Манфред Грегор - Мост
Эрнст Шольтен и Иоганн Себастьян Бах
Мать Альберта Мутца была удивительная женщина. Муж ее, с которым она прожила двадцать лет и которому родила двоих сыновей, оказался неудачником. В жизни, на службе, даже в семье. Другая на ее месте потерпела бы года два-три, а потом взяла бы обоих мальчиков на руки и убежала от такого мужа домой, к родителям, куда глаза глядят. А с такой внешностью, как у матери Альберта Мутца, скорее всего куда глаза глядят, чем к родителям. Но фрау Мутц этого не сделала и осталась верна семейному долгу.
Она принадлежала к той категории женщин, чья наружность внушает мужчинам желание заботиться о них, баловать, угождать им, только бы всегда иметь их рядом.
Когда по воскресным дням штурмовики собирали на улице пожертвования в фонд «Зимней помощи», они говорили ей:
— У вас и вашего брата, конечно, найдется что-нибудь…
Братом они считали ее младшего сына Альберта.
Он обожал свою мать. Любовался ею, когда они по воскресеньям шли вместе в церковь. Мог без конца смотреть на нее и чувствовал себя возле нее бесконечно счастливым. Особенно по вечерам, когда она сидела за роялем и под ее пальцами оживали бессмертные творения Баха, Шопена, Бетховена: В такие минуты Альберт Мутц закрывал глаза, прикорнув у ног матери, и уносился в мечтах далеко-далеко.
Однажды вечером он привел домой худощавого неуклюжего мальчика. Невидный такой паренек с желтоватым, болезненным лицом и иссиня-черными, непослушными и нечесаными вихрами.
— Эрнст Шольтен, мой товарищ по школе, — представил его Мутц. — Он очень любит музыку.
Фрау Мутц особой симпатии к новому приятелю сына не почувствовала. «Черный какой-то, совсем чертенок», — подумала она. Но Эрнст Шольтен пришел еще раз. Он принес с собой флейту; этот четырнадцатилетний мальчик играл с таким чувством и мастерством, что аккомпанировавшая ему фрау Мутц часто хотела остановиться и взглянуть на него.
— Твоя мать необыкновенная женщина, — нередко говорил Шольтен Альберту Мутцу после таких вечеров. При этом его голос, обычно такой суховатый, теплел. Альберт Мутц слегка ревновал его к матери.
Что за человек этот Шольтен? Как разобраться, что у него на душе? С учителями он держался вызывающе, подчеркнуто вызывающе. И вдруг один пошел против всего класса, когда ученики задумали подложить на стул учителю закона божьего канцелярские кнопки. На уроках Шольтен частенько задавал ему вопросы, а когда перестали преподавать закон божий в школе, он вместе с некоторыми другими стал дважды в неделю посещать беседы священника в церкви.
Шольтен жил в небольшой крестьянской усадьбе. Туда отослали его родители, когда большому городу на западе, откуда он был родом, стали угрожать воздушные налеты. А ему только того и надо было. Родителей своих он и дома видел нечасто. Отец был постоянно в разъездах, на разных совещаниях, конференциях и собраниях… Мать пропадала у приятельниц, посещала благотворительные вечера, а иногда принимала гостей у себя. Тогда от мальчика старались поскорее отделаться:
— Эрнст, марш в постель!
А утром в гостиной стояли неубранные с вечера рюмки с недопитым крепким ликером. И все в комнате было пропитано пряным ароматом французских духов матери. Как он ненавидел эти духи! Он не мог никому рассказать об этом — ему некому было рассказать. На книжной полке в его комнате можно было найти Спинозу, Шопенгауэра, Рильке, причем томик Ницше стоял между второй и третьей книгой «Виннетоу» Карла Мая. Он читал, но был не в силах переварить все прочитанное, и у него стало складываться причудливое, расплывчатое и искаженное представление о мире.
В усадьбе на окраине небольшого городка все было по-другому. С утра Эрнст вместе с коровницами отправлялся в хлев и вскоре без трудов постиг премудрости сельского бытия. Ездил на велосипеде в школу, а после уроков часами бродил один по окрестным лесам. В шкафу у него висело два малокалиберных ружья. Иногда он прихватывал ружье с собой на прогулку и изредка приносил домой то зайца, то дикую утку, а однажды подстрелил даже косулю. Ему было известно, что это запрещено. Но, сидя в засаде, никаких угрызений совести он не чувствовал. Он знал: «Попадаться нельзя, иначе я вылечу из школы и начнется грандиозный скандал!» Именно поэтому он был осторожен.
Рыбная ловля была его страстью. Часами он. мог сидеть на берегу реки или брести босиком вверх по какому-нибудь ручейку, выискивая, где лучше клюет. Но часто он не брал с собой ни лески, ни ружья и бесцельно слонялся по лесам. Целые вечера мог он проводить где-нибудь в укромном уголке; сидя на поваленном дереве, тихо наигрывая на флейте и мечтая.
