Марта Мораццони - Из сборника «Девушка в тюрбане»
— Никто из моей свиты не любит эту землю, для меня это не секрет. Они лишь терпят ее из повиновения и чувства долга. А еще от страха. — Он гордо вскинул голову и добавил с веселостью, за которой таилась грусть: — Моя смерть наконец-то освободит их всех, и вас в том числе, дон Луис! Или вы посмеете отрицать это?!
— Обязанность сопровождать вас сюда была для меня в самом деле не из приятных. Мне трудно далась разлука с семьей. — Он говорил тихо, с долгими паузами, с усилием переводя дыхание. — Но в конечном счете болезнь — хорошая советчица, она утихомирила некоторые обиды. Если. Ваше Величество, мне суждено пережить вас… — Он запнулся.
— Друг мой, когда не боятся слов, понимают друг друга лучше. — В голосе суверена не было ни капли горечи. — А теперь забудем обо всем этом и поговорим о вас: дон Гастелу утверждает, что вы готовы вернуться к вашим повседневным обязанностям. Вы даже не представляете себе, как это меня радует.
— Ваше Величество, в мое отсутствие вам служили как должно, я знаю наверняка.
— Да, должен сказать, служили неплохо, но вам я доверяю как себе самому, и не скрываю, что был обеспокоен вашей болезнью. Супругу вашу — об этом вы еще услышите — известили только сейчас, когда вы вне опасности. Было бы бесчеловечно прежде времени огорчать ее слишком мрачными вестями. Так вот о вас: я предписываю вам еще две недели отдыха, затем вы понемногу, не переутомляясь, начнете трудиться.
— Мой долг, сеньор, выполнять обязанности, которые возложены на меня изначально. Сейчас я хорошо себя чувствую и готов к ним вернуться.
На мгновение их взгляды встретились, и в глазах короля промелькнул странный, чуть ли не зловещий огонек — идальго слегка покраснел, словно монарх внезапно прочел его сокровенную мысль и бесцеремонно предложил сообщничество.
— В Куакос каждое утро ходит один из монахов и неплохо справляется с делами, — медленно сказал Карл.
Дон Луис перевел взгляд на сады, оттуда восходила тишина, внушавшая неизъяснимое благоговение, куда более глубокое, нежели преклонение подданного перед своим королем.
— Вы окажете мне другую услугу: некоторое время тому назад вы прочли страничку моих мемуаров, стало быть, вам известно, что я над ними работаю. Я не доверяю историкам, никому не дано знать истинные причины моих поступков, исказить истину ничего не стоит. А вы не жили при дворе, предубеждений у вас нет, вы будете первым читать их, по мере написания. Я не хочу, чтобы они попали в чужие руки, пока не будут завершены.
Дон Луис кивнул, не выразив ни удивления, ни особой признательности, поклонился монарху и вышел.
Карл, словно у него гора упала с плеч, откинулся на подушки и погрузился в созерцание долины.
Мартин Агиас каждое утро ходил в Куакос, и ради этого отец настоятель освободил его от заутрени; шагая в одиночестве по тропинке в деревню, он в благочестивой тишине читал про себя либо шепотом молитвы, которые его братья монахи хором возносили Богу в церкви. Ничто не нарушало его размышлений, да он и не позволил бы себе отвлечься. Вот и не заметил, что изо дня в день за ним, чуть поотстав, легким, словно парящим над землей, кошачьим шагом идет цыганка, а потом исчезает за последним поворотом у зарослей каштанов, едва покажутся первые деревенские дома. Так продолжалось некоторое время.
Но однажды утром она дождалась монаха на обратном пути, сидя на корточках рядом с тропинкой, подняла на него глаза, как только он поравнялся с ней, и без обиняков спросила:
— Теперь на службе у короля ты?
— У короля? — Монах вздрогнул от неожиданности и посмотрел настороженно. — Да, я тоже, мы все в монастыре у него на службе.
Женщина нетерпеливо махнула рукой.
— Я не о том, ты ходишь в Куакос каждый день?
— А как же… Дон Луис заболел, он не может… Вот я и хожу. А ты? — Он посмотрел на нее и несколько смягчился. — Небось хочешь увидеть императора?
— Нет, зачем? Как долго ты будешь этим заниматься?
— Как долго? Что за вопрос? Думаю, всегда. — И он поправил на спине бочонок.
Цыганка встала, стряхнула пыль с перепачканной юбки и пошла впереди монаха, обдав его пряным ароматом уксуса, исходившим от ее блестевших на утреннем солнце волос.
— Ты куда идешь? — спросил он с некоторой опаской, когда большая часть пути осталась позади.
Ему пришло в голову, что не надо было ни отвечать на ее вопросы, ни слушать ее, а то вот ведь увязалась с ним, дойдет до монастыря и начнет попрошайничать у ворот, а это зрелище не для августейших глаз.
