Владимир Сорокин - Сахарный кремль
Палаческий стол особенный в мамоновском кабаке: за него никто, кроме палача или подпалачника, сесть права не имеет. Посетители это знают, и даже по пятницам, когда кабак набивается битком, стол палачей может стоять пустым, и даже самый пьяный сбитеньщик со своей торговкой из «Страны Муравии» не рискнет за ним пристроиться.
Сейчас за палаческим столом сидят шестеро: палачи Матвей Самопал-Трубников, Юзя Лубянский, Шка Иванов и ихние подпалачники — Ванька, Соболь и Мишаня. Самопал-Трубников сечет на Трубной площади, Юзя — на Лубянской, Шка Иванов — далековато отсюда, на Пятницкой. Самый старший и опытный среди них — Матвей. Сечет он уже девятый год и пересек по его словам без малого восемьдесят тысяч жоп. Осанист Матвей, широкоплеч, окладист бородою. Как выпьет пару стаканов «Машеньки», так сразу хвалиться горазд.
— Кого я токмо не сек, — степенно басит он, прихлебывая из стакана. — Опальных князей Солодилиных, четверых генералов из генштаба, председателя Умной Палаты, сестер-графинь Ворониных за растление малолетнего князя Долгорукова, государева скотника Миронова за преступное равнодушие к животным. Почитай, сто столбовых жоп в год через кнут пропускаю.
Матвей из всех трех палачей самый убоистый, он кнутом сечет. К своему кнуту относится уважительно, часто повторяя пословицу любимую: «кнут не архангел, души не вынет, а правду скажет». Юзя Лубянский и Шка Иванов палачи легкие, они розгой соленой государево Слово и Дело на задницах подданных запечатлевают. Их присказка любимая: «розга ум вострит да дух бодрит». Помоложе они Матвея, любят авторитетного палача подкольнуть-высмеять.
— А что, Матюша, не слепят тебе глаза жопы сиятельные? — спрашивает Шка Иванов, а сам сквозь очки круглые Юзе подмигивает.
— Не боись, не ослепну. Зато руку, как вы, не вывихну. Редко машу, да метко. Мой замах десяти ваших стоит.
— Так с тебя и спросу больше, и задняя обида на тебя крепче! — улыбается Юзя. — А мы что — помахали, да и разошлись. И народ простой на нас не серчает. Не столбовые жопы сечены, чай!
— И нам, и жопам одно главное — побыстрей! — вставляет Соболь.
— Жопа жопе — рознь, — не соглашается Матвей. — Иную жопу отсечешь — словно причастишься.
— А на иную — и плюнуть жаль, — кивает Шка Иванов. — Мало жоп достойных осталось, братцы.
— Достойные жопочки в женских гимназиумах обитают, — хитро улыбается подпалачник Мишаня. — Опаньки, опаньки по девичьей попоньке! Отсечешь пяток — душой помолодеешь.
— Дело свое честно вершить надобно, без корысти, понял? — поучает его Матвей.
— Как не понять! — лукаво усмехается Мишаня, пальцами «кавычки» делая.
— Без интереса токмо в лагерях секут, — возражает Юзя. — Я не робот, чтоб без любви дело государево вершить. Надобно и розги любить и жопы. Тогда противоречия в душе не будет.
— Я свой кнут люблю, кто спорит? — оглаживает бороду Матвей. — Но люблю непорочно.
— Мы, Матюша, розги тоже непорочно любим, — рассуждает Юзя. — Среди нас садистов нет.
— Кнут и розга — яко альфа и омега, — вставляет Ванька.
— У кнута своя метафизика, а у розги своя… — прихлебывает из стакана Шка Иванов.
Вваливается в кабак известный нищий с Трубной площади — Никитка Глумной. Крестится, кланяется:
— Здравия и благоденствия всем тварям!
Знают его в «Счастливой Московии», любят. Со всех сторон к Никитке сразу предложения:
— Седай с нами, деловой!
— Никитка, глотни пивка циркового!
— Прыгай ко мне, блоха!
Но у Никитки свой узор: по средам и пятницам он к столам не присаживается, а только обход кабака делает, живые картинки показывая да выпивая понемногу, и — опять на Трубную.
— Садись, выпей, колода приплывная! — громогласно зовет его Матвей.
— Не велено Богородицей в день постный рассиживаться, — подковыливает к ним Никитка, обнажает умную машинку на грязной груди висящую, оживляет ее. — Видали, чем государыня наша по ночам занимается?
Выдувает умная светящийся пузырь: государыня в своей опочивальне мажется мазью голубой, оборачивается голубой лисицей, бежит на псарню кремлевскую. А там отдается кобелям.
— Видали, видали, Никитка, — усмехается Шка Иванов. — Слепи чего поновей.
