Анна Энквист - Контрапункт

Мать понимающе кивала. Конечно, если у кого и были вокальные способности и врожденная музыкальность, так это у дочери.

— Ты так считаешь, потому что я твоя дочь, это не объективно!

Но преподаватель по вокалу разделял мнение матери. И сейчас здесь, в поликлинике, они ждали приема у фониатра. Тот, кто мечтал о вокальной карьере, должен был пройти обследование; умений и таланта было недостаточно. Горло, гортань, связки — инструмент, скрывающийся в изящной шее дочери, должен был получить сертификат прочности.

Худощавая женщина с короткими седыми волосами приглашает их в просторный кабинет. Она обследует всех абитуриентов перед вступительными экзаменами, так что волноваться не стоит, обычная процедура, успокаивает она. Заметила ли она напряжение на лице дочери? Нет, она сидит за столом, заполняя формуляр и не поднимая головы. Мать отодвигает стул чуть назад и слушает. Дочь рассказывает о том, как интенсивно она учится, что помимо вокализов и арий еще поет в ансамбле, что иногда у нее садится голос, но в основном нет, что она… Дочь прямо держит спину. Откровенно и уверенно отвечает на вопросы, словно убеждена в том, что все вокруг будут помогать ей в осуществлении ее мечты. Мать поверхностно дышит.

— Посмотрим, — говорит врач.

Гаммы, высокие и низкие, шепот, пение во весь голос, рычание, вздохи, стон. Дочь воспроизводит требуемый звук, и врач заглядывает ей в горло, просовывает инструменты между идеальными зубами, ощупывает шею.

— Атипичная дисфония, — доносится до матери.

Формуляр на столе заполняется плюсами, минусами и неразборчивыми каракулями.

— Давай проверим твои связки. Я установлю камеру в твоем горле, и, пока ты будешь петь, мы сможем наблюдать за поведением связок.

Она показывает на большой телевизор и вталкивает какой-то прибор глубоко в рот дочери. «Ничего нет прекраснее пения, — сказала когда-то дочь. — Когда я пою, все хорошо. Я хочу петь».

Дочь послушно исполняет все приказания. На экране появляются блестящие розовые структуры; когда дочь издает звук, они двигаются, две мясистые стенки с таинственной темной щелью посередине. Они то сближаются, то снова расходятся.

— Еще немножко, — говорит врач. — Я хочу еще раз как следует посмотреть.

Потом они возвращаются к столу.

— Дефект закрытия, — говорит врач. — И несколько узловых утолщений на голосовых связках. Ты, наверно, слишком много и неправильно пела с твоим ансамблем. От них можно избавиться с помощью упражнений, это не страшно. Но анатомия твоих связок не оптимальна. Нарушение в закрытии голосовой складки. Это генетическое. Как у одного длинные ноги, а у другого короткие. Ничего не поделаешь. Из-за этого твой голос ненадежен.

И не годится для вокальной карьеры. Если будешь много заниматься с логопедом, то сможешь продолжать петь. Как любитель.

Мать застыла на месте, как будто только что получила извещение о смерти. Дочь никогда не будет петь большую арию Сюзанны из четвертого акта «Фигаро» или Зерлины, не будет солисткой в реквиеме Брамса, в кантатах Баха. Мать подавлена и возмущена одновременно. Она встает и следует за дочерью, которая молча, с высоко поднятой головой и каменным лицом выходит из кабинета. На стоянке дочь в исступлении пинает автомобильные покрышки:

— Как будто эта дура что-нибудь в этом смыслит. Я пойду к другому врачу. Я не собираюсь ей верить. Я докажу этой ведьме, что это все не так. Дефект закрытия! Да она сама дефективная!

Губы дрожат. Удрученные, они сидят в машине и тупо смотрят сквозь грязное ветровое стекло.

— У нее на подбородке растут волосы, — говорит дочь. — У моей учительницы пения есть хороший логопед.

Логопед подберет нужные упражнения. Звуки животных заполнят ферму, куда всей семьей они отправятся на рождественские каникулы. Дочь прилежно выполнит свои упражнения. Узелки на нежных связках исчезнут. Вокальную технику придется ставить заново, с нуля. Курение и алкоголь исключаются. В ежегодно исполняемом Реквиеме Моцарта дочь будет петь партию альта, вместо привычного сопрано, чтобы не перегружать голос.

На протяжении двух лет она будет бороться с приговором, с разочарованием, с собственной анатомией. Этот первый настоящий удар оставляет глубокую рану. Походы в оперу невыносимы. Она расстроена, угрюма, беспокойна. У нее горе. Она приходит в ярость, когда мать перечисляет оставшиеся возможности и призывает ее возобновить игру на гобое. Это длится бесконечно долго. Это ужасно.