— Куда ты идешь, в конце-то концов? — почти с отчаянием спросил бедняга.
Никакого ответа. Они уже вышли из лесу, впереди белели стены монастыря. Женщина остановилась и дала монаху обогнать себя, он раз-другой подозрительно оглянулся, не шагает ли она за ним. Когда он обернулся последний раз, на тропе уже никого не было. Он вошел в монастырь и тщательно запер ворота.
На кухне он с редкостной назойливостью твердил всем и каждому, что ворота монастыря нельзя оставлять открытыми и безнадзорными. Он так всем надоел, что в конце концов ему заметили, что для тревоги нет никаких оснований — ворота закрыты, а ключи получают только те, кто ходят к мирянам.
Но этого оказалось недостаточно, чтобы успокоить славного Агиаса, в монастыре его опасения скоро стали притчей во языцех, над ним подтрунивали все слуги, но никто всерьез не интересовался причиной его страхов. «Воистину заважничал не в меру, — говорили о нем, — вот и мерещатся всюду покушения!» На самом же деле цыганка попадалась ему каждый день на тропинке, вопросов она больше не задавала, но всегда была там, словно подкарауливала его.
В конце концов Агиас поделился опасениями с доном Луисом, который снова управлял в монастыре королевским хозяйством, ведь чаще его никто не бывал на этой тропе, вдруг он что-нибудь да знает.
Дон Кисада внимательно выслушал монаха, который изложил ему свои подозрения и попросил совета.
— Неужто вас пугает женщина? — удивился он. — Судя по вашему рассказу, она давным-давно могла бы прийти сюда просить милостыню, но она даже не подходит к воротам. Оставьте ее в покое, она никому не сделает зла, у нее и в мыслях ничего подобного нет. — И дон Луис зашагал прочь, резко оборвав разговор. Но затем, словно передумав, вернулся к монаху. — Исключительно ради вашего спокойствия и безопасности предупредите меня, если цыганка встретится вам опять. Но, скорее всего, она уже далеко, и вы ее больше не увидите. Она ведь бродяжка, как вы говорите, сменит место — и все.
Монаху почудилось, что министр посмеивается над его страхами, которые, невзирая ни на что, казались ему обоснованными. Он горестно покачал головой и решил, что придется ему самому быть начеку — бороться в одиночку против беспечности окружающих.
Кисада тем временем почти оправился от болезни, но и речи не было о том, чтобы снова посылать его в Куакос. На дона Луиса возложили теперь иные обязанности и повысили в звании. Он находился при императоре больше, чем дон Гастелу, при том что не имел отношения к правительственным депешам, поступавшим ежедневно в Юсте, — страницу за страницей он читал воспоминания Карла.
И сам дон Луис тоже переменился. Хотя ему была оказана большая честь и повседневная его нагрузка уменьшилась (часть его прежних забот взяли на себя монахи), он не мог похвастаться хорошим настроением и часто бывал молчалив и мрачен. Его тяготило тиранически-ревнивое внимание Карла, и часы пребывания на западной лоджии тянулись бесконечно долго. Иногда король отпускал его, предупредив, однако, что назавтра ранним утром он должен быть в опочивальне — едва пробудившись, монарх с неизменной страстью брался за мемуары. Он посвящал им утренние часы, поскольку на свежую голову работается лучше, в памяти старого короля всплывали эпизоды, которые словно бы и забылись, но теперь казались существенными; мелкие подробности вырастали в его сознании до гигантских размеров, он открывал в них сокровенный смысл, тайную стратегию, они наводили его на новые размышления, новые воспоминания, складывались во все более широкую картину, однако же ему постоянно не хватало еще каких-то деталей. Сидя рядом, Кисада скрупулезно, но с полным безразличием вносил дополнения.
Когда вечером он возвращался в уединение своей кельи, ему становилось досадно, что он лишил себя еще одного дня жизни, принес его в дар королю; это великодушие начинало тяготить его, и значительно больше, чем прежде, тяготило расставание с домом.
Дон Луис сознавал, что страдает не он один: Мартин Агиас продолжал опасаться безымянной и загадочной цыганки.
Однажды ранним утром, в час, когда дон Луис обычно просыпался в первые дни своего пребывания в Юсте, он встал, скинул ночную рубашку и, несмотря на рассветную сырость, еще царившую в келье, тщательно и долго мылся из кувшина, вздрагивая от ледяной воды. Кот, сидя на подоконнике, казалось, с королевским величием следил за пробуждением хозяина; тот наконец неторопливо оделся, открыл дверь и секунду помедлил на пороге. Кот снова свернулся калачиком, пренебрегая приглашением прогуляться, и дон Луис в одиночестве вышел на монастырский двор.
