Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен
Они мало разговаривали во время еды — главным оратором в семье всегда была покойная жена, которая обычно руководила семейным разговором. «Без меня, — всегда говорила она, — вы бы жевали молча, как животные». И действительно, теперь они, как правило, молчали, хотя животными себя от этого не чувствовали, и позволяли себе разве что немного повздыхать по поводу того, что происходило в стране, да и то без особого волнения, как будто вздыхали над заведомо обреченным больным, и только теща иногда нарушала молчание, принимаясь рассказывать детям об их покойной матери, причем чаще всего почему-то о том времени, когда та была маленькой девочкой, десяти — двенадцати лет, — историй этих никто из них не знал, и порой казалось даже, что она заранее готовит все эти рассказы в течение предшествующей недели. Молхо слушал их с огромным интересом, ощущая сладость глубокой боли, но дети почему-то нетерпеливо скучали. Студент торопился обратно в общежитие — из-за болезни матери он пропустил в минувшем году много занятий и теперь должен был нагонять упущенное; дочь вела длинные телефонные разговоры со своими подругами, младший сын исчезал в своей комнате, и Молхо с тещей, оставшись одни, усаживались смотреть телевизионные известия, но, как только на экране начиналась развлекательная программа, она тут же поднималась, натягивала плащ и шарф, иногда, по старой привычке, заглядывала в спальню, где умерла ее дочь, смотрела на его кровать, тепло улыбалась ему, и он чувствовал, что, хотя она раньше никогда его особенно не ценила, теперь у нее возникла к нему легкая симпатия, которая с каждым месяцем явно усиливалась, потому что в последнее время она то и дело спрашивала его: «Может быть, я могу тебе чем-нибудь помочь? Может быть, ты хочешь, чтобы мальчик чаще приходил ко мне обедать?»
Ему хотелось спросить ее, пойдет ли она на концерт в следующий раз, но он решил не поднимать эту тему. Он повез ее обратно, припарковался, как всегда, у входа в дом престарелых и смотрел, как она осторожно выбирается из машины, сначала слабо, нерешительно нащупывает ногой тротуар, но тут же собирается с силами, выпрямляется и твердо, решительно идет по дорожке между цветочными клумбами и кустами, окружающими маленький бассейн, в сторону большой стеклянной двери, сквозь которую пробивается темно-фиолетовый, почти черный полумрак, сменивший прежнее яркое предсубботнее освещение. Он следил, как она проходит в вестибюль, приветливо кивая старикам, отдыхающим после субботнего ужина в своих привычных креслах, и порой замечал, как из угла торопливо поднимается та давешняя низенькая старушка и склоняется перед тещей в старомодном поклоне.
23Во вторник вечером он все-таки пошел на концерт. Главным в программе было «Сотворение мира» Гайдна, и в преддверии концерта среди любителей царило волнение, потому что владельцы других абонементов, слушавшие эту вещь в воскресенье и понедельник, очень хвалили исполнение. Поначалу старший сын обещал составить ему компанию, но после обеда Молхо обнаружил оставленное на автоответчике сообщение, что сын не сможет прийти, и тогда попытался позвать с собой своего гимназиста. «Что тебе стоит? — соблазнял он его. — Попробуй разок! Если будет совсем невтерпеж, уйдешь после перерыва», но мальчик презрительно отверг предложение: «Не смеши меня», — сказал он отцу, и Молхо не стал больше настаивать — на этот раз он был уверен, что сумеет продать свой лишний билет. В филармонии он не был уже более полугода — в последний раз, когда они с женой были там вдвоем, она опиралась на палку, это было в начале прошлого лета, позже она уже была окончательно прикована к постели. В конце того лета оркестр давал заключительный концерт, и она просила, чуть не умоляла его, чтобы он пошел один, без нее, и он уже почти согласился, даже стал собираться, но за полчаса до концерта у нее вдруг началась рвота, и он остался дома.