Какими бесконечно долгими казались ему ночи в его комнатушке! Особенно летом, когда духота струилась из открытых окон и темные грозовые тучи скапливались на горизонте. Часами не мог он уснуть, а когда слышал, как ворочалась за стеной девушка-батрачка, сон окончательно бежал от него, он лежал весь в поту на грубых льняных простынях, и в мозгу стучало: пойти к ней! Посмотреть, как это происходит! Но он изменил бы себе, если бы пошел.
Однажды в разгар лета он спустился к реке, стояла невыносимая жара. Он стащил с себя потертые суконные брюки, стянул через голову клетчатую рубашку и бросился в воду. Потом улегся на каменных плитах набережной, глядя в безоблачное голубое небо; вдруг его вспугнул какой-то шум. Не прошел он и тридцати метров вниз по течению, как, пробравшись через заросли ивняка, увидел перед собой на песке двоих. Казалось, они борются друг с другом. Он хотел подбежать к ним, но тут же замер на месте. Они вовсе не боролись. Зардевшись от стыда, он ушел прочь и торопливо оделся: «Так вот как это бывает, — думал он, — так вот, значит, как!» Спокойнее спать он не стал, но с тех пор его больше не тянуло в соседнюю комнату.
Иногда он встречался с товарищами по школе. И всегда что-нибудь придумывал. Дважды они опустошали курятники на одной из птицеферм, после чего блаженствовали, уплетая горы яиц и почти не чувствуя укоров совести, а яичный ликер заглушал последние сомнения даже у Альберта Мутца и маленького Зиги Бернгарда.
Да, иногда им все же, удавалось попировать. Каждый захватывал с собой что-нибудь из дому. Несколько сигарет из письменного стола отца, банку варенья из погреба матери или бутылку вина.
Однажды они отправились в заброшенный рудник. С карманными фонариками в руках забрались они в штольню, и, когда Борхарт, Хагер и Хорбер запротестовали и вместе с маленьким Зиги повернули назад, Мутц, Форст и Шольтен двинулись дальше. Добравшись без особых приключений до конца штольни, трое мальчиков повернули назад. Стоило с потолка штольни сорваться комку земли, как у отважной троицы душа уходила в пятки. Однако никто из них ни за что не признался бы в этом.
Вдруг послышался глухой шум. Все трое бросились бежать, но вскоре остановились перед грудой земли, камня и щебня. Каждый мгновенно сообразил, что это означало.
— За дело! — сказал Шольтен, бледный как полотно. — Дорога каждая секунда!
Он погасил фонарик, все трое взобрались на груду щебня и принялись лихорадочно рыть землю руками.
— Если это дерьмо так и будет сыпаться, нам крышка, — прошептал Шольтен, — но все-таки попробуем!
Никто не знал, долго ли они трудились, но в конце концов Форсту удалось отрыть небольшую щель, и он, как уж, пролез в нее. А те двое ждали, пока не послышался его голос, звучавший глухо, как бы очень издалека:
— Я выкарабкался!
Мутц и Шольтен один за другим протиснулись в щель и на животах головой вперед сползли на дно штольни по ту сторону завала, увлекая за собой кучу мелких камешков. Потом все трое молча двинулись к выходу.
Впереди мелькнул слабый отблеск солнечного света, и они бросились бежать; только выбравшись наверх, они по-настоящему поняли, какой опасности избежали.
— Тьфу, черт! — выругался Эрнст Шольтен и сплюнул.
Они рассмеялись, но смех звучал как-то. неестественно. Товарищи их были неподалеку, играли в индейцев. Шольтен, Мутц и Форст не торопились присоединиться к ним. На полдороге Шольтен обернулся:
— Пусть все останется между нами!
В третьем райхе вся молодежь должна была состоять в каких-нибудь организациях. Каждую среду после уроков школьники встречались на спортплощадке либо в молодежном клубе на «военной подготовке». Шольтен тут считался «пассивным». Он не являлся ни на какие занятия, у него даже формы не было; должно быть, он вообще не числился в списках организации «Гитлерюгенд». Тем не менее в четверг он мог подойти перед началом уроков к классному наставнику Штерну: «Прошу извинить, господин учитель, но я не выучил стихотворения. Ведь вчера была военная подготовка!»
Шольтен говорил: «Была военная подготовка». Он не говорил: «Я был на военной подготовке». Для него это было неравнозначно. Первое — удачная уловка, второе — ложь, а Шольтен никогда не лгал. Вот если бы учитель спросил: «Сколько времени ты потратил на военную подготовку?» — Шольтен непременно сознался бы: «Я вообще там не был!» — и спокойно принял бы заслуженный выговор. Ему это было не впервой.
