Жизнь бабочки - Тевлина Жанна
Настасья степенно кивала.
– Вообще испанцы народ свой. Все понимают… Но, с другой стороны, ни хрена они, Слава, не понимают. Вот поэтому нужны такие, как мы с тобой.
Черенцов немного удивился, но решил пока вопросов не задавать.
– А наши-то чего творят! Слава… Наши-то…. Вот представь себе пачку денег. Представил?
Федор огляделся, схватил со стола толстую пачку салфеток и вложил в Славкину руку.
– А вот теперь кидай ее на пол со всего размаха.
– Ээээ! Раскидались… У нас тут прислуги нет. Чай, не в Испании…
Настасья бухнулась на колени и ловко собрала салфетки.
– Вот, представляешь, Слава, чего эти отмороженные творят!
А потом сказал чуть тише:
– А наша задача все это подобрать.
Через два месяца Черенцов уже был сотрудником мадридской фирмы по торговле недвижимостью. Фирма эта, правда, оказалась немного липовой, и поэтому он пять лет боялся выезжать из страны. А потом получил вид на жительство. Для этого пришлось фиктивно жениться. Сейчас-то они уже получили лицензию и масштабы стали другими.
В ту встречу больше ни о чем не говорили, и у Севы остался неприятный осадок, так, будто его поманили конфеткой, а потом сами съели, хотя все это было из другой жизни, о которой даже страшно и противно думать. За границей он никогда не бывал, и пока не хотел. В детстве мечтал, и знал, что это обязательно случится. Отец ездил в соцстраны. Он помнил ожидание его возвращения. Первым делом разбирали подарки, а потом слушали. Отец говорил степенно, без подобострастия, указывал на существующие недостатки. Точно так же он, наверное, вещал с трибуны. Отец всегда оставался самим собой. Сева потом много думал об этом и пришел к выводу, что никогда не знал отца, не знал, какой он настоящий.
Сейчас за границу не ездил только ленивый, да и Сева мог, но он опять выживал. Дело было не в деньгах. Тут как раз родители могли пригодиться, и они даже неоднократно предлагали. Отец до последнего года преподавал экономику в одном из новых коммерческих вузов, получал мало, но они с мамой ухитрялись копить. Мама вообще никогда не работала, где-то числилась, Сева даже точно не знал где, и очень радовалась, когда наконец оформила пенсию. Они занимались тем, что постоянно пересчитывали свой скудный бюджет, пугались, когда что-то с чем-то не сходится, и снова пересчитывали. С тех пор как отца уволили, на их лицах застыли испуг и смирение. Все их радости и горести были связаны с тем, удалось ли что-нибудь скопить. Какими жалкими они бывали, когда Сева срывался и начинал что-то или кого-то клеймить. Они даже становились похожими друг на друга. Оба бледнели, втягивали голову и начинали что-то лопотать шепотом, что-то о том, что все будет хорошо, надо успокоиться и не произносить такого вслух. Они уже ничего от жизни не ждали, лишь бы не было хуже. Даже не заговаривали, что надо бы Севе завести семью и родить им внуков. Может быть, чувствовали, что не стоит об этом заговаривать.
А Сева выжидал. Он все-таки верил, что это очередной этап, который тоже надо пережить. Не может быть, чтобы все было напрасно, так не бывает. Все, что он вытерпел, было для чего-то, только нужно продолжать терпеть. Он знал, что и за границу когда-нибудь поедет, но поедет туда в ином статусе. По-другому она была ему не нужна. Ему казалось унизительным ехать и рассказывать о том, что он школьный учитель. Кому рассказывать, он не очень хорошо представлял, важно было его собственное ощущение.
Черенцов позвонил через два месяца из Мадрида. Сразу предупредил, что надо сосредоточиться и внимательно выслушать все, что он сейчас скажет. Сева попытался пошутить, но тот перебил и еще раз повторил сказанное. Оказалось, что у Федьки уволилась какая-то баба. Вышла замуж и уехала в Марбелью. Поэтому сейчас он рассматривает только мужские кандидатуры. Черенцов, конечно, свое слово сказал, но там уж как Сева себя проявит. На следующей неделе приезжает Мария Хосе, позвонит Севе и отдаст приглашение. Сева хотел уточнить, мужчина это или женщина, но не решился, однако все очень быстро разъяснилось. По легенде Сева учил у нее испанский. Она, оказывается, какое-то время преподавала в Москве.
– Так они меня что-нибудь спросят по-испански…
– Не морочь мне мозги! Кто за месяц что-нибудь выучивает.
Всю ночь после разговора Сева не спал, мешали обида и перевозбуждение. Особенно не давала покоя фраза о том, как Сева себя там проявит. Кто сказал этому недоумку, что он хочет себя как-то проявлять? И вообще откуда такая уверенность, что все хотят куда-то ехать?
Мария Хосе оказалась женщиной, что не вызывало сомнений, однако ее возраст определялся с трудом. Говорила она на плохом русском и явно пыталась кокетничать, но Сева сделал вид, что плохо ее понимает. Потом было посольство, трехмесячная виза и неизбежный скандал с родителями. Сева зачем-то заявил, что едет работать, хотя вполне мог сказать, что его пригласили какие-нибудь школьные коллеги. Сам-то он понимал, что сделал это не только чтобы их позлить. Даже перед ними он не хотел выглядеть неудачником. В конце концов, он действительно ехал работать. В глубине души Сева не верил, что продержится там больше месяца, но не было сил об этом думать. Он решился, и теперь нельзя было останавливаться…
Одна из девушек пошла танцевать с другом геем. Они вскочили на круглую площадку вроде подиума, на которой извивалось еще человека три-четыре. Сева подумал, что девушка уже совсем не девушка и ей хорошо под сорок, а пляшет с семнадцатилетними и чувствует себя как дома, равно как и ее друг-гей. Вообще Сева их всех стеснялся. Ему казалось, что все это не совсем испанцы, а какие-то отбросы, с которыми, будь они русскими, да в родной среде, он никогда бы рядом не сел. Правда, он уже ни в чем не был уверен. Его не покидало подавленное настроение и ощущение нереальности происходящего.