Он принял душ, переоделся в черный костюм и отправился в филармонию, рассчитывая приехать к самому концерту, но в действительности оказался там задолго до начала. На площади перед входом толпились люди, царило праздничное настроение, Молхо увидел много знакомых — они испытующе заглядывали ему в глаза и со значением пожимали руку, так что он даже пожалел, что с ним нет старшего сына если в этом его поступке и был какой-нибудь грех, они бы разделили его на двоих. Программа концерта привлекла массу народа, и в толпе сновали молодые люди, которые бросались ко всем идущим в зал с вопросом о лишнем билетике. К Молхо подошла симпатичная девушка в очках и дружелюбно спросила, не продает ли он билет. У нее было живое, интеллигентное лицо, она пришла одна и, вполне возможно, была бы готова завязать знакомство, почему нет, кто знает, что из этого могло бы произойти, подумал он про себя, но тут же заколебался, потому что знакомые могли неправильно расценить ее присутствие рядом с ним, и неуверенно произнес: «Нет». Немного спустя с тем же вопросом к нему обратился какой-то парень в джинсах, и Молхо уже шагнул было ему навстречу, но тут же резко сказал: «Нет», окончательно решив махнуть рукой на деньги. Он прошел в зал и сел на свое постоянное место. Его соседи справа — двое стариков, которым принадлежал магазин оптики в центре Кармеля, — чуть растерянно кивнули ему, как будто не были вполне уверены, что это действительно он. Молхо ответил им кивком, торопливо посмотрел туда, где в нескольких рядах перед ними всегда сидела теща, и увидел, что ее место пустует. Музыканты уже поднимались на сцену, рассаживались и сразу же начинали быстро проигрывать куски своих партий. Зал, казалось, был уже полон, но люди все шли и шли, молодые сидели на ступеньках в проходах, у Молхо то и дело спрашивали, не свободно ли соседнее место, и он раздраженно отвечал, что оно занято, а тем временем музыканты на сцене продолжали шумно и вразнобой настраивать инструменты, но он все не отрывал глаз от пустующего кресла впереди и вдруг увидел, что билетер подводит туда какую-то маленькую испуганную старушку в потертом бархатном платье — она взволнованно раскланялась на все стороны и неловко уселась на место тещи: Молхо сразу узнал ее. Внезапно он почувствовал на своем плече чью-то руку и сначала даже вздрогнул от испуга, но это оказались старые иерусалимские друзья — он поднялся навстречу их траурным лицам, они сочувственно обняли его и прошептали: «Мы все знаем. Какое горе! Мы так жалеем, что не смогли приехать вовремя. Каков был конец? Она очень страдала, бедняжка?» Они хотели, чтобы он успокоил их перед концертом, и он охотно откликнулся на их желание: «Нет, нет, она не страдала. Я уверен в этом, потому что все время был рядом с ней — ведь она умерла дома». — «Дома?!» — изумились они, все еще продолжая сжимать его руки. «Да, дома, — с гордостью сказал он, — и почти не мучилась под конец». Сидевшие рядом старики молча прислушивались к их разговору, а когда он наконец сел, посмотрели на него с явным сочувствием. Видимо, они уже заподозрили что-то неладное еще в прошлом сезоне, когда увидели, что она пришла, опираясь на палку, а сейчас связали все вместе, но то, что он появился на концерте, казалось, не вызвало у них никакого осуждения — напротив, они как будто даже собирались сказать ему что-то утешительное, но тут на сцене появился дирижер.
Первым номером программы были «Времена года» Вивальди, эта вещь была ему незнакома, его познания в музыке, приобретенные за годы супружеской жизни, оставались поверхностными — родители его принадлежали к ортодоксальной еврейской общине Старого города[7], и всем своим знакомством с классической музыкой он был обязан жене. Его по-прежнему больше тянуло к музыке, где тон задавали трубы и барабаны, но сейчас он с первых же тактов почувствовал необычайное волнение, и его сразу захватила мелодия первой скрипки. Он покосился на пустующее рядом место, и ему вдруг представилось, что она жива — просто он оставил ее дома, и вот сейчас она в нем нуждается. Перед его глазами возник их темный дом и жена, одиноко ковыляющая по комнатам на своих костылях. Зачем он убеждал этих знакомых, что она не мучилась перед концом, почему так старался их успокоить? Сбоку раздалось легкое покашливание — она тоже, бывало, так покашливала, — и он протянул руку и коснулся ладонью пустого соседнего сиденья, чтобы успокоить ее.
