Дина Рубина - Старые повести о любви (Сборник)
– Саша, где гуляешь? – строго спросил Аршалуйсян.
– Извините, Георгий Ашотович. Были вызовы?
– Два убийства и ограбление банка, – так же строго и спокойно проговорил Аршалуйсян.
– Шутит, – поспешно вставил Ядгар, застенчиво улыбаясь.
Ворвался буйный, как всегда, Гена Рыбник – дежурный инспектор угрозыска, с оперативным саквояжем. Гена Рыбник держал в горах пасеку, и время от времени его физиономия видоизменялась – то бровь опухнет, то щеку раздует, то нос разнесет. Его спросишь: – Гена, что с тобой?
Он вихрем проносится мимо, на ходу небрежно роняя:
– А! Пчелка!
Гена влетел в дежурку, бросил саквояж на стул, сам хлопнулся на соседний.
– Гена, что со щекой? – сочувственно поинтересовался Ядгар.
– А! Пчелка! – махнул рукой Гена. – Что вызовы, были?
– Два убийства и ограбление банка, – спокойно и строго повторил Аршалуйсян.
И опять Ядгар, не дав Гене дернуться, поспешил успокоить:
– Шутит.
– Хоть бы новенькое чего придумали, Георгий Ашотович, – ехидно сказал Гена.
– Не могу, дорогой. Толчок требуется, – невозмутимо отвечал Аршалуйсян. – Жду, когда пчелка укусит... куда-нибудь.
Я стоял у окна и думал о Григории. Я знал его жену, Галю, знал Лизу, знал Аленку и Ваньку, и думал, как это мучительно, что никогда на свете, ни в какие счастливые будущие времена, если они, конечно, настанут когда-нибудь, так и не состоится счастья для всех разом.
– Разве это оперативный саквояж? – восклицал за моей спиной Гена Рыбник. – Это же хреновина, здесь нет магнитной палочки!
Аршалуйсян останавливал его трескотню. Поднимал указательный палец и говорил торжественно:
– Ти-ха! У меня два уха!
...В час ночи мы с Геной выехали на вызов. Улица Космонавтов, дом семь, квартира четырнадцать.
Замечательный нам сегодня попался шофер, Володя. Он знал все переулки, все тупички и, наверное, мог проехать по городу с закрытыми глазами. Вот и этот дом – трехэтажный, старый, кирпичный он нашел сразу, и даже подкатил к нужному подъезду, словно всю жизнь приезжал сюда обедать.
Мы оставили Володю в машине, а сами с Геной поднялись на третий этаж. Причем, пока поднимались по лестнице, Гена, не умолкая ни на секунду, рассказывал мне технологию откачки меда из ульев.
– Квартира четырнадцать? – я посмотрел в бумажку с адресом. – Квартира четырнадцать. А почему тихо?
И тут бесшумно открылась дверь соседей слева, и кто-то неясный поманил меня пальчиком в темноту коридора. Это была белая бесшумная старушка. Она вся тряслась от ужаса.
– Гражданин милиционер, – горячо зашептала она, когда я вошел к ней. – Это я вызывала. Вы толкните ихнюю дверь, она не заперта. Убил он Катю, мерзавец, убил. Уже минут пятнадцать, как тихо.
Я толкнул дверь, и мы с Геной вошли в прихожую. Везде – в кухне, в комнате, в прихожей, даже на балконе горел свет. На пороге комнаты, загораживая проход в коридор, стояло кресло. В нем развалился мужик в майке, в трусах. Голова его была откинута на спинку кресла, свисающая рука сжимала пустую бутылку. Я толкнул мужика в плечо, тот приподнял голову и зажмурился от света.
– Где жена? – спросил я его.
Он присвистнул, закрыл глаза и опять уронил голову на спинку кресла.
– На базар ушла, – неожиданно весело и нагло проговорил он, не открывая глаз. Он был еще молод, лет тридцати трех. Запах спиртного, казалось, въелся даже в стены комнаты.
– Не морочь голову! Какой базар в два часа ночи? – стал выяснять у него Гена. Тогда я тряхнул пьяного и гаркнул:
– Отвечай, где жена? А ну, встань!
– Значит, улетела... – так же весело и даже удивленно проговорил он.
Тут меня осторожно тронули за руку, я обернулся и увидел бесшумную белую старушку.
– Гражданин милиционер, – зашептала она, – а вы посмотрите на балконе, в кладовке. Катя с Сереженькой всегда туда прячутся.
Я вышел на балкон и открыл дверь большого стенного шкафа. С просторной верхней полки па меня испуганно смотрела молодая женщина. Она сидела, согнувшись в три погибели, а на коленях у нее спал мальчик лет двух.
– Катя, – сказал я. – Не бойтесь.
Она торопливо кивнула и передала мне мальчишку. Он спал крепко, тихо, редкие шелковые прядки волос слиплись на выпуклом лбу. Соседка взяла у меня мальчика и понесла к себе.
– Катя, – повторил я, – слезайте, не бойтесь.
Хотел помочь, но она отказалась: – Ничего, я сама, я привыкла, – и довольно ловко спустилась вниз.
