Игорь Клех - Хроники 1999 года
– Он мне говорит: скажите еще спасибо, что я не сделал вашу дочь наркоманкой!
– И правильно, ты бы и сказала ему «спасибо» – потому что с дурехи сталось бы.
– Да он обворовывает ее! И кричит на весь двор ей: «А это твоя мать украла деньги!» Я с внучкой приехала к ним, кроха говорит мне: «Бабушка, куда мне спрятать мои денежки, чтобы папа не забрал у меня?» Ой, не могу о нем говорить, давление поднимается. Такая мерзость!
– Ты и не говори, и не приезжай больше к ним, и сами его здесь больше не принимайте. Вас же только дочка ваша волнует? Так и думайте о ней, а не о нем. Отнеситесь к ней не как к скверной дочке, а как к тяжело заболевшей. Она же не сделалась наркоманкой или воровкой, а тяжело трудится, зарабатывает уроками. Писала мне, что этот козел все стены их кухоньки исписал фразой «Да будут прокляты деньги!» – почувствовал, что не удалось ему подчинить ее целиком себе.
– Да, да, пусть будут трижды прокляты эти деньги!
– Ну, мама, деньги-то здесь при чем?! Ты радоваться должна, что твоя дочь заработает в конце концов на покупку квартиры и уйдет от своего наркомана. Сможет с дочкой своей жить, которую вы для нее растите. Ее он тоже со своей стороны клюет: ты – не мать, ты – кукушка. Постарайся понять свою дочь. Ей нелегко.
– Что же нам делать? Я говорила как-то папе: чтоб нашим детям было где жить, нам надо умереть. Давай откроем газ…
Тут я вскипел:
– Что ты несешь?! Как тебе не стыдно! Да для меня, как никогда, важно, чтоб вы с отцом были здоровы и жили долго, чтобы я был спокоен за вас и мог решать свои проблемы – а их у меня выше крыши! Даже не думай о таких глупостях, ваша квартира – это ваша квартира, не говоря о том, что и речи не может быть о моем возвращении! Я иду до конца, мама. И моя жена тоже знает об этом.
Мать посидела молча. Я взялся за книгу. Но она еще не все высказала.
– Еще, когда меня старой дурой обозвала, она сказала: вот вы, такие-сякие, с вами невозможно жить! И правильно брат сделал, когда сразу после школы ушел от вас и никогда не приезжал дольше, чем на неделю, а в последние годы вообще на день-два…
Я разозлился на сестрицу – так и есть, но что же ты меня приплела как союзника в своей склоке с родителями?! – и ответил матери с нарастающим раздражением:
– При чем здесь это?! Я уехал учиться, женился, разводился, менял работу, терял работу, не имел жилья – ты же знаешь все. Я по-прежнему трудно живу и давно забыл, что такое отпуск и отдых. Сейчас во Львов вернусь, надо зубами заниматься, мастерской, ремонтом и продажей квартиры, с сыном увидеться, пару текстов написать и отослать – и все это галопом. А потом в Москву возвращаться и опять впрягаться… О чем ты говоришь?! Прошу тебя, давай с этим закончим – закроем тему!
– Да, да, сыночка, поезжай, я все понимаю…
И помню еще мать в тесном коридоре квартиры в день отъезда. Остающимся всегда тяжелее. Поздно уже о чем-то говорить, последние неловкие и дежурные слова на прощанье: вы же звоните хотя бы раз в две недели, а вы берегите себя и не ссорьтесь, а ты будь умницей, учись хорошо и не огорчай дедушку с бабушкой, и вы будьте умницами, и удачи вам!.. Кажется, уже второй раз в этом году я видел стоящие в глазах матери слезы. Хотелось поскорее расстаться, не длить сцену прощания перед разлукой до следующего лета, чтобы мать смогла закрыть дверь и понемногу успокоиться. Отец вызвался проводить нас на вокзал. Старики всегда нервничают перед дорогой, даже когда только провожают. Его деятельная натура требовала двигательной активности, да и на свежем воздухе легче справляться со стрессовыми состояниями, чем в закрытом помещении.
