Игорь Савельев - Терешкова летит на Марс
— Слушай, есть одна тема… Сегодня в «Синематеке» будет вечерний показ. Я подумала, может, съездить? Ты со мной? — снова зашептала Ольга после добрых десяти минут.
Паша вконец растерялся. Это неожиданное «ты». Да и сама идея… Он же в своем монашестве не ходит никуда, разве что в это временное пристанище Данилы, где в ванной неистребимый запах именно пенсионерской хрущевской ванной, не мерзкий — мыльный, но просто вечный.
— Так ты пойдешь?
— Ну а почему бы… Да. А это во сколько? Мы успеем? Это где вообще?
Максим кинул на них не первый взгляд.
— Если поднажмем, то успеем.
— В смысле? Сейчас?!
Паша не очень-то понимал, что вообще делает. Прежде чем он успел подумать, они толкнули старую-старую дверь, оказались в гулком фойе.
— Только нам надо выйти через черный ход, — озаботилась девушка, озираясь. — Пришлось же поехать с охраной… У меня нет никакого желания тащить их в «Синематеку».
Они выскочили в темный двор, где в мешках, в старчески потеющем целлофане, лежало что-то страшное; они проехали три остановки на голубом троллейбусе. Ольга уверенно шагала по закоулкам старого центра, мимо удивительно уютных, красных да желтых окошек: занавесочки, лампочки, телеэкраны да грубые ужины прямо со сковородок.
Заиграл мобильник. На экране — «Максим». Черт. Ответить? Что сказать?
— А я всегда отключаю трубку, когда вырываюсь на свободу, — как бы невзначай через плечо бросила Оля. Намек понят. Но Павел отключил только звук.
«Синематека», на сеанс которой они все-таки чуть опоздали, оказалась банальным пиратским показом в тесном баре. Лампу за стойкой не выключали, все подсвечивалось, как аквариум. На экране dvd-проигрывателя под потолком два идиотски одетых — тоже, поди ж ты, все в белом — паренька раскручивали абсурд, сначала роняли на пол куриные яйца, потом убивали семью. «Забавные игры» Михаэля Ханеке. Паша, кажется, не смотрел, но что-то рудиментарно помнил, ту же фишку с яйцами… По эту сторону экрана сидели за столиками, тянули безбожно разбавленное пиво, был почти полный зал. А пива Паша не решился предложить.
В мерцании экрана он иногда поглядывал на спутницу: вздернутый носик, необычная, несовременная совсем челка. Но красиво. Пожалуй, даже всерьез — красиво.
Побежали наконец долгие-долгие титры, всегда напоминавшие детство в антураже третьесортных боевиков, обменов видеокассетами: эта американская манера строить слова в строжайшие, по центру, столбцы — завораживала. Думалось: ну почему наши не могут так красиво?
— Граждане, быстренько допиваем, пиво больше не отпускается, закрываем через двадцать минут! — зычно объявила барменша, теперь, после австрийских актеров, дождавшаяся звездного часа.
— Может, посидим где-нибудь? — спросила Ольга. Заминку Паши она истолковала по-своему. — Деньги у меня есть, если что.
— Не говори глупости. — Паша сначала сморозил, потом опомнился. — У меня все есть.
— Извини.
Глянул в телефон: господи, девять непринятых вызовов от Макса! Поднималось желудочное чувство, что сделал что-то совсем не так, ужасную глупость сделал, ушел с собрания… — но, с другой стороны, что от него толку-то? Ладно. Будь что будет. Отключая телефон совсем, Паша чуть задыхался.
Они вспомнили про круглосуточную кофейню неподалеку, квартала два пешком. Кофейня работала. В старом-престаром кирпичном доме со стрельчатыми окнами (наверху размещалось какое-то РОНО и потрясающая чугунная лестница каслинского литья), заведение тоже изображало благородную старину — обшитое черным деревом, тут и там с буфетами; часы над входом стояли.
И почти никого.
— Ну как тебе фильм? — спросила Ольга, когда им принесли латте и отдельно по мороженому.
От старческого шелкового абажура ее лицо (как и его, конечно) казалось восковым, но и это было, черт побери, красиво. Как на старинных, с ятями, открытках, где благородное желтение бумаги ничем не портит ангелов.
— Не понравился, если честно.
— Почему? — удивилась она.
— Это очень жестокое кино.
— Ну да. — Ольга поморщила лоб, как будто мучительно просчитывала что-то. — Но это же специально так сделано, не всерьез, вроде как стеб…
— Я понимаю. — И Паша приложился к крохотной чашке. — Но все-таки… Ну не могу я такое смотреть, то есть смотреть-то могу, но воспринимать нормально… Не знаю. Вот эти отморозки убили восьмилетнего мальчика, так? И ушли. А его родители думают, как бы спастись. И мать там (кажется?) бежит за помощью, а отец пытается как-то восстановить телефон (трясет там аккумулятор, я не помню) — и все это время они стараются не смотреть в угол, где их сын. И это видно, как ни стараются. И этот отец десять минут трясет аккумулятор в кадре, то плачет, то берет себя в руки, это все жесть какая-то. Не знаю. У меня такое просто как-то не укладывается в голове.
