Хулио Кортасар - Тот, кто бродит вокруг (сборник)
Думаю, было именно так — и Адриано впервые действительно мучился, в испуге, что туристская программа для меня является святыней, познание культуры — долгом, а поезда и гостиницы, я всегда бронирую заранее. Но если бы кто-нибудь спросил его, как он представляет себе дальнейшее развитие событий, — только оказавшись рядом с Валентиной, он, может, и стал думать о чем-то в этом роде, не имея никаких определенных планов.
На другой день они пошли в Уфицци. Понимая, что надо принять какое-то решение, Валентина упрямо цеплялась за присутствие Доры, не оставляя для Адриано никакой лазейки. Был только один момент, когда Дора задержалась, разглядывая какую-то картину, и он смог прошептать на ухо Валентине:
— Придешь сегодня вечером?
— Да, — сказала Валентина, не глядя на него, — в четыре.
— Я тебя очень люблю, — прошептал Адриано, дотрагиваясь, почти робко, до ее плеча. — Я тебя очень люблю, Валентина.
Гнусавый голос гида возвестил о приближении группы американских туристов. Их разделили лица, пустые и алчные, якобы интересующиеся живописью, которую они забудут через час, между спагетти и вином «Кастелли Романи». К тому же подошла Дора, листая путеводитель, растерянная, поскольку номера картин в каталоге не совпадали с теми, что висели в залах.
Да уж, конечно. Позволять им разговаривать, встречаться, прятаться. Не ему, он это уже понял, а ей. Вернее, не прятаться, а скорее быть в непрерывной готовности к бегству, в результате чего я все время должна была быть рядом с ней, но не надоедая, просто быть на всякий случай, даже если от этого не было никакого толку.
— Я тебя очень люблю, — повторял в тот вечер Адриано, склонившись над Валентиной, которая отдыхала, лежа на спине. — Ты ведь это чувствуешь, правда? Этого не скажешь словами, это невозможно высказать, найти этому название. Скажи мне, что ты чувствуешь то же самое, что не можешь этого объяснить, но чувствуешь, что…
Прижавшись лицом к ее груди, он покрывал ее долгими поцелуями, будто утолял жажду, вбирая в себя возбуждение, охватившее Валентину, а она гладила его волосы отстраненным, рассеянным движением.
Д'Аннунцио жил в Венеции, так ведь? На худой конец, участники подобного диалога могли быть из Голливуда…
— Да, ты любишь меня, — сказала она. — Но как будто боишься чего-то, не любви, но… Нет, это не страх, скорее тревога. Тебя беспокоит, что из всего этого получится.
— Я не знаю, что из всего этого получится, не имею ни малейшего представления. Как можно бояться, не зная чего? Мой страх — это ты, страх конкретный, здесь и сейчас. Ты не любишь меня так, как люблю тебя я, Валентина, или любишь по-другому, ограничивая или сдерживая себя неизвестно почему.
Валентина слушала его, закрыв глаза. Его слова что-то будили в ней, сначала нечто неопределенное, потом появилось смутное беспокойство. В тот момент она чувствовала себя слишком счастливой, чтобы позволить малейшей тени набежать на эти прекрасные и чистые минуты, когда они любили друг друга с единственной мыслью — не думать ни о чем. Но она не могла помешать себе услышать и понять слова Адриано. Она вдруг ощутила хрупкость этого туристского романа под гостиничной крышей, на чужих простынях, которому угрожают железные дороги, маршруты, несущие их по разным жизненным путям, по причинам неизвестным и, как всегда, враждебным.
— Ты не любишь меня так, как я тебя, — повторил Адриано со злостью. Просто пользуешься мной, как пользуются столовым ножиком или услугами официанта, не более того.
— Пожалуйста, — сказала Валентина. — Прошу тебя, — добавила она по-французски.
Трудно было понять, почему счастье, которое было с ними всего несколько минут назад, исчезло.
— Я прекрасно знаю, что должна буду вернуться, — 'сказала Валентина, пальцы которой тихо гладили лицо Адриано, искаженное мучительной тоской и желанием. — Сын, работа, столько обязанностей. Мой сын такой маленький и такой беззащитный.
— Я тоже должен буду вернуться, — сказал Адриано, глядя в сторону. — У меня тоже есть работа и тысяча дел.
— Вот видишь.
— Ничего я не вижу. Что я должен видеть? Если ты хочешь, чтобы я воспринимал это как отпускной эпизод, ты все уничтожишь, прихлопнешь, как комара. Я люблю тебя, Валентина. Любить — это больше, чем помнить или собираться помнить.
— Не мне это надо говорить. Уж только не мне. Время внушает мне страх, время — это смерть, одна из ее ужасных масок. Тебе не кажется, что наша любовь идет против времени, что она как бы вне его?
— Да, — сказал Адриано, откидываясь на спину рядом с ней, — и потому послезавтра ты отправляешься в Болонью, я на следующий день — в Лукку.
