Майгулль Аксельссон - Апрельская ведьма
Блин! Неужели никогда не отвязаться от этих короткометражек, которые постоянно крутятся в ее мозгу! Они опасные, колдовские, в них — магия, уничтожающая действительность. Никогда ничего не выходит так, как мечтаешь, — поэтому самые горячие желания лучше засунуть в черный мешок в дальнем углу сознания и никогда не поддаваться искушению его открыть. Это она усвоила еще в детстве. Тысячу раз ей виделось, как она сбегает от Старухи Эллен домой, к Гертруд. И что же? Гертруд умерла. А позже, став старше, она до того зримо сочинила себе про семейное счастье с Догом, что и сегодня помнит свои мечты лучше, чем то, что было на самом деле. Это должна была быть современная четырехкомнатная квартира с кухней, а на кухне занавески с оборочками. А что получилось? Дровяная плита, холодная вода и сортир на улице, а потом Дог перекололся, а ребенка забрали.
Спокуха, надо взять себя в руки, хватит воображать себя в собственной квартире, а то вообще туда не попадешь. Если подумаешь о сне, то и спать-то будет негде. «Думай только о том, что делаешь», — вечно поучала Старуха Эллен. Что в общем-то разумно. Единственная разумная вещь, какую эта гадина выдавила из себя за столько лет...
Вот уже и улица. У Биргитты щемит в животе, улица тоже незнакомая. Широкая, гораздо шире, чем любая из улиц Муталы, с двухполосным движением и островком безопасности посредине. На той стороне начинается новый жилой массив — высокие серые дома с черными окнами. Она никогда их раньше не видела.
Что за хрень? Да где это она?
Биргитта зажмуривается и глубоко вздыхает. Потом открывает глаза и старается думать только о том, что делает. Что она, Биргитта Фредрикссон, стоит на каком-то газоне, в чьих-то промокших туфлях и в собственной куртке. Она не знает, где она и как сюда попала, но знает, что если застегнуть куртку на «молнию», будет не так холодно. Да только это правильное решение неосуществимо — пальцы так онемели от холода, что вряд ли что-то получится.
Впереди — тротуар с пятнами слежавшегося снега на черном асфальте. Чтобы туда попасть, придется лезть через сугроб. Заледеневший снег хрустит и ломается, несколько льдинок закатываются в черные лодочки. Зато дело сделано — вот она уже и на тротуаре. А в нескольких метрах стоит какая-то женщина и смотрит на нее. Биргитта приглаживает волосы, пытаясь выглядеть как самая что ни на есть обычная фру Свенссон, возвращающаяся с какого-нибудь ночного дежурства. Сунув руки в карманы куртки, чтобы не размахивать ими, как бухарики, Биргитта короткими, полными достоинства шагами приближается к женщине. Ясненько теперь. Тут автобусная остановка.
— Простите, — говорит она и слышит свой собственный хриплый голос. И, прокашливаясь, поспешно уговаривает себя, что и обычная фру Свенссон поутру может малость охрипнуть. Но на всякий случай она старается все-таки прочистить горло.
— Простите, я немного заблудилась... Вы не скажете, где это я?
Женщина — иностранка, у нее темные стриженые волосы и тонкое пальто, обтягивающее зад. Она уставилась на Биргитту своими черными, широко раскрытыми глазами и делает некий жест, который можно понимать по-всякому: «Не бей меня, жирная бабка!» или «Я не говорю по-шведски, оставьте меня в покое.» Или: «Я тебя не вижу, и ты меня тоже».
— Послушай, — говорит Биргитта, пытаясь изобразить улыбку, но тут же соображает, что рот ее — своего рода опознавательный знак. Никакая фру Свенссон не станет разгуливать с черной дырой на месте выбитых зубов. Улыбаясь, она всякий раз с головой себя выдает, показывает, кто она на самом деле: наркоманка, переквалифицировавшаяся с годами в старую пьянь... Она захлопывает рот, притушив улыбку.
В этот момент подъезжает автобус. С ним что-то не так, и проходит несколько секунд, прежде чем Биргитта соображает, в чем дело. А дело в надписи над кабиной, оповещающей о конечном пункте маршрута.
Вринневи? Да это же в Норчёпинге...
До Биргитты наконец доходит, где она.
Водитель неумолим, он заставляет включенный мотор нестерпимо рычать на холостом ходу, покуда сам упрямо повторяет одно и то же. Кто не может купить билет, тому и ездить нечего. И никаких исключений!
Биргитта накрепко вцепилась в поручень в дверях и канючит:
— Ну пожалуйста, ну будьте любезны, черт возьми! Ведь холодно... А деньги я потом пришлю, клянусь! Дайте мне только адрес, и я прямо как домой приеду, так и вышлю деньги в вашу вшивую автобусную контору... Ну, голубчик!
— Сойдите с подножки, — говорит водитель, по-прежнему глядя прямо перед собой. — Автобус отправляется, двери закрываются.