…В первый день его разбудил незнакомый острый и пьянящий запах пряностей и выпечки. Запах доносился из открытого окна, и он понял, что он за границей. Он почувствовал себя таким счастливым, каким бывал только во сне. Это был первый и последний день радости и надежды. Сева прилетел в среду, и ему велели отдыхать и адаптироваться до следующего понедельника. Его временно поселили на квартире у какого-то Семена, о котором он никогда не слышал и который явно не проявлял особой радости по поводу Севиного подселения. Он же и встретил Севу в аэропорту. Самолет прилетел вечером, еще час добирались до дому. Всю дорогу Семен молчал, да и Севе было не по себе, хотелось остаться одному. А когда вошли в квартиру, вдруг стало страшно, что он останется один в чужом помещении, и придут мысли, почему он тут, и надо будет искать какие-то ответы, наверняка неверные, потому что ответов на эти вопросы не существует. Семен сгрузил его вещи в маленькую комнатку типа светелки, с низкой кроваткой, застеленной, как в пионерском лагере. Правда, над изголовьем висела фигурка распятого Христа, но она была нестрашная и походила на обычное украшение интерьера. Тогда ему еще показали кухню, холодильник с тремя йогуртами и электрический чайник на шкафчике. Сева лег и в момент уснул, а проснулся утром с теми запахами и неповторимым ощущением. Он встал и спустился на кухню. Семена не было, и без Семена квартира воспринималась совсем по-другому, по-заграничному. И йогурт был совершенно другой, с другим запахом, вкусом и даже цветом. Он навсегда запомнил вкус этого йогурта, и как он его ел, и был счастлив, и была надежда. Потом он испугался, что теряет драгоценное время, захотелось скорей ступить на улицу и почувствовать себя за границей. Он схватил пачку песет, которую вчера выдал ему Семен в обмен на сто долларов, сказав, что на первое время хватит. Всего Сева привез с собой четыреста долларов. Больше родители не дали, как он полагал, из воспитательных соображений, будучи уверенными, что через неделю-другую он вернется. Сева тогда ничего не сказал, но со злорадной радостью положил этот еще один их поступок в копилку своих бессчетных обид. Он вышел на одной из центральных станций метро и пошел по улице Алкала. Было жарко, но он не замечал жары. Все время хотелось убыстрить шаг, чтобы наконец достичь чего-то, чего он и сам не знал. В путеводителе он вычитал, что это одна из главных улиц Мадрида, что-то вроде нашей Тверской, но разве ее можно было сравнить с Тверской, по которой, опережая пыхтящие автомобили, неслись куда-то зачумленные людишки. Здесь был праздник. Он поймал себя на том, что мысленно пересказывает родителям все, что видит. Да и привычного раздражения не было. Вот он проходит длинное кирпичное здание, похожее на сталинское, но куда более ухоженное. Первый этаж занимали витрины магазинов со знойными женщинами-манекенами в купальниках всех цветов и оттенков. И цвета здесь были другие, заграничные. Вдоль здания стояли белые пластмассовые столики кафе, за которыми никто не сидел. Он бежал дальше, мимо похожих зданий с похожими витринами и кафе. По дороге ему попался трубач, игравший какую-то типично испанскую мелодию, от которой у Севы заколотилось сердце, и он суетливо вытащил из кармана купюру в двести песет и быстро кинул в шляпу на асфальте. Трубач церемонно поклонился, не прекращая играть, и Сева, смущенный, побежал дальше. Когда почувствовал, что плачет, испуганно заозирался, но прохожие на улицах встречались редко, да и те шли по своим делам и на него не смотрели. Праздно гуляющих почти совсем не было. Он незаметно протер глаза и почувствовал, что все лицо мокрое, да и весь он был мокрый от жары, и очень хочется пить. А вдоль улицы тянулись такие же столики, где белые, где синие или красные, и он подумал, что с его деньгами не может сесть ни за один из них, даже не может заказать бутылку воды. Эта мысль испортила настроение, и он отчаянно пытался вернуть прежнее состояние и из-за этого шагал еще быстрее. Однако ощущение праздника пропало, а досада нарастала, было жарко и мучила жажда. Сам не понимая зачем, он стал заглядывать в лица прохожих, те даже замедляли шаг, полагая, что он хочет что-то спросить. И всегда улыбались. Сева вымученно улыбался в ответ и быстро проходил мимо. Он еще больше разозлился на себя, что не выучил даже элементарных испанских фраз: как куда пройти, сколько что стоит. На что он рассчитывал? Он увидел витрину маленького продуктового магазина и совсем по-детски обрадовался. Почему он всегда так быстро распускается и устраивает трагедии на пустом месте? В магазине не было ни души и прямо у входа стоял холодильник с напитками. Сева быстро прошел к кассе и произнес «кока-кола», самое, с его точки зрения, очевидное для понимания название. Продавщица улыбнулась, рукой показала в сторону холодильника.