— Замолчи.
— Почему? Твое время — это время Кука, как бы ты ни сдабривала его метафизикой. Мое, наоборот, зависит от моей прихоти, моего желания, я выбираю или отвергаю любые расписания поездов.
— Вот видишь, — прошептала Валентина. — Так или иначе, но мы должны спуститься на землю. Что нам еще остается?
— Поехать со мной. Оставь ты свои знаменитые экскурсии, оставь Дору, которая говорит о том, чего не знает. Поедем вместе.
Он намекает на мои рассуждения о живописи, не будем спорить, прав он или нет. Во всяком случае, оба говорят так, будто перед каждым из них стоит зеркало: прекрасный диалог для бестселлера, чтобы заполнить ерундой пару страниц. Ах да, ах нет, ах время… А для меня все было предельно ясно: Валентина ловит момент, чтобы найти себе жениха, она — неврастеничка и психопатка, двойная доза элениума перед сном, старое-престарое изображение нашей юной эпохи. Я держала пари сама с собой (сейчас я это хорошо помню): из двух зол Валентина выберет меньшее — меня. Со мной никаких проблем (если она меня выберет): в конце поездки — прощай, дорогая, все было прекрасно и замечательно, прощай, прощай. А вот с Адриано… Мы обе знали: с мужчиной, у которого такие губы, не играют. Его губы… Мысль о том, что она позволила им узнать каждую клеточку своего тела; есть вещи, которые выводят меня из себя, — понятное дело, это из области либидо, we know, we know, we know[4].
И все-таки как хорошо было целовать его, уступать его силе, мягко скользить по волнам наслаждения, которое дарило ей тело, обнимавшее ее; чем отвергать его, намного лучше разделить с ним это согласие, которое он, снова уйдя в наслаждение, переживал будто впервые.
Валентина встала первая. В ванной она долго стояла под сильной струей воды. Когда она, надев халат, вернулась в комнату, Адриано, полусидя в постели и улыбаясь ей, неторопливо курил.
— Хочу посмотреть с балкона на сумерки.
Гостиницу, стоявшую на берегу Арно, освещали последние лучи солнца. Фонари на Старом Мосту еще не зажглись, и река была похожа на лиловую ленту, окаймленную светлой бахромой, над которой летали маленькие летучие мыши, охотившиеся за невидимой мошкарой; повыше стрелой проносились ласточки. Валентина удобно устроилась в кресле-качалке, вдыхая посвежевший воздух. Ею овладела приятная усталость, хотелось уснуть; возможно, она даже подремала несколько минут. Но и в этом междуцарствии забвения она продолжала думать об Адриано и о времени, слова монотонно повторялись, как припев глупой песенки: время — это смерть, одна из масок смерти, время — это смерть. Она смотрела на небо, на ласточек, игравших в свои невинные игры, — они коротко вскрикивали, будто разбивали на куски синий фаянс сумерек. И Адриано — это тоже смерть.
Любопытно. Залезать так глубоко, исходя из такой неверной предпосылки. Может быть, так и могло быть (в другой день, в другом контексте). Удивляет, что люди, столь далекие от искренности (Валентина в большей степени, чем Адриано, это ясно), иногда попадают в точку, понятно, что они не отдают себе в этом отчета, но так-то и лучше, что и доказывается последующими событиями. (Я имею в виду, лучше для меня, если правильно смотреть на вещи.)
Она резко выпрямилась. Адриано — это тоже смерть. Об этом она подумала? Адриано — это тоже смерть. Она не чувствовала этого ни в малейшей степени, просто перебирала слова, как в припеве детской песенки, а вышла такая нелепость. Она снова откинулась на спинку кресла, расслабилась и опять стала смотреть на ласточек. А может, не такая уж нелепость; во всяком случае, стоило подумать об этом, как о метафоре, означающей, что, отказавшись от Адриано, она что-то убьет в себе, вырвет с корнем то, что родилось в ней за это время, оставит ее наедине с другой Валентиной, Валентиной без Адриано, без любви Адриано, если можно назвать любовью его невнятный лепет в течение этих нескольких дней, и яростное соединение тел, от которого она то будто тонула, то вновь выплывала, истомленная, в одинокие сумерки. Тогда — да, тогда очевидно, что Адриано — это смерть. Все, чем она владеет, — это смерть, потому что неминуем отказ от обладания и наступление пустоты. Куплеты детской песенки, тра-ля-ля, тра-ля-ля, но она не может изменить свой маршрут и остаться с Адриано. Приближая свою смерть, она могла бы отправиться в Лукку; но ведь это все — на время, надолго или ненадолго, но все равно где-то далеко был Буэнос-Айрес и ее сын, похожий на ласточек, летающих над Арно, которые слабо вскрикивали, будто прося о помощи; а сумерки все сгущались и становились похожими на темное вино.
