Дидье Ковеларт - Папа из пробирки

И, разрезая воду, я представляю себе, как моя непознанная половина, моя зеленоглазая незнакомка приходит укрыться в моих объятьях — всего на одну ночь и на одно утро, чтобы еще немного побыть женщиной, освободиться от душной опеки будущего папочки, который наверняка закупил соски и подгузники за полгода до срока. Я бы ее приголубил, преодолел ее отчужденность, выслушал все, что она скажет, я нежно овладел бы этим золотистым телом, в котором заключен мой ребенок, ничего не говоря и даже не думая о нем; мы прошли бы во времени другим путем, словно желая зачать другого ребенка, который уже не был бы впрыснут из шприца эскулапом в резиновых перчатках. А потом — потом я бы помог ей снова прилепиться сердцем к Симону, возродить их брак, закрасить ржавчину; незаметно для нее я возвратил бы ее этому человеку, который, по правде сказать, ей не пара, но лучше пусть любит его, ради спокойствия малыша. Наша встреча стала бы промежуточной посадкой, освежающей переменой, отклонением от маршрута. И я вернул бы ее домой обновленной, умиротворенной, снова испытывающей нежность к этому непереносимому мужу, этому идеальному будущему отцу, — нежность, рожденную изменой.

Волшебная ночь; я долго плаваю, перекраивая реальность по своему желанию, окрыленный счастьем и ласковым чувством к Адриенне, внезапно обнаруженным в душе, — с некоторым опозданием, но как раз вовремя, чтобы пожалеть об упущенном. Я наделен исключительным умением переживать прошлое, которого не было.

Потом, не обсохнув, я возвращаюсь в свой номер, где прячется Яффа: она, как считается, уехала на конгресс в Тул, а потому сидит в четырех стенах, оберегая тайну своего побега в солнечные края. Я ложусь прямо на нее, даже не смыв песок, я беру ее тело взаймы, любя в эту минуту Адриенну. Полусонная, Яффа все же чувствует это, напряженно застывает, однако не отталкивает меня. От моей подлости мне же и хуже. Я рад, что Яффа поняла мое намерение бездушно ее использовать. Со мной такого еще не случалось: мое тело всегда было честнее меня самого; останься эта низость незамеченной, я только пожалел бы. Увы, Адриенна. В другой раз, в другой жизни. А эту посвяти ребенку, который для меня остается в прошлом, — как сданный на хранение и не востребованный предмет. Я никогда не приду за ним, потому что он мне уже не принадлежит.

Жак с моим чемоданом в руке переминается от нетерпения. По пути я заставлял его останавливаться раз десять — у каждой телефонной кабины. Теперь мы в зале вылета, посадку уже объявили, ждут только нас, но роды что-то затягиваются. Автомат глотает монеты с металлическим лязгом, время от времени прерывая концерт Вивальди, которым скрашивает мое ожидание коммутатор больницы.

— Франсуа! Мы опоздаем на самолет! Это же не шутки!

А мой ребенок — шутка? Не в силах оторваться от телефона, в который, стиснув зубы, бросаю монету за монетой, я ничем не отличаюсь от любого папаши, ожидающего рождения первенца, только тревожусь, помимо матери и ребенка, еще и за Симона: за три часа, что длятся роды, он, видимо, уже разгромил всю больницу.

Две разъяренные стюардессы подбегают к брату, он что-то объясняет. Волшебный эффект женской солидарности: узнав, в чем дело, рыженькая бежит предупредить экипаж, а черненькая шлет мне вежливую улыбку, вопросительно поднимая брови. Я отворачиваюсь. Меня как раз соединили с родильным отделением, и я слышу профессора Ле Галье. От его голоса у меня подкашиваются ноги. Он говорит медленно, чеканя слова, — точно произносит приговор.

— Да, знаю, знаю, — нервно перебиваю я. — Конечно, мальчик. А мать… как она себя чувствует?

Ко мне подходит Жак. Его заготовленная улыбка тут же испаряется, настолько страшно мое лицо. Он встревоженно берет меня за локоть. Дрожа, я вешаю трубку. Автомат возвращает последнюю монету. Я смотрю на брата.

— Жак… Я только что убил женщину.

6

Фейерверк начался около девяти. Я заранее купил шампанского, ледяного гаспаччо и мороженого. Мне все труднее переносить жару, — теперь, перед самыми родами, совсем невмоготу. Адриенне, правда, получше. Раньше она часто плакала, но в последние два месяца принимает голубенькие таблетки, которые совершенно изменили ее настроение. Она сама подсела ко мне после мороженого, приласкалась и, выключив телевизор, взяла в рот. Я засомневался, благоразумно ли будет… С другой стороны, в книгах о беременности об этом ничего не сказано. И в конце концов, сегодня праздник, 14 июля.