В конце концов она покоряется судьбе и признает поражение. Время обдает рану своим целебным дыханием, и та постепенно превращается в шрам.

ВАРИАЦИЯ 14

— Когда я пришла в лицей, где она училась в третьем классе, — рассказывает подруга дочери, — она уже пользовалась всеобщей популярностью. По крайней мере, все к этому шло. Класс был просто замечательный, и все благодаря ей. Она была большая выдумщица, активистка и заводила. Для меня это было непривычно.

Мать и подруга дочери сидят напротив друг друга в кафе. Они заказывают кофе с большим количеством молока.

— На школьных праздниках она вообще была звездой. Стоило ей войти, как ты понимал: сейчас начнется. Ни одна программа не обходилась без нее. Поразительно! Она исполняла на гобое сложную вещь в паре со странноватым учителем, игравшим на скрипке. А потом пела в ансамбле учителя рисования — того с бородой, помните? Весь вечер на сцене.

Музыка в кафе звучит слишком громко; мать и подруга дочери наклоняются ближе друг к другу, нависая головами над узким столиком.

— Я хорошо помню пятый класс. Год перед выпускным экзаменом. У нее было много поклонников, но тогда она положила глаз на самого смазливого мальчика в школе. А он на нее. Не одну неделю они обхаживали друг друга. И вот однажды, стоя на лестнице во время большой перемены, я увидела ее в конце коридора, в красном платье, рот до ушей. Она вскинула руки и закричала: «Мы целовались!» Как будто выиграла забег на тысячу метров. Я так смеялась.

Мать берет сигарету. Она слушает.

— Через несколько дней состоялся выпускной вечер. Вообще-то, вся школьная жизнь была какой-то мыльной оперой, в которую все мы втянулись. Трудный период для нас всех. Ссоры с родителями, размытое будущее, разборки с мальчишками. Прыщи, разводы, расстройства пищеварения. У каждого свои проблемы. Но только не у нее. Это был ее мир, в котором она, совершенно довольная, чувствовала себя на своем месте. В тот вечер она с еще несколькими ребятами исполняла со сцены заключительную песню, соул. Очень раскованно, с большим чувством. Потом должны были начаться танцы.

Не помню точно, но, по-моему, никто из нас не осмеливался первым выйти на танцплощадку. Ансамбль уже начал играть, а мы все топтались в кругу. И вот она сделала шаг вперед. Посмотрела на своего избранника — и тот вышел из круга. Он не мог отвести от нее глаз. Они начали танцевать, все ближе и ближе друг к другу. Мы хлопали и свистели, музыка будоражила душу, казалось, перед нами хорошо срежиссированный номер, но все было по-настоящему. Они приблизились друг к другу и, коснувшись телами, слились в поцелуе. Мы, конечно, затопали и завизжали от восторга. В тот самый момент вспыхнул их роман.

Мать помешивает остывший кофе.

— Он был симпатягой, — говорит она. — Во что мы только вместе не играли — и ему нравилось. Они были хорошей парой. Поначалу, во всяком случае.

— Да, но потом все покатилось под откос. Он стал ее учить, как собирать чемодан. Педант. Внушил ей чувство неуверенности в себе, как будто она была неучем и неумехой. Хотя сперва все было как в кино, как в сказке. Идеальная любовь, которой мы все так ждем. Танцуя в том большом кругу, она заставила нас поверить в эту сказку.

Мать и подруга дочери закуривают. Они тихо сидят, наблюдая за тем, как дым вьется над столиком.

Такая жизнелюбивая вещь между двумя глубоко печальными вариациями. Что мне с ней делать? — подумала женщина, со вздохом опускаясь на стул. Пропустить. Нет, невозможно. Хватит с нее вздохов и стонов, всего этого жеманства. Тридцать два такта в соль мажоре. Просто играй и ни о чем не думай.

Через каждые четыре такта начиналось что-то новое, и следовало каким-то образом соединить эти разнородные элементы. Не получалось подобрать темп, в котором бы все фрагменты звучали полновесно. Я занимаюсь тем, что больше не могу прочувствовать нутром, думала женщина. Эта неугомонность, присущая молодости, резкий переход в другую идиому, бездумное продвижение вперед и восхищение всем подряд — я так не могу. Она достала из шкафа метроном. Если сама не в состоянии до чего-то дойти, воспользуйся вспомогательными средствами. Пассажи, которые, по ее мнению, она играла чересчур медленно, оказались слишком быстрыми, и наоборот. Ладно. Теперь понятно. Надо исправить. Сначала. На фоне ударов механического метронома пьеса получилась головокружительной. Она вызубрила аккорды в тех местах, где руки спотыкались друг о друга; диминуэндо в каждом такте, но на отрезке из четырех тактов медленное крещендо, и еще большее усиление звука в последующих. Или лучше наоборот, играть все тише и закончить шепотом?