Виктория Лебедева - В ролях
– Тетя, ты… мама?
Потом Любочка долго и надрывно рыдала, крепко прижимая сына к себе и перепугав его вконец, собиралась пойти и рассказать все матери, и снова рыдала, и целовала в стриженый затылок, и боялась родительского гнева, и собиралась забрать мальчика с собой в Иркутск, вон какая у Аркадия квартира, неужели откажет, – но усталость взяла свое, Любочка успокоилась, утихла, а на следующий день Илюшенька совсем к ней привык, и все пошло по-старому.
Яхонтову сначала даже нравилось, что Любочка замужем. Это ему льстило. Еще бы, такая женщина, а молодого бросила и живет с ним, со стариком. Боялся только, что по весне Любочка опять в училище поступать запросится. Но прошла весна, наступило лето. Любочка про поступление не вспоминала. Она и так была счастлива.
Глава 16
Герою Берлина не спалось. Он с величайшим трудом опустил вагонное окно и подставил лицо холодному ночному ветру, а мимо летели редкие железнодорожные огни, черные облака горой стояли у горизонта, гремели неугомонные колеса. Мысли у Героя были вовсе не героические – он ехал разводиться.
Когда ему сообщили о «поступлении» Любочки в театральное училище, он почувствовал не радость, не удивление, а ревность и досаду. Теперь, по разумению Гербера, у Любочки должна была начаться иная жизнь, полная блеска и событий. Других мужчин наконец. Герой Берлина ни минуты не сомневался, что в училище Любочку приняли с распростертыми объятиями. Она вечно кого-то изображала, актерство было ее второй натурой, к тому же – такая красавица. Образ покорной наскучавшейся жены, поджидающей на ветхом крылечке, рассеялся.
Сначала он порывался лететь в Иркутск, спасать семью и вызволять Любочку. В порыве максимализма собирался даже везти ее с собой на Север, да побоялся по зрелом размышлении – и он ведь был не безгрешен. Хозяйка, пригревшая одинокого командировочного, была, конечно, добрая женщина, но уж не до такой степени, чтобы без скандала стерпеть при сожителе его законную половину. И тогда, по-мужски перебесившись и перестрадав, он поступил так, как привык поступать в затруднительных случаях, – махнул на все рукой и пустил на самотек.
Жене исправно слал на новый адрес вежливо-нейтральные письма, взамен получал коротенькие торопливые ответы, путаные и восторженные, а от тещи – редкие фотографии Илюшеньки, который с возрастом все больше темнел волосом и все меньше походил на отца. В остальном жил, как жилось, хозяйку свою вниманием не обходил, но и не слишком усердствовал. Ревностно следил, чтобы, не дай бог, не забеременела. Однако у женщин свои хитрости, у тех, особенно, чья молодость уже промчалась мимо, как товарный состав, и только последний вагон еще хвостик показывает. Хозяйке было тридцать шесть, она решила: сейчас или никогда, и, пожалуйста, ждала теперь ребенка. Вот и ехал разводиться. И понятия не имел, что скажет Любочке.
А Любочка за прошедшие три года превратилась в светскую даму. Стала она теперь называть себя не Обухова, а Обухόва (ей казалось, что это на французский манер) и волосы укладывала в высокий гладкий пучок – для солидности. Ни одна вечеринка или выставка, ни один закрытый просмотр без нее не обходились.
Замужество Любочку не особенно тяготило. Только иногда, засыпая, она мечтала, что вот, придет с севера письмо: «Ваш муж, Обухов Гербер Борисович, геройски погиб при исполнении обязанностей…» Каких обязанностей? Да какая разница?! Просто обязанностей. Она бы тогда очень плакала и надела бы траур, а все бы ей сочувствовали. А потом вышла бы замуж за Яхонтова, забрала бы Илюшеньку в город и выпросила наконец новую каракулевую шубу, про которую сказать стеснялась. Письмо, строгое и лаконичное, представлялось Любочке почему-то в виде обтрепанного военного треугольника.
Яхонтов старел. Он стал быстро уставать, пошаливало сердце, суставы ныли на плохую погоду. И вместе со старостью к нему подступал страх, что Любочка его бросит. Видел же, как смотрели на нее мужчины, зрение ему, слава богу, еще не изменило. Он начал бояться шумных компаний и все норовил остаться дома – чтобы только он и Любочка. И начал жалеть, что она несвободна. Не будь дурацкого штампа в паспорте, женился бы – да и дело с концом. Маленькая, но гарантия.