Ольга его очень внимательно слушала, перемешивая кофе, в глазах попритушен интерес. Начала запальчиво:
— Нет, ну это же специально, как провокация… Это не надо так воспринимать… Постмодернизм, понимаешь? Когда убили одного из подонков, раз — и перемотка назад! Или когда нож на дне лодки показывают, показывают, а они его бах — и выбросили за борт — типа как ружье не выстрелило. Такие режиссерские фишки, он как будто смеется над всеми штампами, — мне вот это понравилось.
— Я понимаю, но сам не могу так… Для меня жестокая вещь — это все, как барьер какой-то. Если там, допустим, убивают ребенка при родителях и так далее… Не знаю, я просто уже никакие «фишки» не вижу и не воспринимаю. Может быть, это неправильно. — Паша помолчал и вдруг рассмеялся. — Ха, нас когда водили в кино в пятом классе, там сначала показывали такие старые агитационные ролики, по пэ-дэ-дэ. Как сейчас помню, там мальчик бежит на красный свет и попадает под двадцать четвертую «Волгу», это-то не показывают, а показывают, как бутылка кефира (у него была какая-то авоська) падает на асфальт, под колесо… Так я не мог это вообще видеть и слышать! Потому что сразу думал — а как у него родители, бабушки-дедушки, им же позвонят, скажут… И я там закрывал глаза, старался, чтобы незаметно для всех…
Оля расхохоталась тоже — такой контраст с «постмодернизмом»! — и с таким облегчением.
А Паша вдруг увидел себя со стороны — улыбчивого, с желтым от абажура лицом — и запоздало удивился тому, что новая знакомая вообразила его ценителем кино. С чего все это началось — с утянутой и загримированной Любови Орловой, при распахнутых донельзя глазах?.. Случайность, но вот Ольга, получается, ждала его, чтобы сходить на этот полуподпольный показ, теперь выспрашивает его мнение, едва ли не подобострастно… А какой он киноман? Девушка из особняка заблуждалась, как, наверное, и во многом в жизни… Паша совершенно не шарил в кино, хавал что-то со всем поколением. Запомнилось, как в старших классах забились воровато в чью-то хату, мяли пивные баллоны, смотрели «Брат-2», герой которого — любитель правды — крушил все вокруг в медвежьих свитерах и с крашеными бровями. «Бойцовский клуб» — и та же звериная радость стаи…
Ей лучше и не знать.
Во вторую очередь он спохватился, что девушка специально позвала его на фильм, понравившийся ей фильм, а он выламывается теперь, ругает со снисходительной рожей.
— Нет-нет! — запротестовала Ольга, когда он пытался что-то такое ей сумбурно изобразить. — Как раз такой взгляд, это очень даже интересно…
Они болтали и улыбались, болтали и снова улыбались. Кофейня опустела совсем, ночные официанты не проявляли энтузиазма, включив тихонько телевизор, и Паша замирал от ужаса и восторга, пытаясь сообразить, сколько же сейчас времени. (Телефон включить он побоялся.)
— А расскажи о себе, о своих друзьях. Кто они? — спрашивала, к примеру, Оля.
И Паша терялся совершенно, потому что ну что вот скажешь, например, про Игоря?..
— А вот этот парень, ну который выступал сегодня?
Потребовались усилия, чтобы понять, что речь про Максима. «Парень», ничего себе. Впору уж «господин средних лет»…
— Нет, ну какой он мне друг… Хотя, ха, мы же троюродные братья, между прочим!
И он поведал в лицах о Максиме, о том, что человек приехал из такой глуши районной и всего такого сам добился, руками своими, мозгами, зубами. И вообще, когда человек веселый, артистичный и неунывающий, это многого стоит. Но со своими «пунктиками», конечно, а кто без них. Среди таких Паша назвал и фанатичный интерес к политике, вполне определенного плана. Потому что накануне как раз Максим вынес ему весь мозг бесконечными разговорами про закрытие в Питере издательства «Ультра-культура», как производное — про зажимание ртов, про «тоталитаризм» и прочие увлекательные вещи.
— Папа называет таких «минус-люди», — глубокомысленно бросила Ольга.
— В смысле?
Ольга прочла короткую, с чужих слов, лекцию, что большая беда страны — то, что серьезная часть национальной элиты (Оля была старательна, повторяя) всегда против власти, любой, неважно, кто в Кремле — Путин, Ельцин или кто еще. Все эти люди, будь то лучшие бизнесмены, лучшие музыканты, сисадмины, кто угодно, всегда будут в стороне от любых шагов государства, хоть самых жизненно важных, будут пыхтеть, бухтеть (Оля была старательна), совать палки в колеса. Они всегда против, отсюда «минус». Большая беда стране.