В дверях что-то зашипело, но ничего не произошло. А Биргитта так просто сдаваться не намерена.
— Ну будь человеком, а... Какая-то сука мой кошелек сперла, но дома-то у меня есть деньги, правда, я пришлю, как только домой попаду. Мне сейчас срочно надо в полицию, заявить... Слушай, ну просят ведь!
— Отойдите! Закрываю двери!
Водитель угрожающе сдвигает двери, но не решается захлопнуть их до конца. Биргитта делает шаг на следующую ступеньку.
— Слушай, ты! Я даже садиться не буду, столбом буду стоять в проходе... А деньги пришлю! Ей-богу!
— Сказано — выходи! — говорит водитель. Его губы сжались в ниточку, а спина выпрямилась. Биргитта подымается еще на ступеньку. Вот она уже стоит с ним рядом.
— Послушай. — Она пытается улыбнуться, не открывая рта. — Ну что тебе стоит разок в жизни девушку выручить...
— «Девушку»! — повторили за спиной и фыркнули. Она оборачивается. В глубине салона сидят две девчонки-подростка. Одна засунула шарф себе в рот, чтобы не прыснуть, другая зажала рот ладонями. Обе не смеют поднять глаз. Биргитта, метнув на них торопливый угрожающий взгляд, поворачивается к ним спиной. Хихикающие девчонки — прямо нож по сердцу: они больше, чем что-либо, напоминают ей о себе прежней. Когда-то это было ее право — хихикать надо всем на свете. Но теперь терзаться времени нет.
— Выходи, — снова повторяет водитель.
— Да послушай ты, — ноет Биргитта. — У меня в карманах вроде мелочь осталась. Всего он не смог забрать, ворюга... Давай, трогай, увидишь, я наберу мелочью... Ты поезжай, а я пока поищу! Смотри, вот денежка. И вот еще, пятьдесят эре... Тебе-то сколько надо?
Но водитель, наоборот, глушит мотор и встает. Бояться-то нечего — такой же тощий замухрышка, как Роджер. Небитый маменькин сынок — видали, как нос задрал: командует целым автобусом!
— Поедешь другим автобусом, — говорит он. — Выходи!
Биргитта все еще роется в карманах:
— Да поезжай ты, что ли!
— Ты что, плохо слышишь? Выходи, я сказал!
Девчонки за ее спиной снова фыркают. А из-за их спины доносится негромкий, но внятный мужской голос:
— Да вышвырнуть ее, и все. И так опаздываем.
— Во-во, — соглашается другой голос. — Людям на работу пора, не ждать же до скончания веку...
— Заткнитесь, — откликается Биргитта. — Заткнитесь, не ваше собачье дело...
Тут она лезет в задний карман джинсов и ощущает нечто странное. Купюра? Ну да, конечно! Когда она надирается, то последние деньги обычно туда и сует. На мгновение она забывает, что мечтаний надо остерегаться; перед ней стремительно проносятся кадры — кадры ее торжества, как она швыряет свою сотенную этому задаваке-водиле. Замечталась? Получай... Глянув на то, что у нее в руке, Биргитта понимает, какие беды несет даже мгновенная мечта. Это вовсе не сотенная купюра. Это письмо. Странное такое письмецо.
— Гестаповец хренов! — выкрикивает она, вываливаясь на тротуар. Она чуть не теряет равновесие, но, устояв, резко оборачивается, пытаясь снова вскочить в автобус. Однако водитель проворней. Двери захлопываются с презрительным шипением, и ухватиться уже не за что. Автобус трогается, и из-за его светящихся желтым теплом окон пассажиры наблюдают за ее неистовой жестикуляцией.
— Гестаповец хренов! — снова кричит она, пиная автобус в заднее колесо. — Сука гитлеровская! Да я на тебя в суд подам...
Но пока она кричит, автобус успел уже далеко уехать, и только красные огоньки медленно тают в рассветных сумерках.
Уже немало отмахав от остановки, она замечает, что все еще держит странное письмо в руке. Оно царапает щеку, когда Биргитта подымает руку, чтобы утереть нос. Вовсю течет и из носа, и из глаз — не поймешь толком, не то она замерзла, не то правда плачет.
Встав под фонарем, она внимательно разглядывает письмо. Конверт старый, уже однажды использованный. Кто-то зачеркнул старый адрес, а рядом написал новый. Фрекен Биргитте Фредрикссон. Фрекен! Какой леший додумался назвать ее фрекен?
Пальцы до того застыли, что приходится разорвать весь конверт, чтобы вытащить письмо. Безумная надежда разгорается у нее в душе — письмо такое маленькое, такое желтоватенькое! Это — рецепт!!! Кто-то послал ей рецепт: на собрил, наверное, или — о господи, ну конечно же! — на рогипнол. Непослушные руки ходят ходуном, так что приходится помогать себе ртом, чтобы развернуть наконец желтоватый листок.
