Елена Крюкова - Юродивая

И в тишине я обернула голову.

И Он обернул голову тоже, с трудом.

И мы скосили глаза, как восточные люди в краю, где грохочут цунами, и увидели друг друга. Смуглоту щеки. Дрожь ресниц. Шевеленье волос на ветру. Клинопись надбровных морщин. Блеск зубов в улыбке, в углу рта. Я улыбалась. Он улыбался! Мы улыбались оба! Мы смеялись! Мы обвели народ вокруг пальца! Мы, грешники, обманули их! А нехорошо обманывать!.. Мы были счастливы, мы смеялись, мы умирали вместе, и нас, после совместного Распятия, славного, в метели и вихрях поземки, ждала совместная жизнь… а есть ли она, жизнь вечная, Ксения?! Не обманываешься ли ты сама?! Не опьяняешь ли себя, не охмуряешь ли сладкой мечтой?.. Исса, улыбайся ей. Пусть скосит глаз еще, до боли в сухожильях. Пусть увидит еще раз, напоследок, предсмертный блеск снежной улыбки Твоей.

Ксения разлепила губы.

— Ты слышишь меня… Исса…

Снег колол ей щеки, скулы. Густые косы, золотые, седые, рыжие, пшеничные, русые, медные, серебряные, кроваво вспыхивающие, вились и трепыхались по ветру, лились с Креста.

— Слышишь, Исса… некому нынче стоять под Твоим Крестом и припадать к Твоим голым ступням… обнимать Твои колени… обвивать ноги Твои волосами… меня рядом с Тобой прибили…

Снег летел в открытый страдальчески и счастливо рот Иссы. Он улыбался, из глаз Его катились слезы.

Солдаты под Крестом стояли молча, вздернув головы. Их дикие лица светлели. Один встал на колени, уткнулся лицом в сугроб, как в мех горностая.

— Мы не цари… мы не рабы… так КТО ЖЕ БЫЛИ МЫ НА НАШЕЙ ЗЕМЛЕ?!..

— Тише, тише… они думали, что Я Царь. Они Меня с ним спутали… Связали… сюда притащили… Я знал, что ты с неба упадешь прямо в руки ко Мне… гляди — руки твои теперь навек в Моих руках… кровь наша смешалась… и мы цари, и это наше венчание. Ты же хотела так…

Солдаты разостлали на снегу дырявую рогожу. Ксения всмотрелась и узнала свой изодранный на тряпки мешок. Сели вокруг рогожки молчащие угрюмо солдаты, вытащили из карманов кости и фишки, стали бросать, в метель подкидывать. Кости падали, брякая, раскатываясь зерном. Неровный счет. Один. Один. Опять один. Одна. И никогда — вместе.

Играют… они играют, Исса… мы умираем, а они играют…

Так было всегда, Ксения моя. Мы умираем — а в это время двое с неистовой силой любят и обнимают друг друга. Входят друг в друга. Так, как мы с тобой когда-то. Мы умираем — а человек рождается на свет, орет взахлеб, сучит ножками, и повитуха перерезает пуповину, молясь либо чертыхаясь, и все свято при рождении человека — и ругань в поту и мыле, и Божья молитва. Мы умираем — а в церкви в этот миг крестят великого грешника, страшного преступника, разбойника и истязателя, и слезами наполняются глаза его, и впервые рука его поднимается ко лбу для знамения, так, как делали это деды его и прадеды и никогда в жизни не делал он… И Бог отпускает ему его великие грехи — а мы умираем!.. И это бесповоротно!.. и так оно и должно быть!.. Ведь, Ксения родная, если мы будем жить вечно, кто тогда народится вновь, красный, орущий, в крови и золотом свете?!.. Кто тогда уйдет в память… в вечную память народа…

— О чем Ты… что Ты, Исса… Какая память… какой народ… разве он вспомнит… разве он помнит меня?!

Снег горками поднимался на углах рогожки. Солдаты играли в кости. Солдаты молчали. Шепот казнимых вился ветром в белесом кружеве печальной метели. Ракитовые кусты над прорубью, у обрыва, склоняли плакучие ветви, пили черную воду.

И небо крутилось и клубилось, как старая рогожа, как раздираемый надвое пыльный ветхий мешок… картошка хранилась в нем?!.. полова?!.. солома… нынче уже не вспомнить… памяти у народа только до обеда хватает… — небо вихрилось и взвивалось, мелькало меж мечущихся туч резкими шматками синевы — это лазурит швыряли Ангелы на землю, к нашим ногам, кидали сапфировые перстни к нашим кистям прободенным — еще красивее, чем тот, подаренный волхвами… а крестик твой у тебя на груди, Ксения?!.. ты и не заметила, что ты вся нагая, что голая ты распята на Кресте, и обнаженное тело твое сияет в метели медово и лунно, как прекрасно оно, старое, пожившее, рожавшее, изломанное, израненное, измученное, истаскавшееся, усталое, великое женское тело твое!.. как двумя маленькими Лунами горит в сумраке зимы твоя грудь, как ярким белым Солнцем во тьме пылает живот, как ожерелья виснут на голой замерзшей шее…

— Я что, голая тут прибита, Исса?.. И все мой срам воочию видят?..

— Все видят красоту твою…

— Я не хочу!.. Красота человека — его тайна!.. Божья… тайна…

— Все тайное, Ксения, становится явным. Гордись. Это последнее женское твое. Выставись вся на вид миру, Войне. Пусть едят тебя глазами, коль при жизни вживе любить не смогли.

