Эдуард Лимонов - Апология чукчей
Интернет — страшнейшее изобретение, потому что доселе скрываемые тщательно литературой, искусством и политикой черные души наших современников в интернете сами выворачиваются наизнанку, гордясь своей подлостью и чернотой. Философы-идеалисты или Зигмунд Фрейд — просто счастливчики, что не дожили до появления интернета. Что бы сказали мсье Вольтер и Руссо, спорившие о сущности человека, добр ли он или он изменчив, в соответствии с теми нравами, которые ему прививают, о, чтобы они сказали о разнузданных мерзавцах из интернета! Я давно не жду от этих гаденышей-современников ничего хорошего. Я даже уверен, что они не дадут мне умереть своей смертью, обязательно убьют, канальи.
Тем приятнее исключения, и слабые там и тут очаги, точнее, очажки признания таланта. Я тут недавно и радовался так, что хохотал, и хохотал от парадоксальности случившегося, ибо произошло вот что. Весть о признании пришла с самой неожиданной стороны, из такой области, откуда никак не ожидаешь. То, что она пришла из другой страны, из моего детства, с Украины, из Харькова, — неудивительно. Но она пришла из медицинского учреждения, она прибыла из психоневрологической больницы, и вот это сшибает с ног. Меня признали в психо-неврологической больнице, в знаменитой Сабурке (она же Сабурова дача), поставив в один ряд с русскими гениями. Газета «Вечерний Харьков» в статье «на Сабуровой даче в Харькове побывали многие великие» ставит меня преспокойненько через запятую после Велемира Хлебникова и Всеволода Гаршина и рядом с художником Михаилом Врубелем. Газета аккуратно пишет о нас: «Гостили здесь…». Дело в том, что в больнице создан музей, и там мы все, вышеперечисленные, фигурируем.
Давным-давно, полсотни лет тому назад, пылким семнадцатилетним поэтом я взрезал себе вены над томиком Стендаля «Красное и черное». Отец был в командировке в Сибири, но проснулась мать, и меня транспортировали прямиком на Сабурову дачу, благо было недалеко, несколько километров. Причину, по которой юноша Савенко (никакого Лимонова еще не было) решился на столь крайнюю меру, можно было условно обозначить как «несчастная любовь». Действительно, злые родители девушки попытались разлучить юношу с малолетней подружкой Валентиной, однако главным стимулом к кровавому действу послужил все-таки невозможный, избыточный романтизм юного поэта.
В Сабурке, а это целая усадьба, ее построил больше двух веков назад генерал-губернатор Слободской Украины Петр Сабуров для своей дочери, страдавшей психическим расстройством, я пробыл за решетками несколько месяцев. Я даже бежал оттуда, подпилив решетку ножовочным полотном, но меня наутро уже взяли у друга и, горяченького еще ото сна, бросили в буйное отделение. Сейчас я пишу всё это с оттенком даже юмора, тогда мне было совсем не весело. Я подробно живописал этот свой опыт на страницах книги под названием «Молодой негодяй», но случилось это через целых два десятилетия после заключения в Сабурке. Я там много чего навидался, в Сабурке, и как избивают сумасшедших, и как, вкалывая инсулин, доводят больного до состояния комы, я там втрое повзрослел, на этой Сабурке. Уже в двухтысячные годы режиссер Велединский сделал по мотивам моей книги фильм «Русское», где сцены на Сабуровой даче занимают центральное место.
Когда я там лежал, больные и доктора рассказывали мне о славной истории этой кучки потрескавшихся и позеленевших от времени корпусов в старом парке. Я читал к тому времени и рассказ «Красный цветок» Гаршина и знал, кто такой Врубель. Вот не помню, знал ли я уже фамилию Хлебников? Я писал стихи с пятнадцати лет, был о себе и своем таланте самого высочайшего мнения. Помню, что я ничуть не сомневался тогда, что мое заключение в Сабурке имеет значение историческое, и, не имея на то никаких оснований (стихи мои того времени были подражательными, неоригинальными), ставил себя среди всех этих блистательных имен, не стесняясь, через запятую.
Там царила грубая простота, больные ходили в одежках заплатанных и бедных, ложки нам выдавали только на время еды, и то не всем, а избранным, у нас, как полагается в таком коллективе, был Александр Македонский, к концу моего пребывания появился Наполеон. Коллектив обильно мастурбировал, ночью у нас вставали побродить два-три лунатика. Ежедневно кого-нибудь скручивали смирительной рубашкой, хрипели прикрученные к кроватям лишь полотенцами инсулиновые больные, короче, всё было ярко и сильно. Под окна приходили порой родственники. Пришла однажды и моя подружка Валентина со старшей сестрой. Но она меня уже не очень интересовала, настолько интенсивной и чудовищной была жизнь «буйняка», то есть отделения для буйных.
«Здесь врачевались души людей, которые вершили историю, и думаю, что наша экспозиция будет интересна всем харьковчанам», — так словами создателя музея заканчивается статья в «Вечернем Харькове». Конечно, будет, сомнений нет, интересна.
