Исповедь женщины. Ответ Вейнингеру - Гарборг Хульда
И жестокая правда в том, что сегодня вечером он для меня был средством пережить эти ужасные часы. Эти долгие, долгие часы до завтрашнего дня, когда я снова увижу его.
* * *В теле твоем больше разумного, чем в твоей лучшей премудрости. И кто знает, для чего именно нужна твоему телу твоя лучшая премудрость.
Ницше
На другой день я ходила точно во сне. Изредка я останавливалась в своей одинокой комнате, складывала руки и шептала: «Что случилось? Что ты хочешь сделать?» И снова я бродила по комнате в каком-то страшном напряжении. Я походила на струну, натянутую до крайних пределов. Когда порвется она?
Ах, как долог день! Еще тысяча лет до вечера. Но когда наступил вечер, я успокоилась. Меня охватило какое-то странное, торжественное и меланхолическое настроение. Я поцеловала детей с такой нежностью, будто прощалась навсегда, зашла к мужу и помешала ему заниматься. Я провела рукой по его волосам, посмотрела, как горит его лампа. Как благодарна была я ему, что это нисколько не трогало его, а вызывало скорее легкое раздражение!
Если бы он взглянул на меня своим добрым беспомощным взглядом, как иногда, и заговорил бы, я бы погибла.
Теперь я могла уходить со спокойной уверенностью, что мое присутствие только стесняет его.
Я спокойно и тщательно оделась во все белое и уехала.
В экипаже я мечтала о нем. Я видела его пред собой, как он шел навстречу мне с нашей чудесной тайной. Я ведь пришла для того, чтобы повторить: «Я вся твоя».
Какой день пережил он! Как много пришлось страдать ему из-за меня! Я понимаю, что для тебя все это так же тяжело и сладко. Но ведь то «нечто» превышает все, не так ли, мой милый, милый? Ты такой умный, предусмотрительный, но я глупа, не умею держаться в границах, не знаю меры. Когда ты читал мое письмо — не испугало ли оно тебя? Не подумал ли ты, что я «нравственно испорчена»? Я испорчена, да? Я ничего больше не знаю. Ты озабоченно будешь думать о моих обязанностях и будешь чувствовать угрызения совести. Но я должна сознаться тебе: моя совесть чиста — меня саму иногда пугает это, и я не чувствую ни перед кем обязанности. Я никогда ничего и не делала из чувства обязанности. Если я была хорошей матерью, то к этому влекло меня пылкое стремление — то был самый мрачный эгоизм — почему я знаю? И если я была хорошей женой, я была ею потому, что быть ею тогда была моя жизнь.
Но, правда, кое-что я сделала из обязанности, единственное, о чем я думаю с негодованием. О, мой друг, если бы ты мог понять, как я была одинока!
Но может ли быть скверным и безнравственным, что я снова весела и что я снова могу радовать других?
Никогда я не думала о всех так хорошо и ясно, никогда я не была так добра и правдива, как в часы счастья. А теперь, мой странный, загадочный друг, я счастлива. Потому что через несколько минут я увижу тебя, почувствую твою руку в моей руке. Увижу в глазах твоих радость и признательность, как ты в моем взгляде!
Я стояла в передней и снимала верхнее платье. Сердце мое стучало, руки горели. Теперь он ждет меня с нетерпением. Бедный друг, я иду, иду, разве я могла бы не прийти?
Я глубоко вздохнула. О, теперь побольше самообладания!
Дверь раскрылась, и я вошла. Слава богу, его не было в первой комнате. Я с чувством облегчения поздоровалась с хозяевами дома и другими знакомыми. Меня втянули в кружок смеющихся и спорящих дам. Это было хорошо. Мне нужно было успокоиться. Я слишком сильно волновалась. Как умно, что он сдерживает себя. И все же я чувствовала легкое разочарование, что он не появляется из соседней комнаты. Ведь он, должно быть, уже слышал мой голос. Меня охватил внезапный ужас. Неужели его тут не было? Весь дом показался мне вдруг пустым, хотя кругом стояли люди. Я немного приблизилась к открытой двери соседней комнаты, но быстро отвернулась, не решившись даже заглянуть туда.
