Ариадна Борисова - Манечка, или Не спешите похудеть
Посреди горницы на гостевом столе свежо желтел новенький гроб. В нем лежала больная Пасенчиха и сумрачно глядела на него живым прищуренным глазом.
Леонтий Павлович сказать ничего не смог, лишь рукой махнул. После Сеньку-алкаша упросил за бутылку разобраться с дровами.
Снег в том году сошел рано, в марте. Все было готово к пятидесятилетнему юбилею Леонтия Павловича. Пригласили начальство, нужных людей и ту часть родни, которая не понаслышке знала о правилах поведения за столом. Обещал приехать сам Второй. Уважил, помня о совместной охоте в этих богатых зайцем и уткой местах.
Наталья с любовью накрывала столы к приезду высокого гостя, когда от Пасенчихи с круглыми от ужаса глазами, но пока еще не плача, прибежали двойняшки с сообщением, что бабушка лежит без движения и, кажется, не дышит. Наталья тут же обо всем забыла. Сначала рухнула на диван, затем подскочила и ринулась к двери. Сбила с ног как раз входившего райкомовского гостя и побежала, голося, по дороге.
Второй поднялся не без труда — зашиб копчик. Леонтий Павлович подхватил его под руки, повел к столу, бормоча извинения.
— Ничего, ничего, — морщился Второй, — понятное дело, как же… Такое несчастье, — но вид у него был оскорбленный.
Юбилей накрылся медным тазом. Однако не поворачивать же гостей несолоно хлебавши. Спешно притаранили с избушки гроб с покойницей, отрядили Сеньку-алкаша с дружками на погост, снабдив довольствием и лопатами…
Скорострельные похороны Леонтий Павлович спроворил с такой снедью и речами, о каких еще долго помнила вся деревня, потому что вся деревня и явилась в председательскую пятистенку. На поминки не приглашают, это не юбилей, а слух о смерти Пасенчихи облетел дома со скоростью гагаринской ракеты.
Райкомовец чуть было не уехал, но потом рассудил, что его дело здесь десятое. Зато по причине нежданного поворота событий можно не вручать слишком дорогого, на его взгляд, подарка — ключей от автомобиля «ГАЗ», о чем распорядился в хвастливую минуту щедрости Первый. Его тоже, конечно, пригласили, но не пожелал приехать. А теперь не совестно поприжать подарок, отдать районной библиотеке, давно просят.
Второй остался и не пожалел. Стол ломился и до погребения, и после, старушка, судя по всему, была замечательная, Леонтий Павлович плакал почти без остановки. Второй растрогался, наблюдая это неприкрытое человеческое горе. Все там будем, все, Господи, прости меня, партийного босса грешного… Смотрел на почившую с умилением. Вот простая русская женщина, труженица, мать, и красотой природа не обделила: нос прямой, черты лица правильные, сухие и благообразные, как у Богородиц на иконах. Да и дочь красавица. Сильно на мать походит, только светлее. Живая, нежная, теплая…
От обилия чувств гость толкнул на могиле речь о корнях, о родной земле, которая примет к себе славную дочь советского народа. Сказал броско, ярко, сам был в восторге. Размякнув, подумал, что в следующий юбилей, когда уже он, Второй, будет Первым, Леонтий Павлович по его распоряжению непременно получит заветные ключи от машины. Но, приехав в город, забыл об этом и не без артистизма рассказывал, как он отправился на юбилей, а попал на похороны. Женщины ахали. Второй, весьма довольный произведенным эффектом, еще долго с уважением вспоминал щедрость поминального стола и непритворные председателевы слезы.
На третий день подошла к Леонтию Павловичу Танюшка. Укоризненно глянула бабкиными глазами на испитое с горя отцовское лицо и молча вручила ему конверт. Тут же двойняшки хором встряли:
— Бабушка передать велела.
На конверте одно слово было написано: «Зятю».
Вскрыл Леонтий Павлович письмо не без опаски — вдруг змеюка какая выползет. От ведьмы и после кончины всего можно было ожидать, вплоть до террористического акта. Но выпали из конверта несколько зерен, и ничего больше, сколько он в него ни заглядывал, даже весь порвал.
Понял Леонтий Павлович, что нужно ему почему-то эти зернышки съесть. По наитию или как, но понял. «А-а-а, — вскинулся в порыве, — умирать, так пусть. Жить неохота. Все равно опозорился с юбилеем на весь белый свет. Знать, отравленные зерна подсунула ведьма перед тем, как в ад нырнуть».
Пожевал задумчиво — укроп укропом. Вкус знакомый. Тот сорт, какой в квашеную капусту кладут. Ждал день, два: нет и нет смерти, даже не прохватило. Ну, и забыл за делом. Потом посевная началась, до смерти ли.