Теперь я понимаю, что матери в дверях хотелось сказать мне напоследок что-то такое, чего она никогда прежде не говорила, – например, «я люблю тебя, сыночка», – но она не умела этого и оттого нервничала.
Руководство по устройству эдема
Мой эдем находился на востоке Украины в городе Славянске. Устав от бесконечных скитаний, мой дед накопил денег и к выходу бабки на пенсию купил на его окраине глинобитный дом с участком, чтобы встретить с ней там закат жизни. За считаные годы они вырастили на практически голой земле райский сад, в котором я ребенком проводил почти каждое лето. В начале 1955 года бабка завела толстую тетрадь, озаглавила ее «Работы в саду, огороде и в доме» и составила список необходимого инвентаря и инструментов: от лопаты и садовых ножниц – до пилы и топоров, и от тачки и опрыскивателя – до бидонов для керосина и грохота для просеивания угля.
Той зимой дед сделал скворечник, в котором весной поселился прилетевший скворец и принялся распевать песни. Двадцатого марта дед начал копать землю под огород и копал ее двадцать дней. Бабка тем временем закупала семена и готовила рассаду. Вдвоем они посадили десятки саженцев, которые я помню уже тенистыми деревьями. До того участок просматривался из конца в конец, чему не могли помешать несколько старых деревьев и три выродившихся куста виноградной лозы. В шестидесятые годы он превратился в тропический остров, обнесенный оградой и утопающий в цветах и буйной зелени. Но не о своих впечатлениях и воспоминаниях я хочу рассказать, а о бабкиной тетради, о существовании которой и не подозревал до конца августа 1999 года. Мать призналась, что эту подаренную папиной старшей сестрой тетрадь она теперь только и читает – только с ней она отдыхает. Я заинтересовался, и она предложила мне взять ее с собой. Получив от нее тетрадь, я понял, что тоже могу бесконечно читать ее и перечитывать, раскрыв на любом месте.
Больше всего на свете мой дед любил свою жену, социализм и книгу о Робинзоне Крузо. Но его любимой книге, над которой я в детстве скучал, я предпочту корявые записи в доставшейся мне теради, на каждую строчку которых мое естество отзывается, как струна на удар по клавише. Потому что я не был никогда на необитаемом острове с Робинзоном и Пятницей, но и сегодня могу нарисовать по памяти план дома и сада в Славянске с такими подробностями, что взрослым и не снились. У меня такое впечатление, что бабкина тетрадь, которую мне хочется назвать книгой, выросла вместе с тем садом и остается единственным вещественным доказательством существования его когда-то на земле, более того – является потайной дверцей с кодовым замком для проникновения в него.
Почерк у бабки, что у курицы лапой, и с годами все более. Когда же на страницы тетради пытается просочиться писарский почерк деда и протащить контрабандой бурсацкий юморок – вроде «рекомая» хурма и месяц «януарий», – то немедля получает шумный отпор и вынужден поспешно ретироваться. Самое захватывающее для меня, когда в этот то скрупулезный, то фрагментарный дневник природохозяйственного круговорота год за годом проникают какие-то детали и эпизоды жизни нашей семьи и всей нашей родни. Отца в двадцать шесть лет назначают главным инженером большой стройки, дамбы на Каховском водохранилище, – бабка переживает и целует присланную сыном фотографию («какой красавец!»), а кто-то то ли из родни, то ли из соседей зеленеет от зависти. Она выдерживает семена в содовом растворе, обдает их крутым кипятком, выносит рассаду в вазонах на солнце, «яровизирует» картофель и «кильчует» чубуки винограда. Первые всходы и первый стакан своей малины с молоком. Что-то побил мороз, что-то пожрал долгоносик. Дед таскает воду ведрами из уличной колонки для полива, окуривает сад и опрыскивает его парижской зеленью и бордоской жидкостью. Виноградные галереи и шпалеры, сорта винограда мадлен, анжеван и шасла, помидор «ополченец» и георгин Петя Говорков, вьющаяся роза на фасаде дома, под