Как красива сидящая на мне Адриенна — на фоне окна, в мягких складках ночной сорочки, скрывающей живот. Я двигаюсь в ней медленно, любовно, прижимаясь лицом то к одной, то к другой груди. Моя нежная, золотистая, наполненная до краев… Она осторожно соскальзывает набок, улыбаясь уже по-матерински.

Когда в пять утра она зажигает свет и встает, я не сразу понимаю, что произошло. Тяну к себе ее подушку и накрываю голову, чтобы еще поспать. Но все слышу. Шум воды в туалете. Скрип половиц. В конце концов встаю: она сидит в кухне, белая как стена. При первой схватке я грешу на гаспаччо. При второй — на мороженое с шампанским. При третьей — бужу ее врача.

В машине «скорой помощи», где у нее отходят воды, я умираю со стыда и со смеху. Она, когда боль отпускает, тоже. Если врачи узнают, чем мы спровоцировали, как смотреть им в глаза? Мы точно двое напроказивших детей, но белые халаты и сирена настраивают на серьезный лад.

Все-таки 15 июля — не самый удачный день, чтобы произвести на свет ребенка. У медсестер сонные глаза, санитары с носилками чудом не врезаются в стены, а небритый профессор Ле Галье бесцеремонно выпроваживает меня в холл. Я собирался присутствовать при родах, даже видеокамеру захватил, но Адриенна передумала и не хочет. Ей больше не смешно. Ей больно. За мной придут позже.

И вот я стою перед автоматом с напитками, рядом с еще одним будущим отцом, который тоже явился с камерой. У него VHS, у меня «Бетамакс». Он, ругаясь, разбирает свой агрегат: как назло, именно сейчас заел, это ж надо! Из солидарности делаю вид, будто и мой барахлит. Предлагаю ему кофе лунго с сахаром — только эта кнопка работает. Коричневая жидкость выливается на подставку, а в спрыгнувший наконец стаканчик натекает лишь несколько капель горячей воды.

Я меряю шагами холл. Жаль, что не курю, было бы чем заняться. Мой собрат, вооружась отверткой, атакует внутренности отказавшей камеры. Когда за ним приходит медсестра, я втайне надеюсь, что он скажет: «Минуточку», — и не спеша закончит починку, но он отшвыривает все в сторону и трусит за ней с воплем: «Мальчик, мальчик!» Ну и что с того? У меня тоже мальчик.

Я велел деду с бабушкой ждать радостного известия у телефона. Но Мина прикатила на такси, и вот, вися на руке у шофера, она возникает передо мной, высохший призрак со смятым перманентом, с корзинкой в руках: в ней термос с кофе, фарфоровая чашка с блюдцем и бриошь — для Адриенны, когда та придет в себя.

— Знаю я этот больничный кофе, — улыбается Мина и подмигивает мне, садясь рядом на банкетку.

При мысли, что она пришла поддержать меня в самый важный момент моей жизни — пахнущая не до конца смытым мылом, наспех одетая старушка со все еще нежной кожей, со злосчастной одной десятой зрения в обоих глазах, — я чуть не плачу. Она дает мне советы, наставляет, предостерегает.

— Ты, главное, сразу же натяни маленькому на ножку резинку или повяжи ленточку. А то их всех кладут вместе, не дай бог перепутают и дадут тебе чужого. Ох, если б я видела как раньше, будь уверен, я бы с них глаз не спустила. Где моя корзинка? Куда ты ее дел? Поставь себе в ноги, в этих больницах все воруют. Который час? Боже праведный, вот бы он родился в девять часов… Твоя мать родилась без пяти девять, а ты — в пять минут десятого. Досталось тебе, бедняжечке!.. Тащили щипцами, головка сплющилась, как круассан, мне даже показывать не хотели, но я все равно вошла — и кофейник выронила, когда увидела. Уж плакала я, плакала, ты не представляешь… Чудище какое-то. Твоя мама родила чудище. Как она мучилась, бедненькая: головка у тебя была слишком большая, думали, ты никогда не выйдешь… А я-то возьми и скажи: ты родила чудище. Она как закричит на меня — и в обморок. Ха! Можешь теперь посмеяться. Всего два часа прошло — и головка твоя выправилась. Помнишь?

Еще бы не помнить. Она так часто рассказывала о моем рождении. Но сейчас, когда рождается мой сын, от этого рассказа как-то нехорошо на душе. Тревожно или печально, сам не знаю.

— Ладно, — вздыхает она, — в этот раз я не нагрешу. Я прижимаю ее к себе, маленького увечного воробушка. Хоть бы это рождение расшевелило ее, вернуло утраченный вкус к жизни, заменило ей глаза…

— Ты понимаешь, что ты теперь прабабушка?

— Я оставила Люсьену записку. Как думаешь, он найдет? Он такой бестолковый с утра, пока не выпьет кофе, а я теперь так плохо пишу… Как думаешь, он будет беспокоиться?