Сухбат Афлатуни - День сомнения
Триярский прополз мимо очередного манекена с автоматом и уткнулся в лестницу.
— …дело о попытке государственного переворота… — растекался по внутренним радиоточкам Бештиинов.
Мимо проехала на роликах опаздывавшая вьетнамская самодеятельность, таща за собой контрабас.
Триярский полез наверх.
— …здравить присутствующее в зале международное сообщество и простых дуркентцев со всемирным Днем Толерантности!
«Ш-шшшшшш…» — заработали ладонями простые дуркентцы.
Серый Дурбек погасил окурок о бильярдную лысину Аполлония и спросил:
— А где мои преступники?
Спросил тихо, но Бештиинов услышал, и на всякий случай вспотел. Прервав рассказ об успехах толерантности, гаркнул:
— Подсудимых — в зал!
И, найдя на пульте перед собой кнопку «МЕРЗКАЯ ПЕСНЬ», с хрустом нажал.
Похожий на старую рыбу органист Евангелопулус вонзил свои бородатые пальцы в клавиатуру, засучил ногами.
Инструмент кашлянул кровяным сгустком… ля-минор… си-минор…
Из-за кулисы, выходили обвиняемые, покачивая колпаками.
— Земля, пригодная для смерти, — затянули колпаки, — Твой герб — лопата и кирка…
— Послушайте, послушайте, что они поют! — перекрикивал Бештиинов.
…На заключительном концертеТы выйдешь в гриме старика.И будешь кланяться сутулоНа Север — раз, на Запад — два.Пока у флейты чистят дуло…
— Мухсинов Хаттаб Хабибович, Турыкин Олег Марленович, Фидоев Шароф Шарофович… — объявлял Бештиинов фамилии, имена и отчества злодеев.
… И будешь кланяться сутулоНа Север — раз, на Запад — два.Пока у флейты чистят дуло…И ищет плаху голова.Но ты не жмурься и не хныкай,Не плачь в прокуренный жилет —А лучше вилкою потыкайВ неплодородный свой паркет.
Триярский, держа пистолет, лез наверх, настигаемый то справа, то слева причудливой песней. Весь Дом Толерантности представился сейчас огромным репродуктором, беседующим сам с собой. Лестница все не кончалась.
Песня завершилась — видимо, выводок желтых буратин успел распределиться по скамье подсудимых в соответствии с розданными билетами и теперь ожидал выступления других коллективов.
Затылок Триярского ударился обо что-то…
Крышка люка отъехала; Триярский высунул голову в темноту.
В ту же секунду в висок уперся металл; слух обжег неожиданный голос: «О-хисащибури-на…»
Триярский выстрелил в голос.
Похлопав обвиняемым, зал принялся обсуждать песню. Следующим шло выступление сотрудников прокуратуры. По кулисам прошла волна, трубачи наполнили щеки воздухом…
— Для обвинения, — громыхал Бештиинов, — приглашается самодеятельный ансамбль Дуркентской Прокуратуры: «БАКТРИЙСКИЕ ИЗЮМИНКИ»!
Из радиоточки затрещали аплодисменты.
Триярский, ловя губами темный воздух, нащупал выключатель.
Осветилось тело в красном кимоно.
Секретарша Черноризного. Мария. Сакура.
Кровь расплывалась по ковролину. Нагнулся, держась за оцарапанное пулей плечо, повернул ее к себе лицом… И… что она здесь делала? Что это за ключ у нее на шее?
Снял ключ, машинально стараясь не повредить затейливой прически…
Огляделся… две двери в кабинки переводчиков. Одна закрыта.
«Бактрийские изюминки» выстроились на сцене, заливаемые софитами. Аллунчик разбрасывала воздушные поцелуи, Эль подпрыгивал и махал публике… Акчура кланялся.
— Какие все-таки милые люди у нас в прокуратуре, — произнес сверху Серый Дурбек.
— Воистину милые, — согласился Аполлоний, на всякий случай отодвигая лысину.
Аллунчик тем временем быстро шептала Элю:
— Зачем я здесь… Якуба все равно нет. Стой, не отходи. Ноги что-то леденеют… Поддержи. Вот так. Ничего, решат, что танго. Миленький, Элюшка, только держи меня… только держи… убери руку оттуда, маньяк!
Медленно вступил хор. Акчура задохнулся… узнал.
Пещера. Трон. День сомнения.
Проносились потрясенные лица зала, трон с привставшим Правителем, сплетенные в каком-то другом танце тела Аллунчика и Эля, снова зал…
Вот уже все слилось в один сумасшедший ковер, а Акчура все…
В полумраке кабинки сидело двое. Неподвижных.
— Руки, — приказал Триярский.
Одна фигура, поменьше, шелохнулась, спросила:
— Вы — призрак?