окнами розарий, мальвы и – боже! – маттиола и душистый табак, благоухающие от заката до рассвета, берлизовские огурцы уродились, а борщаговские сникли, в мае зарезали Машу, а в ноябре закололи Васю, мясо замариновали, а сало засолили, – первый год держали поросят, потом завели курятник и вели учет яиц, – гуси морковку поклевали, разложенную для просушки, кто-то спер лопату, купили угля две тонны на зиму, а также воз дров и навоза. Скворцы прилетают и улетают, корни виноградной лозы откапываются и прикапываются, зимние рамы выставляются и вставляются, то засуха, то грозы, то обледенение – листья капусты как жестяные. Дед строит новую уборную. И вдруг – театр какой-то на гастролях, бабке представление не понравилось. Каждое лето поездки на соляные озера искупаться, на Северный Донец покататься на лодке, в Брусино по грибы (бабка тоскует по лесам Псковщины, откуда родом). По пути в Сибирь в 56-м и обратно в 59-м у них останавливается наша семья, первые записи обо мне, посадили яблоньку, названную моим именем – самую урожайную. Тогда же стали внуков к себе забирать каждое лето. Сами ездят в другие города проведать родных, навещают в больницах, с нетерпением ждут писем, рассылают поздравительные открытки, посылки посылают и получают, денежные переводы от отца, покупают себе зимние пальто по цене двух стиральных машин или двух тонн арбузов каждое (то ли пальто уж больно хороши, то ли цены на мануфактуру в стране заоблачны). Арбузы у них свои, и дыни, и все остальное тоже, по мандарины включительно. Торговать никогда не умели, но к концу пятидесятых освоили нехитрый торг по демпинговым ценам, чтобы не стоять. Бабка продала как-то розы на базаре аж на 10 рублей старыми – выгодное дельце! Стали излишки продавать соседям по улице корзинами и ведрами. По 3 % займу выиграли раз 500 рублей. Купили деду фетровую шляпу и костюм, а бабке с дочкой мадаполаму (пришлось очередь с шести утра отстоять на другом конце города). Любопытнее знаковые покупки, в которых отражается резкий рост благосостояния и комфорта. Шифоньер за тыщу рублей, электродуховка, фотоаппарат, пылесос и стиральная машина с отжимом (бабка отдыхает!), в 59-м году телевизор (пришлось поставить настоящую корабельную мачту для антенны в саду, дед выбегал ворочать ее за рукоятки, как перископ, ловя блуждающий сигнал), затем 100-ведерный сварной бак для воды (служивший мне бассейном и макетом моря) и, наконец, в 62-м собственный водопровод во дворе (всей улицей на него скидывались) и длиннющий резиновый черный шланг для полива – какое облегчение (деду оставалось жить семь лет, а здоровым пять)! Последнее приобретение – газовая плита на веранде и газовый баллон к ней на улице в железном шкафу с висячим замком. Можно заняться теперь виноделием и изучением итальянского языка. Но один за другим начинают болеть и умирать близкие (старший бабкин брат, революционер-нелегал с 1905-го года, а после 1917-го крупный чиновник Наркомпроса, – он их и соблазнил курортным Славянском; старшая сестра деда, жившая в Змиёве на десятине земли, доставшейся за двадцать пять лет службы в российской армии моему литовскому прапрадеду при Николае I). Бабка начинает сама болеть азартно, до смерти почти, жестокой межреберной невралгией с сердечными приступами, но она переживет деда на двенадцать лет, продаст дом и библиотеку и переедет к дочке в Ивано-Франковск. Свою невестку, мою мать, бабка недолюбливала и старалась не упоминать в своих записях – она считала, что ее сын заслуживает лучшей партии. Старшую сестру, жившую в Ленинграде, она упоминает только раз в связи с ее приездом погостить в Славянск. Необразованная вдова расстрелянного нэпмана, та успела походить в бриллиантах, и бабку это нервирует. Бабка вообще, мягко говоря, строга к людям, как и положено горбунье. У деда после Гражданской войны был один стеклянный глаз. Возможно, эти дефекты стали одной из причин невроза моего отца, терзающего его духа соперничества.