Впоследствии я отметил своим пребыванием две знаменитые тюрьмы: Лефортовскую в Москве, где сидели такие величины, как маршал Блюхер и писатель Солженицын; и Саратовский централ, там я сидел в третьем корпусе, в нем же на четвертом этаже скончался академик Вавилов, а я сидел на третьем этаже.
При жизни современники всячески мучают больших людей, чтобы затем показать места их мучений экскурсантам.
Силы смерти и похоронные книги
Когда живешь более или менее долго, то имеешь возможность дождаться жирных точек в конце судьбы твоих героев, героев твоей жизни. Под жизненными точками я тут подразумеваю конец жизни физического тела, то есть смерть. Силы, осуществляющие смерть, оказывается, имеют что-то вроде гнездового плана, уничтожают вдруг целые группы граждан — твоих друзей, погруппно.
Так, силы смерти вдруг взялись за «харьковчан». Самыми близкими мне людьми в городе моей прошлой жизни, из которого я уехал так давно, в 1967 году, оставались до сих пор три человека: Вагрич Бахчанян, художник, живший с 1974 года в Нью-Йорке; Борис Чурилов, также художник, скорее народный художник (он занимался старым новгородским искусством тиснения на бересте), и Анатолий Мелихов, пенсионер, одинокий философ, — эти двое остались в Харькове. Все они в 60-е годы оказали влияние на мое становление как человека и как поэта. Потом я их не видел каждого лет по сорок, знал, что они есть, продолжают жить, но физически не присутствовали они больше. Оставались призраками в воспоминаниях, так как хоть я и не сентиментальный совсем человек и сменил в своей жизни множество целых коллективов соседей по жизни, однако память о людях, научивших меня искусству на заре моей жизни, нет-нет да и трогает мои чувства. Заставляет вспомнить тепло тех дней, когда в их компании «под широкополой листвой гулял в Харькове милом».
И вот эти люди скончались быстренько один за другим. Чурилов умудрился умереть за день до нового, 2009 года, а похоронен был 31 декабря 2008-го, видимо, кремирован, жил он один, жена и дочь давным-давно отделились от него, так что его как одинокого старика быстро сбагрили, полагаю, в крематорий. Характер у него и в молодости был не из лучших: честный и неуживчивый рабочий, сын рабочего, потом художник, сын женщины религиозной и странной в те годы всеобщего безбожия, он казался подозрительным чудаком еще в шестидесятые и умер, наверное, заносчивым и странным для окружающих. Он всю жизнь собирал книги по искусству, книги, наверное, разграбили, чудесные церкви его, тисненные на бересте, повесили на своих кухнях окружающие аборигены. Точка. Ко мне он относился покровительственно и скептически, но он остался в моих книгах, молодой, в харьковской трилогии. Доколе будут читать мои книги, будут вспоминать о Борисе Ивановиче. Чурилов его фамилия, одна уже наталкивает на характеристику, возможно, всего его рода, чудиков. Мать его считали сектанткой.
Через месяц после Чурилова, в январе 2009-го, умер Анатолий Мелихов. В молодости они дружили. Сын дворничихи и сын рабочего. Мелихов давал мне штудировать редкие книги: трехтомник Хлебникова в издании Степанова (издан в 20-е), редчайшее ветхое издание «Введения в психоанализ», романы Андрея Белого. Мелихов учился на филолога в Харьковском университете, женился на дочери номенклатурного чиновника, стал директором книжного магазина, попал в тюрьму за растрату. Судьба его была более трагичная, чем судьба Чурилова, тюрьма все-таки… и лагерь. Не знаю, ходили ли они в гости друг к другу в старости, как ходили в молодости. А может, рассорились, с бывшими близкими друзьями это бывает. Сплошь и рядом.
Когда Мелихов умер вслед за Чуриловым через месяц, я стал размышлять на тему «Что бы это значило?» Ну да, они были более или менее одного возраста, около семидесяти лет, ну да, в этом возрасте мужчины умирают. Но ведь умирают они и до и после. Зачем эти важные для меня два старых дядьки ушли один за другим? Что за знак? Знак кому? Очевидно, мне, потому что они были важны именно в моей судьбе. А если не знак, получается, силы смерти работают гнездовым способом. Выкашивают компании, целые коллективы людей. Случайные смерти тоже бывают, так, принадлежавшая к этой же нашей харьковской группе моя бывшая жена Анна повесилась в 1990 году, а она была важнейшим персонажем нашей харьковской группы, одна из четырех. Анна, Чурилов, Мелихов и Бахчанян. Были и другие люди, но они были менее важны для меня. После спешного выкашивания Чурилова и Мелихова оставался только Бахчанян. Я не поддерживал с ним отношения с того времени, как убрался из Соединенных Штатов подобру-поздорову, с 1980 года. Потому я поинтересовался у знакомых, жив ли он. Мне сказали, что Бахчанян, много раз оперированный от чего-то, жив. Можно было позвонить ему в Нью-Йорк, поприветствовать, вспомнить один-два эпизода нашей общей молодости, но я в такой же степени сентиментален, как кусок ржавого железа. Я и не позвонил. Общеизвестно, что я бессердечный, якобы, тип. Поэтому нужно поддерживать имидж, если позвонить, люди испугаются.