— …да ведь я же старуха уже, Исса!..

— Я люблю тебя любую… для меня у тебя нет старости, нет смерти… Гляди — венцы над нашими головами!..

Я попыталась задрать голову; щепка из плохо струганной доски занозою впилась в затылок.

Призрачные золотые венцы, те, коими венчают в церкви, висели в метельном мареве над верхушкой Креста. Холодили лбы сиянием. Невидимая рука держала их. Ты не устанешь, Рука?.. Дрожало, струилось сусальное золото. На моей нагой груди синей птичьей лапкой мотался крестик Богородицы. Так всю жизнь с ним и прожила. А жемчуг Твой, Исса, исчез. Потеряла. До Креста не донесла. Пока с неба вниз летела, ветер сдул. Солдаты скусили. Похитили. Для своих милок. А шея-то моя морщинистая. Тощая. Вся в складках. И живот мой огрузлый. И в волосах латунные нити. И везде, везде птичьи сморщенные лапы — и под глазами, и около улыбки, и меж ключиц, и вокруг пупка, и под коленками, и… что это?!.. Что это там, внизу, под Крестом, валяется, темнеет грузною горой мусора, щебня, пуха, перьев?!..

Да это мои крылья.

Их отрубили солдаты.

С ними не распнешь — мешаются.

— Исса, я Птица… я Птица, слышишь ли Ты!.. Я не взлечу больше… они мне крылья отрезали…

— Дура, глупая, любимая моя, да ты уже летишь…

Порывом налетел ветер. Взвил поземку. Она, ласкаясь, обняла наши кровоточащие ноги. Солдат в ржавой каске разжег у Распятия костер. Языки огня лизали зимний вечер; тихо было в Раю, и тихо было в Аду. Солдат задрал голову и пристально поглядел на двойное мучение двух жалких людей в выси, там, где метель свивается в воронку. Сполохи ходили по моему нагому телу. У всех солдат были ружья, автоматы наперевес, винтовки и револьверы; а у этого, в заржавелой каске, будто выкопанной из земли, была пика — длинная пика с крепким древком, с заточенным остро навершием. Он сжимал древко в кулаке и, не отрываясь, глядел на нас, желая или запомнить, или забыть.

— Подойди, — прохрипел Исса, склоняя голову на плечо. — Ты, кто разжег костер, подойди ко мне. Хочу видеть тебя напоследок. Того, кто возжег огонь. Кто родил на снегу жизнь.

Я вспомнила, как рождался на снегу мой сын.

— Ну! — выкрикнул солдат, подходя лениво. — Чего на меня глядеть!.. будто я павлин какой заморский… За погляд денег не берут! А огонь — что в нем такого диковинного!.. Его всякий ребенок может разжечь!.. Были бы спички… или хворост хороший, сухой!.. Эх, и отлично горит костерок, как по заказу!.. А правда, старик, ты Богом себя называл?!.. людям спать ночью не давал, орал: «Бог я, Бог!.. слушайте меня!..» У прорубей плясал… Птиц человечьим мясом кормил… детей в море на плотах сталкивал… правда?..

— Все правда, что с человеком в жизни приключается, — кротко ответил Исса.

Я затылком видела, что Он, как и я, висел на Кресте голяком.

— Ты видел затмение Солнца когда-нибудь? — тихо спросил солдата Исса. Ему уже было трудно говорить — реберная клетка прогибалась и хрустела, ломаясь, под тяжестью провисшего худого тела. Он задыхался. Кровь отлила от Его лица и притекла к Его ногам.

— Затмение?.. — тупо спросил солдат. — А что это такое?

Исса вздохнул. Выдохнул вместе со стоном.

— Затмение… это… когда Луна наползает на Солнце и заслоняет от нас его лучи. Люди пугаются. Бьют в бешеные бубны. Орут, вопят. Плачут. Читают молитвы. Чтобы умилостивить черного духа, пожирающего свет, упросить его отдать Солнце назад. Без Солнца люди не могут. Понимаешь?..

— Понимаю, — нехотя кивнул солдат. — А ты-то тут при чем, старик?..

Снег бил по обнаженным телам белыми прутьями, серебряными розгами. Солдат поднял пику, потряс ею.

— Видишь пику?.. — спросил.

— Вижу, — выхрипнул Исса, обвисая на загнанных в ладони гвоздях.

— Она блестит ярче Солнца. И в ночи. Она — смерть. Я же не спрашиваю у нее позволения, убивать или не убивать. Для чего она предназначена, тому она и служит. Зачем мне твои россказни, старик, про небо, Луну и Солнце?!

Я тоже начинала задыхаться. Боли я не чувствовала. Я давно перешла порог боли — тяжелый и неприступный. Я жила внутри боли. Я любила и прощала ее. Но воздух! Любимый, сияющий земной воздух! Нежный, родной, единственный! Я ловила его ртом, носом, клочками легких, жабрами, клювом, кожей, перьями отрезанных, брошенных на снегу крыльев. Я вертела головой туда-сюда. Ошейник удушья сдавливал мне горло. Вы, распятые на чужедальнем плато несчастным Горбуном! Несладко вам приходилось. Но у вас была я, чтобы вас освободить. А у меня освободителя нет. Он висит рядом со мной. Затылок в затылок.