И я увидел, что она маленькая, беременная, с приличным уже животом. Голова растрепана, на щеке кровоподтек.
– Катя! Неужели нужно ждать, пока соседка вызовет милицию? Чего вы мучались? У вас же телефон.
– Нет, нет, – быстро заговорила она, судорожно пытаясь привести в порядок прическу. – Нет, товарищ милиционер, он не всегда такой... Он, вообще, хороший... Он знаете, какой слесарь – золотые руки! На работе его ценят, и...
– Гена! – крикнул я в комнату. – Одевай этого красавца, заберем его!
Катя замерла с приоткрытым ртом, с поднятыми к голове руками.
– Как – заберем? Куда – заберем? – Тихо, испуганно повторила она, и вдруг все поняла.
– Товарищ милиционе-ер! – взвыла она. Обхватила меня обеими руками и, казалось, сейчас рухнет на колени. – Не увозите его, ради бога, он хороший! Он только иногда такой!
– Катя! – крикнул я, – как вам не стыдно! Вы сами знаете, что он подонок, вон, посмотрите на себя в зеркало!
– Нет! Нет! – рыдала она, и хватала мои руки, и удерживала на балконе. – Я умоляю вас! Умоляю вас! Он хороший! Я люблю его!
– Ну, что будем делать? – спросил Гена, заглядывая на балкон. – Давай закругляться. – Ему уже было скучно. Он оглядел Катину фигуру, покачал головой: – Девушка! Вам же будет спокойней.
– Нет! Нет! – вскрикивала Катя, содрогаясь от истерического плача, – не забирайте его! Я люблю его, он хороший!
Пьяный валялся в кресле в той же позе крайнего изнеможения, бессмысленно щурясь, созерцал потолок. Я подошел к нему и наклонился над его потной мордой.
– Вот, слушай, – тихо проговорил я в эту морду, – скажи спасибо жене, я тебя сейчас не заберу. Но учти, еще один такой дебош, и я тебя засажу года на три. Понял?
Он смотрел мимо меня, в потолок. Облизнул толстые губы и проговорил весело:
– Жоржик! Все понял!
Я тряхнул его еще разок и зачем-то грозно повторил:
– Вот учти!
Катя провожала нас в коридоре, всхлипывала, бормоча:
– Спасибо, товарищ милиционер. Он теперь будет спать, он – все, отбуянил...
– Катя, Катя, – буркнул я. Можно было сказать, что она враг себе, ему, своим детям, но я промолчал. Она стояла заплаканная, с кровоподтеком на лице, в тонком старом халате, что едва застегивался на животе, и – черт знает что! – выглядела счастливой.
– Он вообще-то хороший, – торопливо объясняла она. – Это он иногда, когда выпьет. А я уже знаю, я верхнюю полку в кладовке держу пустой и мы, если что – туда с Сереженькой прячемся. А он поищет-поищет и засыпает. Никогда не догадывается кладовку открыть...
Мы ехали назад, в дежурку, и я думал о том, что мне и вправду нужно уходить. Вот Григорий наверняка забрал бы этого мерзавца. А я – сопляк, рохля. Она, эта Катя, сама бы потом спасибо сказала.
– Поспать бы! – зевнул Гена где-то надо мной.
...В дежурке крутилось кино на всю катушку. Еще в коридоре мы услышали истерический тенорок:
– Мне сы-нилась та, с ква-дыратными гыла-зами, что сны мои па-ран-зительно вела...
Захлебывающийся слезами женский голос и окрик Аршалуйсяна:
– Ти-ха! У меня два уха!
На стуле полулежал мужик с узкими щелками глаз на черном лице, с мокрыми подвижными губами. Рука, с вытатуированным перстнем на среднем пальце, то и дело нервно отряхивала брюки.
– Мишка-Монгол, – тихо сообщил мне Ядгар, – шесть дней как из зоны и, видишь, уже устроил сожительнице и дочке веселую жизнь.
Сожительница, как назвал ее Ядгар, еще молодая женщина, сидела в противоположном углу комнаты и плакала, сильно вздрагивая. Рядом сидела девочка лет шестнадцати, смуглая, узкоглазая, как отец, вся напружиненная.
Мишка-Монгол говорил без умолку, то матерился, то пел, как будто внутри его расстроился какой-то механизм.
– Это мне не дочка! Это падла, слышала, доча? – аккуратно выговаривал он злорадным тенорком. – Я тебя, доча, собственными руками придушу.
Женщина громко зарыдала, а девочка все также напряженно и прямо сидела, молча глядя на отца ненавидящим взглядом.
– А ну, молчи! – прикрикнул на Мишку Аршалуйсян. Тот встрепенулся и громко запел.
– Посадите его лучше, – вдруг сказала девочка негромко. – Я его все равно убью.
Мишка-Монгол оборвал пение и ласково-изумленно уставился на дочь.
– До-оча! – ласково протянул он. – Ах ты, сука, доча! – и вдруг вскочил, сильный и гибкий, как пружина, кинулся в угол, где сидела дочь. Но Ядгар успел дать ему подножку, мы с ним повалили Мишку на пол, связали ему руки. Подскочил разъяренный Аршалуйсян, сильно наотмашь врезал Монголу.
