Валерий Ваганов - На взлетной полосе
Василий ничего не ответил Он вдруг почувствовал, что земля вертится, и что сейчас его в эту минуту несет куда-то вместе с пишущей машинкой на столе, с женой, вместе с отличной четырехкомнатной квартирой тестя вкручивает в черную пустоту неба, и что из прошлого ничего не вернуть.
— А машинку надо отнести к маме. У нас тесно.
— Не надо, — сказал Василий и поднялся, — Пусть здесь стоит. Я, может, научные статьи писать начну.
— Как хочешь.
Жена вздохнула облегченно, ушла, прошелестев халатом. Василий лег на тахту, закрыл глаза.
За окном цыганил ветер, сквозь скошенные полосы снега неслись автомобили. Но эти звуки замерли, пропали разом, снова чудилась ему широкая река. Он один в маленькой лодке, его крутит, несет в булькающую темноту, и не видно ни берега, ни огонька, ни звезд на небе. Он засыпал, когда всполохом мелькнула мысль, что его несет не в ту сторону. Что завтра все начинать сначала.
Огни над городом
Доклад заканчивался.
Он заметил это, даже не посмотрев на часы, двадцать минут вот-вот истекали, а насчет регламента у них строго было. Догадался по легкому оживлению в зале — кто-то кашлянул, кто-то сел поудобнее. За двадцать один год Черезов научился спиной улавливать этот шум. В молодости воспринимал болезненно, с болью в сердце, а теперь привык, лишь усмехнулся и первый раз посмотрел внимательно на Колосова. Тот топтался у последнего плаката, от волнения конец указки подпрыгивал.
Черезов никогда не встречал его раньше, в исследовательский институт Колосов приехал недавно и почти не вылезал со своей бригадой из лаборатории. Вся бригада состояла из четырех человек, студентов-дипломников и самого Колосова, их так и звали в институте — «дети подземелья». И то, что у него готова диссертация, многие восприняли как шутку, но Колосов шутить не думал, добился своего, настоял на защите. Профессор Черезов, как член ученого совета, был приглашен тоже.
Он не сразу уловил, в чем суть. Накануне полистал плотную рукопись в черной дерматиновой обложке, но сильно болела голова, он лишь прочел страниц десять и отложил в сторону, едва не уронив, увесиста она была, как будто из чугуна отлита. Теперь же Черезов, прослушав доклад, тоже не мог понять, в чем смысл работы заключался. Не его это профиль. Гидравлические механизмы и строительная механика… Даже самый последний тугодум из лаборантов объяснил бы, что общего очень мало. Но по любимой Черезовым строительной механике последняя защита состоялась лет пять назад, да и то какой-то залетный аспирант рискнул, видно, податься было некуда. И Черезов привык вот так сидеть на чужих работах, смотреть в дерганные диссертантские лица, чуть прищурясь, и пугать их своим мягким баритоном.
Да, напрасно я не отказался сразу, подумал он, уже почти успокаиваясь. Или в командировку бы уехал. Конечно, лучше в командировку, потому что однажды за ним на такси приехали, перед голосованием спохватились, что одного человека для кворума не хватает. Черезов вспомнил, как пришлось пробираться через людный зал, на виду у всей публики, чей-то шепоток за спиной слышать.
Колосов закончил доклад почти шепотом, от волнения сел голос, и весь он, высокий, нескладный парень лет тридцати, как-то сник сразу, только глаза черными бусинками настороженно оглядывали зал.
— Слово предоставляется официальным оппонентам, — сказал секретарь. — Прошу, старший научный сотрудник Савин.
«Ну, этот сейчас разведет тягомотину», — подумал Черезов и весь напрягся, как перед креслом зубного врача. Он не любил Савина, но, наверное, сам не смог бы выразить точно — за что. Смешно было утверждать, что дело все во внешности. Одет он был как все, темный костюм в полоску, конечно, готовым куплен, но сидел на нем вполне прилично. Простое открытое лицо, редкие волосы, глуховатый голос. Черезов пытался вспомнить, когда возникла эта неприязнь, но так и не вспомнил.
— Мы имеем теперь четко разработанную методику исследования пульсаций новых типов гидромашин. И в этом, я уверен, большая заслуга инженера Колосова, — сказал Савин.
Черезов слушал оппонента, даже отмечал про себя удачные места в его выступлении. Савин владел в совершенстве той завораживающей мягкостью фраз, которые всех заставляли замирать на какое-то мгновение — так уж близки казались далекие академические вершины, гигантские проблемы, исследования фундаментальные, а не эти хвостики, подброшенные производством.