Водя пистолетом, Триярский разглядывал спрашивавшего. Горб, белые туфли.
— Это вы… призрак, — процедил Триярский. — Белый Дурбек, если не ошибаюсь?
За горбуном в полстены шло затемненное стекло, за которым бесшумно переливался зал. Триярский заметил своих знакомцев на сцене: Акчура выделывал какие-то смешные па….
— Спит? — Триярский указал пистолетом на развалившегося в кресле охранника.
— Вечным сном, — кивнул горбун. — Встретили Марию?
— Ага, — Триярский показал на кровившее плечо. — Тоже отправилась спать.
— Сколько смертей, Триярский…
— Откуда вы меня знаете?
Горбун поглядел в стекло:
— Правда, красиво пляшет? А тех двух я не знаю.
— Это вас не касается! Вы назовете себя, наконец? Белый Дурбек?
Горбун, не отрываясь, смотрел на кружащегося Акчуру.
— Исав… — хлопнул себя по лбу Триярский.
— Снимите с меня наручники, — попросил Исав. — Спасибо. Я назывался Белым Дурбеком шесть лет назад. — Разминал затекшие кисти.
«Бактрийцы», кланяясь и расшаркиваясь, отбыли за кулису.
— Итак, — Бештиинов для чего-то поднял рюмку, — вы только что слышали, как Прокуратура потребовала для обвиняемых высшей меры наказания…
Высшей меры…. Бомба тишины разорвалась над рядами — естественно, бесшумно — и забила своей начинкой все имеющиеся рты… Только затесавшийся в верхних рядах коробейник продолжал бубнить: «А кому мороженое свежее? А „Сникерс“ большой есть».
— Слово для защиты, — кричал Бештиинов, посверкивая рюмкой, — предоставляется…
Исав оторвался взглядом от стекла:
— Пойду.
— Куда? Гм, Дмитрий был, оказывается, прав… — заметил Триярский.
Исав смотрел на него.
— …из вас слова не вытянешь. И все-таки: как и для чего вы здесь?..
Тишина.
— …вы понимаете, — вышел, наконец, из себя Триярский, — что я могу сейчас вас просто застрелить? Серый Дурбек мне еще спасибо скажет.
— Я сам вам спасибо скажу. Сегодня, за одно только сегодня, — три предательства. Вначале предал этого мальчика, плясуна… Ермаку удалось меня выманить: ему показалось, что именно сегодня — момент. Потом, после вашего ухода я предал Ермака — дал этой Марии себя уговорить, мы успели уйти через потайную дверь. А несколько минут назад предал Марию… это уже вообще какое-то ненужное предательство было. Предложила себя в жены. Прямо здесь. Нет, этого (показал на кресло) прикончила еще до того. Мария… Хотела, наверное, быть Первой Леди Дуркента. Сказала, что читала мои романы и хочет от меня ребенка. Не хмурьтесь — она тоже облученная… Я не сказал «да». А теперь это «да» ей… и не нужно.
Триярский опустил пистолет.
— Ну, я пойду, — повторил Исав.
За стеклом скакала монголо-казахская самодеятельность. Ей выпало защищать подсудимых, делала она это с эпическим остервенением: объезжала их дозорами, угрожала Бештиинову колчаном с пластмассовыми стрелами, даже вытащила на аркане из-за кулис Эля; поплясав вокруг него, отпустила.
— Куда вы пойдете, Исав? Первый же пост вас узнает и… Черноризный хотел вас сегодня короновать, да? Возвращение блудного Демократа? Вы, господа, думали, он в белых тапочках, а он вот: в тех же белых ботинках… только чуть-чуть кровь, на левом, не забудьте протереть. Ага, вот тут. Что же вы теперь от этой власти уходите?
— Власть — это одиночество, — сказал Исав, глядя на стекло.
— А в этом, в том убежище, шесть лет — это было не одиночество?
— Это было… Есть в арабском такое изречение…
— Вы знаете арабский?
— Мой отец был подпольным богословом.
— Что значит «день сомнения»? — спросил Триярский.
— Йауму-ш-шах? Это… это первый день уразы, когда из-за облачности невозможно увидеть молодой месяц… ну вот как сегодня. Такой день законники считали…
— Понятно, — Триярский чувствовал, что Исав начинает его раздражать, — идите. Последний вопрос: вы слышали от Черноризного о человеке по имени Якуб?
— Якуб… Издатель? Издатель Якуб… Сказал, что он в каком-то месте… название какое-то литературное.
— «Зойкина Квартира»?
— Да, наверное, Зойкина… Вы любите Булгакова?
— Идите вы с вашим Булгаковым, — не выдержал Триярский.
Исав поиграл пухлыми губами — словно проверял, не налипло к ним какого прощального слова. Вышел; ковролин проглотил удаляющиеся шаги.
