было бунтовать здесь, и, кроме того, как шла ей теперь огорчившая его давеча худоба одержимости — от напряжения на пределе сил, ожесточенного азарта, как будто непременной через какую-нибудь минуту вспышкой пламени с распылением в нечто хотела растратить до конца предоставленное ей, осмыслению не поддающееся чудо. Зеленоватые блики из прорезей пульта лежали на ее губах и щеках, светились в крупных пуговицах пальто, в камне несоразмерного ее руке, почти мужского перстня. Наблюдаемое всего сравнимей было с флюоресценцией человеческого вещества, застигнутого электрической бурей. После затяжных поисков поэтического материала, конституционального близкого наконец-то в режиссерские руки сам ложился сюжет мирового боевика — с участием полуотвлеченных существ, от века служивших людям крупнейшими купюрами мысли — неких тайных сил, в чьих грозных возможностях уже убедился и чьего бытия все еще не допускал — и оттого столь рискованным для автора без философского обеспеченья. Собственно уже владел сюжетом, видел на просвет, но, по счастью, для репутации своей так до самой развязки полгода спустя и не осознал богатой темы, — слишком чужда она была миру бытовавших в тогдашнем кино доярок, монтажников, стригалей и других тоже, где профессия, социальный привод с эпохой, считалась лицом самой души.