«Наверное, он и ему позвонил», — подумал Черезов, оглядывая членов совета. Зимин листал диссертацию, Климкович что-то шептал соседу, Сахаров рисовал на клочке бумаги правильные шестиугольники. Он знал их всех давно. Вместе когда-то бились над кандидатскими, в одно время начинали, сразу после войны, и трудно было, но уже тогда захватило их общее движение, словно с места бег начали, и никому не хотелось отставать. Хорошие компании получались у них на праздники. Черезов помнил всех, еще подтянутых, быстрых в движениях, в разговорах, эх, не вернуть прошлого теперь, двадцать лет прошло. А иногда ему хотелось этого.
Леша Сахаров ходил тогда в гимнастерке без погон, теперь трудно представить было его в гимнастерке, раздался в ширину, погрузнел бывший старший лейтенант. Самый способный среди них, только ленивый очень, он как-то ловко выдавал свою неповоротливость за научную добросовестность. Кандидатскую диссертацию Леша мучил лет семь, зато блестяще защитил ее после в московском институте, ни с какой стороны не смогли подкопаться к его работе многочисленные критики, старые зубры, которые огонь-воду прошли и многое на своем веку повидали. Теперь Сахаров над новой темой работал, так же основательно, чуть с ленцой, но никто не сомневался, что дело до конца доведет. Как ни странным казалось Черезову, но именно эта неторопливость Сахарова избавляла его от многих ошибок. Он не печатал статей, едва достигнув результатов, не летал с одной конференции на другую с докладами, все больше отмалчивался, плечами пожимал, когда его спрашивали, что нового сделал. Черезов сравнивал свои усилия, суету вечную, спешку, бросания из одной крайности в другую с Лешкиной чуть крестьянской рассудительностью и всегда к одному выводу приходил, что именно этой рассудительности и не хватает ему…
А у Зимина совсем другая манера принята была. Тот сначала, как перед кругосветным плаваньем, экипаж себе подбирал. Этому предшествовали длительные разговоры, телефонные звонки, выбивание штатных единиц, беседы. Каждого сотрудника он общупывал со всех сторон и в деловом смысле и в смысле личных качеств, чтобы после, не дай бог, осечки не вышло. И теперь у него команда отменная была — большая группа людей молодых, хорошо информированных, в основном с университетским образованием. С ними Зимину никакие штормы не были страшны. Он ставил задачу, и слаженный механизм сразу включался на полную мощность. Зимин лишь общий курс прокладывал, направления выбирал, а насчет верности выбора этого — ему не было равных…
Но случилось так, что Черезов быстрее всех стал доктором наук. Он сам удивлялся. Не обладая способностями Сахарова, не имея под рукой зиминских кадров, все же к черте финишной первым пришел. У него не было даже умения полезные знакомства заводить, которым в совершенстве владел Климкович. Они шутили, что Климковича к нужным людям нельзя ближе подпускать, чем на десять метров — заговорит, заворкует, уведет человека с собой, и потерян он для остальной компании…
А может, оттого все так случилось, часто размышлял Черезов, что докторскую степень вершиной своей посчитал? И весь выложился на пути этом? Вспоминались головокружения от усталости, бессонница, противная дрожь во всем теле по утрам… Но шли дни, время как-то сравнивало число побед и поражений, он забывал свои сомнения.
В их компании был еще Спирин, тоже когда-то начинал работать, даже первые результаты неплохие получил, но после в сторону отошел, общественной деятельностью занялся.
— Что ты в этом хорошего нашел, — часто спрашивал его Черезов при встречах.
— Мне теперь обратного пути нет, — говорил Спирин, улыбаясь, махал рукой. Все они оставались с ним в друзьях-приятелях, только побаивались втайне, с каждым годом все больше угадывалась в Спирине озлобленность какая-то, то ли от неудач своих, то ли просто от зависти…
Нет, все-таки звонил. Не мог забыть. Он поморщился, вспомнив свой разговор телефонный, что-то сжалось внутри, нехорошо в висках зашумело. «А может, от возраста это», — подумал Черезов, и стало ему безразлично сразу, легко. Звонил — значит, надо так. Не станет же он из-за ерунды беспокоить.
За два дня перед защитой они встретились поздно вечером в этом же зале. Огни в нем наполовину погашены были, лишь несколько ламп освещали длинный стол. Сахаров тоже что-то царапал на обложке своего учебника, после лекции пришел, и пальцы в мелу были.
