Спи, мой мальчик - Валантини Каролин
И снова эти туфельки, снова этот топоток легких шагов, танцующих над его могилой. Ноэми подбегает, присаживается, она почти ничего не весит. Гладкая кожа, ссаженная на коленках, мягкая, точно время, которое возобновляет свой ход. Ноэми принесла цветы в серебряной обертке, настоящие цветы из магазина, Алексис слышит шуршание, когда сестренка разворачивает букет и ставит его в вазу. Это чудесные тюльпаны, желтые и красные, их насыщенные цветом лепестки согревают синее надгробие. Букет над его головой подобен восходу солнца.
Тонкий голосок начинает рассказывать. Малышка немного испугалась, когда продавщица в цветочном магазине посмотрела на нее с таким недоумением, точно собиралась спросить, что она делает тут одна и не ждет ли ее мама в машине. Но ее мама сейчас идет вдоль воды, потому что она слишком печальна, а ее папа все время работает. Она не сказала об этом продавщице цветов, которая, кстати, так ни о чем и не спросила, а лишь участливо поинтересовалась: «Как твои дела, золотко мое?» После смерти Алексиса взрослые ведут себя с нею как-то слишком уж ласково, она заметила это: они обращаются с ней так, словно она теперь не девочка, а хрупкий предмет вроде фарфоровых куколок, которые стоят на каминной полке в бабулиной гостиной. Она хотела бы посоветоваться с братом о том, не лучше ли ей сказать им всем, чтобы они прекратили так себя вести, но брат уже не может отвечать словами, как раньше, ну что ж, тогда она просто выговорится. Другая проблема — ее подруга Эльза, которая смекнула, что Ноэми то и дело бегает на кладбище, и теперь хочет приходить сюда вместе с ней. Именно поэтому она навещает брата реже, чем прежде, она просит прощения, ей нужно быть осторожной. В то же время, раз уж теперь Эльза все знает, то, если воспитательница спросит, где Ноэми, девочки условились, что Эльза ответит: она ушла в туалет. Пока Ноэми будут искать, она успеет вернуться. Нет-нет, это совсем не сложно, в заборе на заднем дворе есть дыра, Ноэми выжидает момент, когда на нее никто не смотрит, и — оп! — убегает к мертвым. Ах, да, она наконец-то научилась делать колесо сама, вчера на гимнастике у нее впервые все получилось.
Ноэми встает на траву сбоку от могилы, поднимает руки, выставляет ногу. Она рывком наклоняется вперед, небо опрокидывается, трава приближается к лицу, девочка делает полный переворот, приземляется на ноги, откидывает волосы с лица. Ты видел?
Ей кажется, что Алексис кивает. Эх, вот бы он мог подбросить ее вверх, высоко-высоко, как раньше. Это было так замечательно. Он брал ее под мышки, считал до трех и подкидывал к небу. Он был таким большим. Он был таким красивым, таким сильным. Он даже мог жить без родителей. Он возвращался домой на выходные, она ждала у окна, папа привозил Алексиса с вокзала, или же он сам приезжал на своей маленькой машинке и со своим огромным рюкзаком, набитым книгами из своего университета. Вот каким он был самостоятельным. Но ведь лежать здесь, в могиле, — это совсем не то. Ничего не поделаешь, у Ноэми грустно на сердце; пожалуй, в чем-то взрослые действительно правы, хотя она и пытается быть веселой ради папы и мамы, но что-то в ее голове стало белым и печальным, как те куколки, которые ждут неизвестно чего на каминной полке в бабулиной гостиной.