По всему выходило, что развод, к которому Герой Берлина не знал как подступиться, выгоден всем сторонам. Сойдя с поезда, он собирался сразу ехать в театральное училище разыскивать Любочку, чтобы уж отмучиться одним махом, но побоялся прилюдного скандала. Время было к обеду. Гербер нашел какую-то сомнительную столовку, где решил пересидеть и подкрепиться. Пахло половой тряпкой, но кормили сносно. Он без аппетита хлебал рассольник, запивал компотом и все искал, какими словами начнет разговор о разводе, но подходящие не находились. Потом расплатился, вышел, попил у ларька пресного пива, цветом напоминающего перестоявшую заварку, купил вчерашнюю газету; посидел в скверике на скамейке, смотря мимо передовицы, сложил кораблик, выбросил в урну. Чем ближе было опасное объяснение, тем неуютнее Герберу становилось. Он расспросил прохожих, как отыскать нужную улицу, долго ждал трамвая, вышел, не доезжая двух остановок, у маленькой уютной рюмочной, где заказал для храбрости сто граммов, а потом еще сто граммов и еще – пока нечистая совесть не умолкла, уступив место бравурному, лихорадочному эмоциональному подъему.
Добравшись до квартиры зловредной тетки, Герой Берлина долго не мог понять, почему это Любочка давно здесь не живет. Выйдя на улицу, он еще некоторое время топтался под одиноким фонарем, пошатываясь, и силился прочесть на клочке бумаге подпрыгивающие буквы. Он поймал такси, сунул шоферу клочок с адресом и немедленно уснул, а спустя несколько минут, когда таксист с матюками вытаскивал его из машины, никак не мог сообразить, где находится и зачем.
Холодало, и Герой Берлина потихонечку трезвел, разыскивая нужный подъезд. Снова подступал страх.
Дверь открыл Яхонтов. Гербер решил, что попал не туда, заизвинялся и собрался было уходить, когда в глубине темного коридора, в ореоле желтого света, льющегося из ванной, появилась простоволосая Любочка в прозрачном пеньюаре и спросила с ноткою недовольства в голосе:
– Аркаша, кто там на ночь глядя?
Гербер был в бешенстве. Он себе много чего напредставлял за время пути, но уж только не этого пошлого старца в полосатых пижамных брюках.
Он громко, с надрывом выкрикивал Любочке разные оскорбительные слова, топал ногами и бил в коридорную стену нетвердым пьяным кулаком, разбив костяшки в кровь; он кричал, что завтра же поедет в Выезжий Лог, заберет сына, и в этот момент представлял себя почему-то Карениным, а перепуганного старика, который пытался слабо возражать, коварным Вронским; Любочка горько рыдала, примостившись на пуфике под зеркалом, и шептала, захлебываясь: «Ты сам, сам виноват, зачем ты уехал, зачем бросил меня одну?!», кашляла, умоляла оставить сына в покое, и чем униженнее звучал этот стыдом и слезами напитанный шепот, тем увереннее чувствовал себя Герой Берлина – ему теперь не надо было оправдываться и просить прощения. Про ребенка – это он загнул для красного словца; и в страшном сне ему не могло присниться, что привезет он своей беременной хозяйке чужого пацана на воспитание. Красивый бы получился жест, да. Благородный. Но это было при сложившихся обстоятельствах абсолютно невозможно.
Любочка, конечно, не из-за развода плакала, развода она давно и горячо желала. Просто ей было себя ужасно жалко – уж больно некрасивой казалась роль обманщицы и изменницы, пойманной с любовником. «Любовник», «сожитель» – все это были плохие слова, оскорбительные; а Илюшеньку она ни за что не отдаст, ребенка любой суд при матери оставит, как же иначе?! Яхонтов, перетрусивший сначала, исподтишка наблюдал за кричащим Гербером, но не вмешивался. Был он взрослым человеком, умудренным, четырежды женатым, насмотрелся подобных сцен вдоволь. И прекрасно понял, что дальше крика дело не пойдет, если даже в пьяном угаре этот молодой неопрятный мужчина, брызжущий слюной и размахивающий руками, с порога не полез в драку.
Позже, когда страсти немного поутихли, он крепко взял Героя Берлина за локоть и увел в кухню на мужской разговор, на стол выставил початую бутылку пятизвездочного армянского коньяку, наскоро покромсал лимончик, и бедная Любочка битый час изнывала за закрытой дверью, пытаясь прислушиваться к бубнящим голосам, то взвивающимся вверх, то шепчущим, но с перепугу не понимала ни единого слова.
Все закончилось полюбовно. Любочка с Гербером на следующий же день подали документы на развод, и Яхонтов, воспользовавшись своими богатыми связями, дал кому следует взятку, чтобы максимально ускорить процесс. Присмиревший Гербер до суда прожил у них, потому что в гостинице мест не было. Днем он гулял по городу, по вечерам пил с Яхонтовым коньяк в кухне (Любочка подавала на стол и уходила, чтобы не мешать мужчинам), и в результате все расстались если не друзьями, то добрыми приятелями.