К лету Наталья стала чего-то смурная, начала жаловаться на нездоровье, боли в спине. Сама раздалась вширь, в прежние халаты уже не влазила. «Годы, — с грустью думал Леонтий Павлович, жалея жену. — Все ж таки за сорок бабе. Может, климакс начался, или как это у них там называется…»
Осенью «климакс» зашевелился. Наталья кинулась в город к гинекологу. Там подтвердили: рожать придется, аборт делать поздно уже.
Приехала вся больная, не знала, как доложить мужу. А Леонтий Павлович никак не мог понять, чего она носится, точно угорелая, с зардевшимся помолодевшим лицом. Прежней ревности подпустил. Дал себя уговорить на просмотр нового кинофильма, чтоб угадать, на кого она в клубе шибче смотреть будет. На завклубом глянул грозно, тот аж забеспокоился, тощими ножонками в стиляжьих брючках застриг от испуга. Будешь знать, городской шмендрик, как на наших баб пялиться. Не удержавшись, Леонтий Павлович и с маманей, как прежде, сдуру пошептался о своих опасениях… И лишь когда Натальин живот попер вперед, дошло. Ахнул смущенно:
— Что удумала-то? Мне полтинник, Анютка на выданье, а ты!
Жена заплакала, кинула со злыми слезами:
— Я, что ли? Не ты ли, кобель старый, лазишь и лазишь на меня до сих пор? Как дочкам теперь скажу?
Леонтий Павлович присмирел. С новой силой поднялись из глубины мысли о сыне. Но уже не говорил об этом, боялся надежду спугнуть. Хотя чуял что-то — зрело, увесисто, матерым мужицким нюхом чуял, как старый кедр, звеня сердцевиной, чует приближение весны…
А дочки ничего, они только радовались и предвкушали, что будут с дитем нянькаться. Сами комнату выбелили, детскую кроватку вынесли из кладовки, белой эмалью покрасили. Анютка мягоньких пеленок из ветхих пододеяльников загодя нашила.
…Сын родился к зиме, здоровенький, крупный, завопил сразу крепким басом. Выдался в смуглую черноволосую родню Леонтия Павловича — единственный из всех детей.
«Не подвела, старая», — с непривычной нежностью подумал о теще Леонтий Павлович после того, как едва оклемался от радости через неделю. И в честь рождения долгожданного сына простил покойницу раз и навсегда.
Сервиз на двенадцать персон
Сорок пять лет — это, если взглянуть с невысокого места, не так уж много. Всего-то половинка обещанной дедами-старожилами жизни. Обидно, что промелькнули, как автобус за углом. Но вспоминать начнешь — и вот оно, рядом, и молодость, и все, что к ней прилагалось: свидания с небесноглазым пилотом (мамочка, я летчика люблю), слова и ночи, такие медовые, что хотелось навсегда утопнуть в их сладости, жизнь будто на изломе, на вздохе-вскрике обморочных поцелуев. Через какое-то время — его мелкие измены, вроде бы даже необходимые для сугреву и пылкости чувств, а по прошествии нескольких месяцев — крохи рассеянного внимания, жадно собираемые ею в копилку любви.
Из материального в копилке остался германский фарфоровый чайный сервиз на двенадцать персон, подаренный им 8 Марта в самом апогее отношений, — конфеты же были съедены, и цветы засохли. Нина поняла, что беременна, но было поздно что-нибудь предпринимать, а летчик-залетчик уже не церемонился и честно сказал:
— Что ж ты, глупышка, не предохранялась-то? Видела ведь, не семьянин я по нутру.
Окна от тоски дымились и плавились. Нина поверить не могла, прямо как Винни Пух: «Куда мой мед деваться мог?» — а он смог, липовенький, и дальше потек по глупым девкам и семьям, капая всюду сладким своим медом-ядом.
Когда оконная рама перестала сводиться к фокусу неуловимого летчицкого силуэта, Нина родила дочку Верочку и разбила копилку. А сервиз разбивать не стала — зачем? Поставила на полку, но не пользовалась им. Какой-то он был неродной в ее простенькой комнате и жил за стеклом серванта своей отдельной заграничной жизнью.
Беспокойными ночами в жгучих воспоминаниях скручивало сердце и низ живота. Совсем, казалось бы, разные части тела, заподозрить стыдно в дуэте, а как заноют в унисон, так только под холодным душем и унимаются. Нина входила в ледяные струи с ходу, упрямо стиснув зубы, и, дымясь горячими плечами, беспощадно растирала себя грубой мочалкой. Мстила повинному в своевольной памяти телу за скульптурно обтекаемые изгибы до тех пор, пока не отпускало. Забот теперь у Нины был полон рот: дом, институт, работа и обратно — работа, институт, дом. Дни тянулись по накатанному кругу стереотипно и тяжко, как у слепой лошади в шахтерском забое.