— Поновей? Слыхали, в Кремле есть красавица — три пуда говна на ней таскается, как поклонится — полпуда отломится, как павой пройдет — два нарастет! Угадайте кто это?
— Невестка государева.
— Скоро расшибет их обоих Илья-Пророк молоньей за блядство! Сожжет огнем небесным паскудниц!
— Не сожжет, — зевает Матвей. — Как еблась государыня наша, так и будет еться.
— Токмо не с кобелями, а с гвардейцами, — кивает Шка.
— Ты бы, Никитка, лучше чего про сынка государева слепил. Давненько про него глумных вестей не было!
Подходит Никитка к столу, опрокидывает сходу рюмку водки, занюхивает рукавом:
— Сын государев содомским грехом болен.
— Ну, ну? — оживляются палачи.
— Но не по собственному хотению.
— Как так?
— Заражен содомией по расчету внешних врагов государства Российского.
— И кто же его заразил?
— Сербский посол Зоран Баранович.
— Они же старые друзья с государем, чего ты мелешь? Вместе на охоту ездят.
— Куплен Баранович заокиянской содомской плутократией.
— И как он его заразил?
— На другой день после Яблочного Спаса устроена была рыбалка государем на Плещееве озере. После рыбалки в баню пошли. Там Баранович и подсыпал сыну государеву в квас снадобье. Сын и воспылал. А Баранович в него и внедрился путем содомским.
— Проложил, так сказать, тайную дорожку! — усмехается Мишаня.
— Теперь плутократы по сей дорожке своих агентов пускают. Раз в неделю!
— А доказательства? — оглаживает бороду Матвей.
— Будут! — хлопает Никитка грязной рукой по своей умнице. — Ладно, некогда мне!
Отходит от стола палаческого, идет к цирковым. Здесь его всегда ждут:
— Никитка, глотни!
— Не погнушайся, перекатный!
— Залейся, родимый!
Принимает Никитка рюмку от цирковых, выпивает, закусывает пирожком. Сообщает:
— На ипподроме вчерась в жокейской беседке жена конюха родила тройню.
— Ну?
— И все трое — с жеребячьими головами.
— О-ха-ха-ха!
Пока цирковые отхахатываются, Никитка уж к студентам прибился. Подносят они ему пива жигулевского. Отхлебывает Никитка из кружки:
— Слыхали новость про глину мозговую? Сделали китайцы такую, что не токмо для роботов сгодится, но и для людей!
— Будет брехать-то, Никитка!
— Истинно, истинно говорю! Прошла сия глина тайные испытания у нас в Сибири: закачали ее шприцами в головы мужикам в селе Карпиловке, да шибко много, не рассчитали.
— Ну?
— Так те мужики к утру написали государю уложение: «Как правильно обустроить русскую деревню».
— И что в сем уложении?
— Прописали, что надобно каждому крестьянину уд стальной приделать, дабы все могли землю пахать беспрепятственно! Вот, полюбуйтесь сами!
Показывает Никитка свои картинки глумные. Хохочут студенты, чокаются кружками с Никиткой. А он не задерживается — уже к китайцам ковыляет:
— Ваньшан хао,[12] поднебесные!
Вот вваливается в кабак спившийся подьячий из Казначейской Палаты, у которого в одночасье бас прорезался. Крестится на все четыре стороны, запевает:
Как во стольном городе,Во Москве-столицеТри бездомных псаШли воды напитьсяВо полуденный час.
Один белый пес,Другой черный пес,Третий красный пес.
На Москву-реку пришли,Место тихое нашлиВо полуденный час.
Стал пить белый пес — побелела вода.Стал пить черный пес — почернела вода.Стал пить красный пес — покраснела вода.
Потряслась земля, солнце скрылося,Место лобное развалилося.Развалилося, разломилося,Алой кровушкой окропилося.А с небес глас громовый послышался:— Тот, кто был палачом, станет жертвою!
Аплодируют бывшему подьячему, подносят ему выпить, к себе зовут, сажают.
С шумом и хохотом вкатываются в кабак Танечка и Дунечка, неразлучные цветочницы с Трубной. Как только распродают они незабудки свои, так сразу подружек на клюковку тянет-пробивает. Танечка статуарна, корпулентна, Дунечка изгибиста да извивиста. Завсегдатаи к ним сразу:
— Ярлык проходной!
Понимают Танечка с Дунечкой. Раскрывают рты, языки свои раздвоенные показывают, языками вибрируют. Хлопают завсегдатаи, посвистывают, пропускают. Кто-то из студентов остроумит:
— Вы нам нижние язычки покажите, верхние-то мы уже видали!
Появляется цирковой коверный Володька Соловей. Подсаживается к своим, пьет, хмелея быстро, заводит старый разговор: когда его опендалят, то есть, турнут из цирка? Заходится, плачет, оправдывается: