Непокой - Дессе Микаэль

– Интересный мужичок.

– Где? Какой? А, Метумов.

– Вид, конечно, малопривлекательный, но есть в нем что-то…

– И то верно. Какая-то необъяснимая харизма.

– Хорошо его знаете?

– Ну, так… Сестрин подчиненный.

– И даже поглядите – кусает палец. Заусенец, как пить дать, но все равно такой загадочный…

– А вы знали, что он живет с нестерпимой болью?

– Да что вы!

– И практически обходится без анальгетиков.

– Это многое объясняет…. Его мужественность.

– Он считает, что боль делает его тем, кто он есть

– Его величие.

– В ком столько терпения, у того и силы духа куры не клюют.

– Да, точно! Одухотворенный взгляд. Смотрите, с каким отрешенным видом он чешет за ухом, будто не здесь он, а погруженный с чесомой головой в горькую думу. Скажите, эта боль, она из-за шрамов?

– Нет! Батюшки-светы! Что вы?! Нет-нет. Она у него от геморроя.

– Что?.. И не подумала бы.

– Обострения частые, вот и…

– И все-таки! Какой мудрый огонь этот геморрой разжигает в его глазах.

Некоторые берут в привычку дышать табачным дымом, оправдывая свою постыдную слабость мрачным желанием сгинуть. Метумов был не из таких, хотя у него-то поводов было с лихвой – один его портрет чего стоил. Более того, он по-всякому силился бросить это занятие, придумывая ему все новые и новые альтернативы. Например, никто не знал, но у него в номере пятый год жила собака – немецкая овчарка. Когда подбивало закурить, он делал ей массаж. Лишь бы отвлечься от ректальной муки, от которой казалось, что он посажен целопопием на раскаленную сковородку, Метумов на салфетке авторучкой начертил простенькую схему, чтобы навсегда расставить приоритеты: что будет лучше – помять собаке спину или выкурить сигарету.

Недолго думая, Цветан вышел из шатра и закурил. Как показала схема, плюсов у табакокурения на два больше.

Нет, вы видели? Я ща вымру! Смотрит на яичную скорлупу и говорит, что это осколки чей-то жизни, прерванной, так и не начавшись. Доверь такой состряпать омлет – она его слезами пересолит. Идемте.

Вот моя каюта.

Потому что пахнет сырятиной, но пыль… Даже не спрашивайте. Ее тут столько, что в ней мыши тонут. И если не брешут, что она состоит из кожи, то получается, я три шкуры спустил с последней влажной уборки. Каково, а?

И много ли человеку надо? Разве что кушать с аппетитом, гадить без осложнений и спать без гудка. Вы спрашивайте, не тушуйтесь. Забубенью институток будете потом соблазнять.

Как все перемешалось, как всех кошмарит! Нехило-нехило. По ощущениям, Логика накрылась медным тазом, а по факту – дубовой крышечкой, или что там для нее Антон смастерил?

С ним я познакомился еще в пору своего студенческого гастрита. Знаю его как облупленного. Если он за что берется, то капитально. Особенно за женщин. Честно, я ему в делах амурных завидую кипенно-белой завистью. Ничего, скоро оклемается. Я вот улыбчив, и улыбка моя с виду насмешлива, но, откровенно говоря, ею я обороняюсь от роковых женщин, к которым – не спорьте! – относиться шибко серьезно нельзя – можно влюбиться, – но и подолгу рисоваться сентябрем у них на виду тоже нельзя – можно влюбить в себя, и неизвестно, что хуже, если женщина окажется лярва. И да, что касается романтики – про всех все знаю.

Агапов, значит? Дайте вспомню… Он был слаб, и поэтому внутри него кипели страсти, в которых разваривалась его человечность. Надо ли здесь говорить, что любовь никогда не оборачивалась для него горячкой? Не-а – что ни увлеченность, то какие-то хладнокровные финты и девичьи слезы.

Не думаю, что он все это со зла. Оправдывать не берусь, но сальность эта свойственна подросткам, не уверенным в себе и поэтому несчастным. А там Логика его знатно приструнила. Как он за ней ухлестывал! И как ему теперь нелегко. Вот пишут: «Забег навзрыд: кто кого переплачет на поминках Логики Насущной». Я тут с букмекером говорил, и на Агапова никто не ставит.

Эк клокотало чего-то под ребрами и перестало. Шаг вперед, десять назад – так и вальсируем в могилу. И чего ради? Смысл жизни – он как второй носок, то есть пылится неизвестно где, а как найдется – будет уже маловат.

Смех-смехом, а дальние родственники только и делают, что помирают. Можно годами без весточки просиживать, пока возьми и не умри кто, и тут уж надо ехать вздыхать и плакать. Мой вам совет: всегда заранее пишите панегирики по усопшим. Ну как можно под наитием найти золотую середину между заезженной пошлятиной и доводящими до инфаркта откровениями? Вы речь Большого слышали? Грош цена всем судачествам живых о полку уме́рших. Об этом чтобы с таким запалом разглагольствовать, надо хоть раз самому сыграть в ящик, мое мнение.

А знаете, отчего Метумов ходит с неубранной лысью? Она у него тефлоновая – парики не держит.

Упс! Вы, судя по намечающемуся горбу, человек усидчивый. Нам такие нужны. Как же мы раньше не снюхались?

Нет, ну эта повариха с яичком… Извините мой староскотский, но ссу варом, как вспомню.

Нини изваял Галатею. Скульптор он неважный, так что получился гермафродит или, излагаясь на манер поэтов, – бесполый мираж в пустыне дней. Она – та опущенная деталь позапрошлого рассказа. Невидимкой Галатея подсела ко мне на воздушный шар до Земли, и в каком-то смысле я провез ее, лунную мигрантку, в себе, не подозревая о том.

Моя Тэя. Не то что прочие, уходящие. Такая не разгуляется, не упрекнет за слабую хватку. О ней – только в настоящем, хотя нет ее уже. И в начале ее тоже не было. Как фотография, она проявилась не сразу.

Пахли пшенично-луковой едой и хлоркой первые мои деньки в Бамбуковом доме, самые неуемные, но со вторниками, отмеченными сменой обсессивного ликования бензодиазепиновым забытьем. Я не мог смириться с этим, но у местных санитаров был особый гардероб. Говорил им: «Мне несложно жить в смирительной рубашке»,

– но от правды не уйдешь:

если завтра станет легче,

послезавтра ты умрешь.

Говорил так, а не этак, потому что на все мои жалобы отвечали они одинаково: «Выйди на улицу, воздухом подыши». И однажды я вышел. Но воздуха было так много, а меня так мало… Словом, пока я дышал им, жизнь моя подошла к концу.

Зиму спустя проснулся в поту. За бамбуковой стеной был погожий весенний денек с такой изрядной порцией лета, что смола на окне в коридоре спеклась и пошла трещинами. Солнце убьет меня, думаю. Какой светлый суицид! Выбегаю я на улицу и сгораю заживо.

Только тогда, во второй раз воскресши, я завидел сидящую на краю моей постели Тэю, обнаженную. Она потом научила меня этому – высвобождению ци через чакры тела. Тутошние врачи называют эту практику «экс-ги-би-ци-о-низм». Тем утром новообретенная пассия снимала с моей спины обгоревшую кожу и клала ее себе под язык.

– [Вот так высунешь нос из зоны комфорта, втянешь им свежий воздух авантюрной жизни и с непривычки подавишься насмерть. Спертый ведь тебе роднее,] – утешала меня Тэя

Узнав о ней, Логика закатывала шуточные истерики: «Ты изменяешь мне с галлюцинацией! Были б шторы – рога занавесить». Ее рогов я, как ни присматривался, не разглядел, а в материальности Тэи мне сомневаться не приходилось – девались же куда-то слезшие с меня выгарки.

Сейчас, когда вспоминаю, сам поражаюсь, как часто в ту пору Логика разыгрывала мою невестку. Каждый раз наедине, немногословно и жестоко. Ввалилась как-то ко мне в комнату и причитает:

– Что за хамство! Опять оставил грязную тарелку на столе.

– Как ты грубо все истолковываешь! – отвечаю. – У меня какая философия: в сущности, когда я пришел, на столе была грязная тарелка с куском телятины, а когда ушел – осталась та же грязная тарелка, но без куска телятины. И все, заверьте.