Снова меня обступили дамы, и я должна была выслушивать их попытки сказать что-либо умное и интересное, выслушивать, как они смеялись над маленькими и большими слабостями своих друзей, как все их горести сделали мишенью для своих глубокомысленных и едких замечаний, как все, даже самое горькое и больное, становилось темой разговора. Они обгладывали каждую маленькую и большую кость, стремясь показать себя образованными людьми, которые могут говорить обо всем и которым ничто человеческое не чуждо.
Но я, переполненная счастьем и радостным волнением, а также боязнью, пришла в ужас. Никогда раньше я не испытала настолько пустоту современной общественной жизни, и никогда еще люди не казались мне такими хищными и жестокими. Если бы они могли увидеть хотя бы частицу моей трепещущей души, они бы набросились подобно коршунам и стали бы таскать ее, окровавленную, по рынкам.
В это время подошла госпожа N, положила руку мне на плечо и со смехом сказала:
— Что же ты скажешь? «Медведь» так неожиданно уехал! Теперь, когда мы уже думали, что ты забрала его в свои сети! Нечего, нечего представляться, будто ничего не понимаешь, он уже совсем покорно поддался тебе. Да, моя милочка, грех на твоей душе.
Ее слова доносились как будто издали. Я схватила ее за руку и сказала:
— Мне дурно, помоги мне, Мария.
Она с испугом обняла меня.
— О, милая! — сказала она. И, не теряя самообладания, она, беседуя, улыбаясь, повела меня к себе в комнату и уложила на кровать. Она села возле меня.
— Ты хочешь домой, Ева?
— Да.
Она тихо вышла и вернулась через некоторое время с моими вещами. Молча она помогла мне одеться и проводила по лестницам. Внизу, в темной передней, она ласково сказала:
— Не сердись на меня, Ева!
Я отрицательно покачала головой. Тяжело опустившись на подушки экипажа, я подъезжала к дому. Когда я вошла к себе, горничная испуганно остановилась и спросила:
— Боже мой, барыня больна? — И вдруг меня оставили силы, я потеряла сознание.
Когда я проснулась, я лежала на кушетке, а рядом сидел муж и держал мою руку. Он провел рукой по моим волосам и тихо сказал:
— Милая Ева, ты больна! — И голос его звучал странно и печально. При этих словах словно железные клещи отпустили мою грудь и слезы полились ручьями из глаз. Снова он провел рукой по моим волосам и спросил боязливо: — Что с тобой?
— Мне нездоровится, — ответила я наконец.
— Это не то, — сказал он и глубоко вздохнул. Ах, я охотно рассказала бы ему все! Но могла лишь промолвить:
— Не беспокойся обо мне — это, должно быть, только потому, что я вдруг стала взрослым человеком. А это ужасно — быть взрослой!
— Ах, да-да… только бы прошло… поспи теперь. Уйти мне?
Но я судорожно сжимала его руку и снова разрыдалась.
— Отчего мне суждено быть вечно одной? Всегда одна! Ах, отчего ты оставил меня?
Тогда он наклонился надо мной, поцеловал мою руку и сказал:
— Милая, я так виноват перед тобой. Но поверь мне: никогда я не любил тебя искреннее, чем теперь! Ты — единственный человек, который не надоедает мне, не терзает меня. — Затем он опустил мою руку и схватился за лоб. — Да, жизнь — не шутка.
Теперь я взяла его руки и поцеловала их. Мысленно я преклонила колени перед ним, но я не могла ничего сказать ему. Все, что мне хотелось сказать, звучало бы фразой по отношению к этой скорби мужской души.
Спустя некоторое время, когда он молча встал и хотел уйти, я сказала, не глядя на него:
— Благодарю, благодарю тебя… О, мне так хотелось бы рассказать тебе все…
Но он сделал отрицательный жест рукой:
— Не говори ничего. Я знаю все. Это естественно… слишком естественно… Я стар, а ты еще молода… Не думай обо мне. Думай о себе лучше. Попытайся заснуть, успокой свои нервы, спи. Покойной ночи.
— Покойной ночи.
* * *Существует еще платоническая любовь, хотя профессор психиатрии не признает ее. Я хотел бы сказать: существует только платоническая любовь. Потому что всему остальному, что называют любовью, — место в царстве свиней.
Вейнингер