* * *Мадлен провела день в состоянии пассивного отупения. Темы выступлений на этом семинаре весьма заинтересовали бы ее несколькими неделями раньше; несомненно, они смогли бы увлечь и Алексиса. В последние месяцы своей жизни он говорил исключительно о справедливой торговле, местном производстве, бережливости. Мадлен даже гордилась тем, насколько глубоко он погрузился в эту проблематику (под настойчивым напором сына ей пришлось перейти на тщательнейшую сортировку отходов). Наедине с Пьером они по-доброму посмеивались над Алексисом, над его невинным идеализмом, этой привилегией молодости, прекрасно осознавая, что ставки в общемировой игре действительно высоки. Но, сколько бы она ни рылась в памяти, Мадлен не могла вспомнить, чтобы Алексис обмолвился вот об этой ферме хоть словом. Люди здесь были милыми, атмосфера притягательной. Понемногу собирались гости — всего их оказалось человек тридцать. Некоторые участники были знакомы друг с другом и, казалось, от души радовались новой встрече; стало быть, у таинственного заведения есть свои завсегдатаи. Мадлен спрашивала себя, почему Алексис предпочитал помалкивать о семинарах, но, в конце концов, это был его выбор. Вероятно, здесь он встречался с людьми, рядом с которыми не ощущал себя такой уж выдающейся личностью, как рядом с ровесниками. То, что тут ему могло нравиться, нисколько не удивляло Мадлен. Она осведомилась, будет ли на семинаре Марлоу (его выступление значилось на повестке дня), но ей ответили, что профессору пришлось срочно уехать за границу по исследовательским делам. Мадлен была разочарована: она хотела бы поговорить с ним об Алексисе. Она снова вспомнила тот день странных поминок, больше напоминавших дурную пародию. Марлоу был там вместе со студентами. Перед уходом он приблизился к Мадлен, крепко сжал ей руку и пристально посмотрел в глаза своим лазурно-голубым взглядом, после чего удалился тяжелым шагом. Лукас неумело доигрывал последние аккорды на гитаре, от бликов на речных волнах у Мадлен кружилась голова. Глядя вслед Марлоу, она на мгновение подумала: должно быть, этот человек способен повергать в трепет даже землю. Затем это мгновение прошло.
Когда отзвучал последний доклад, Мадлен отправилась к реке. Дошла до берега, уселась на камень у воды, скрестив ноги, и уставилась на серебристые всполохи потока. Позволила шелесту волн гипнотизировать себя. Блуждала взглядом по плещущейся воде и тщетно пыталась сосредоточиться. Она растерялась. Впервые в жизни она растерялась. Превратилась в пылинку, которую треплет ветер. Она не смогла защитить своего большого мальчика от небытия, она бросила мужа и дочку дома одних, она оставила учеников, стерев их всех со своей внутренней грифельной доски, словно какие-то непристойные строки, накорябанные мелом. Затем, не чувствуя под собой ног, Мадлен шагала и шагала, пока ее не прибило к берегу возле этой фермы, сердце мутило от вопросов без ответа, вся ее материнская душа была натянута как лук и перемешана с пустотой. Эти поиски без компаса понемногу сводили Мадлен с ума. Она снова сосредоточилась на водовороте. Если бы, к примеру, Алексис утонул, если бы он потерялся в воде так, что никто не мог найти его тела, тогда она знала бы, что делать. Она пустилась бы в путь вдоль реки с того места, где заканчивались его следы, переворошила все камни, ощупала каждый квадратный сантиметр береговой линии, заглянула под все коряги и каждое нагромождение плавника, осмотрела каждый островок, каждую заводь, каждую заросль тростника, каждый стебелек кувшинки. Ползала бы на коленях в прибрежной пене, закатав штанины и рукава. Перевернула бы дно реки, опрокинула небо и землю. Не колеблясь и не тревожась, что о ней могут подумать люди, не позволяя никому подвести себя к огню, чтобы согреться, не слушая тех, кто пытается вразумить ее. Она искала бы до тех пор, пока руки не растрескаются, пока ноги не сотрутся в кровь; она выпытала бы у реки правду и забрала своего сына. Да. Если бы он утонул. Но здесь и теперь… Она не могла искать следы его тела. Она искала следы его сердца. Ну почему он решил исчезнуть? Ну куда он мог отправиться, не оставив своим близким на прощание ничего кроме вопросительного знака? По телу Мадлен пробежала дрожь. Волоски на коже вздыбились от свежести воды, которая постепенно тускнела в свете наступающего вечера. Нет, копаться в реке было совершенно незачем. Мадлен копалась в своих воспоминаниях. Поднимала с глубины сеть, полную водорослей, разбитых ракушек, белых рыбьих костей, отвалившихся и никому не нужных чешуек. Копаться было не в чем и незачем. Сегодня Мадлен переночует на ферме, воспользовавшись любезным приглашением, а назавтра продолжит путь.
